ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

В Моздоке происходило необычное. Улицы запружены людьми. Все с удивлением наблюдают за конницей, что нескончаемой вереницей течет по дороге. Виданное ли дело, чтобы таким вот манером, на диво казакам, мимо них проезжали горцы? Да еще и песню поют.

Разве поверит такому тот, кто не видел этого своими глазами? В первом ряду всадник гордо держит перед собой красный флаг. Если бы флаг был белым, тогда другое дело - можно бы подумать, что горцы пришли мириться с казаками, но красный флаг говорил о другом... По-разному реагировали на него моздокчане.

- Нехристи, перешли на сторону красных, большевиков, - бросил здоровенный чернобородый казак.

- Зимой на съезде большевиков встречали их с распростерты ми объятиями, - проговорил другой. - И здесь и в Пятигорске. А сейчас они и вовсе носы задрали. Вишь, как смело едут! Их бы, гадов, всех уложить из пулемета.

- Заняли Моздок! - не унимался чернобородый. - Пропали казаки. Честь погублена. Теперь уже никакой пулемет не поможет. Когда надо было, не стреляли, а сейчас поздно.

Всадники не слышат никого. Они едут себе, спокойно распевают песню и смотрят с любопытством по сторонам...

Хасан придержал своего коня. Тот самый чернобородый, что злобствовал, ему вдруг показался похожим на Фрола.

Так и есть. Фрол! Ах ты, гад! И как злобно смотрит. «Только и жди, - подумал Хасан, - из-за угла стрелять станет».

- Что остановился? Езжай! - услышал Хасан за собой. Он оглянулся. Это был Шапшарко. - Не поздороваться ли хочешь с ними?

Хасан молча сверкнул глазами. Он недолюбливал Шапшарко с тех самых пор, когда тот в карауле, разговаривая с ним о фроловских лошадях, держался так, будто с мальчишкой говорил. Хасан пришпорил коня.

- Попадись кто-нибудь из них в мои руки - живым не уйдет, - не унимался Фрол.

- Видишь того, что едет впереди? - показал Фролу стоявший рядом казак.

- Босяка Протасова, что ли?

- Говорят, это он привел их. Антихрист! Креста не нем нет.

- У него и на могиле не будет креста. Оно, может, и могилы не будет. Тоже не уйдет от нас. Камень на шею - и в Терек!

А на противоположной стороне улицы, собравшись стайками у ворот, спорили казачки.

- Теперь они узнают! - потрясла кулаками худая смуглая женщина с полубеззубым ртом. - Придется им с землицей расстаться. И табуны у них отберут!.. Отары тоже...

«Они» - это значит богатеи.

- Кто отберет? - удивленно таращит глаза чернобровая молодка.

- Народ отберет! Ингуши вон отобрали да разделили между бедняками все богатство Угрюмова и Мазая! Так и у наших отберут.

- И поплатятся за это сполна, - покачала головой молодка, сверкая глазами-вишнями из-под новенького цветастого платка. - И Угрюмов и Мазай еще могут вернуться.

- Вернутся, если царь вернется. А его, говорят, порешили. Так что и их не жди, не вернутся.

- Вернутся! - топнула ногой молодка и взвизгнула: - У, ведьма, из-за тебя каблук чуть не поломала!

Она любовно погладила свой шевровый высокий ботинок.

- Жаль, что не поломала, офицерская подстилка! Стой, пока стоишь, да помалкивай.

- Чего это мне помалкивать! А тебя не только офицеры - и солдаты в подстилки не возьмут! Кому ты такая нужна? Посмотри на себя.

- Ты теперь тоже никому не нужна! Те, кому ты была нужна, ушли! Тю-тю, нет их больше.

- Радуешься горцам? Басурманам? Может, они тебя и приголубят. Смотрите-ка, бабоньки, она и вправду на них похожа. На азиатов-то.

Молодка закатилась смехом, но в ту же минуту и замолкла, будто рот ей кто закрыл. Та, худущая, пошла вдруг на нее с кулаками...

Проезжая мимо Нюркиных ворот, Хасан весь так и подался вперед: нет ли ее во дворе? А может, и Митя тут? Но как Хасан ни вглядывался, никого так и не увидел.

Странное дело, даже Фрол вышел на улицу, а тех, кого так хотелось встретить. Хасан не видел...

А в толпе все гутарили.

- Протасов, говорят, привел их! Правильно сделал. Знает, что бедному люду надобно.

- А чем горцы нам помогут?

- За советскую власть постоят. А власть эта, дай ей Бог здравствовать, нам и поможет!.. У нас такого отряда нет. Одни с белы ми воюют, другие в банды подались. Ну ничего, теперь они узнают.

- Что верно, то верно. А все-таки нам, казакам, стыдоба у горцев защиты искать.

- А что делать, коли богатеи вооружились и, как пауки в паутине, стерегут свое богатство, чтоб людям его не отдать? И банды везде рыщут. Вот заведем свою милицию, тогда и горцы домой уйдут...

Вайнахи расселились в казармах, где до них жили красноармейцы. Стены побиты пулями. Окна без стекол, только в некоторых рамах торчат осколки. Здесь все изрешетили пулеметным огнем бичераховцы. Хасан помнит рассказ Гойберда об этом дне... А вон и церковь, где стоял пулемет. «Надо бы сровнять ее с землей», - подумал Хасан.

В казарме Хасан оказался рядом с Элбердом, ночью на пост ходил тоже с ним. И Хасана это радовало - он всегда тянулся к смелым, сильным людям. Впрочем, Элберд держался непривычно, словно провинившийся. И был очень неразговорчив. Он считал себя опозоренным. Пока Гарси ходит по земле, Элберд не может смотреть людям в глаза.

Вот и сейчас он с завистью готовит Хасану:

- Ты ранен на войне... Если бы и мою рану я получил в бою!

Хасан молча едет рядом с ним, прислушиваясь к конскому топоту. Перед ним встает образ отца. Если бы и Беки был убит на войне, на сердце у Хасана не было бы такой тяжести и позора за то, что этот проклятый Саад все еще разгуливает по свету...

- Может, люди думают, я оставлю этого Гарси неотомщенным?

- перебивает его раздумья Элберд. - Да надену я платок своей жены, если не отомщу! Правда, дело это очень затянулось: то рана моя не заживала, то в боевое охранение надо было ходить, потом война... Но теперь, как только вернусь отсюда, посмотрим!..

Элберд словно бы извинялся. А Хасан? Ему перед кем извиняться? Разве тому, что он до сих пор еще не отомстил за отца, нет своих причин: сначала был мал, потом война, а за эти семь-восемь месяцев, что вернулся домой, все знают, у него и дня не было для себя. Знает, наверно, об этом и Беки. Говорят же, что мертвые знают, чем занимаются живые...

- Вернемся отсюда, я тоже сделаю, что надо, - говорит Хасан.

- Только бы вернуться живыми!..

Элберд покачивается в седле с опущенной головой и молчит... Они едут на пост, охранять дорогу, что ведет из Моздока в степь. Дело к вечеру, а ветер уже холодный.

- Доброй ли будет для нас сегодняшняя ночь? - подумал вслух Элберд.

- Ветер не обещает добра, - сказал Хасан. - Хоть бы нас по слали мост охранять. Там можно укрыться. В другой раз надо жребий бросить.

Элберд улыбнулся, покачал головой.

- Вытянем жребий туда, а ветер возьмет да и подует с другой стороны, что тогда? Нет, брат ты мой, знали, на что шли. Легко нам не будет.

Первая половина ночи кое-как прошла. Хасан с Элбердом частенько слезали с коней, чтобы подвигаться, обогреться. А потом, на счастье, ветер вдруг стих.

- Сжалился Бог над нами, - обрадовался Хасан.

Но радость была недолгой: заморосил дождь, а спустя какое-то время посыпал снег.

Хасан с Элбердом с завистью смотрели в сторону города с его огнями и дымками. Счастливчики, похрапывают себе в теплых домах. Даже товарищам их в казарме сейчас хорошо. Окна уже застеклили, печи топятся...

Нал городом вдруг заалело зарево, и вслед за тем тревожно зазвонил колокол.

- Кажется, горит? - сказал Хасан.

- Похоже, что да. Колокол звонит, - согласится Элберд. - У нас при тревоге с мечети кричат, а у них в церковный колокол бьют.

Хасан слышать не мог слова «церковь». Ему одинаково ненавистны были и враги, что восстали здесь, в городе, против новой власти, и Бичерахов, которого он никогда не видел, и церковь - именно с нее строчил пулемет! Горцы ведь не зайдут в церковь, откуда им знать, что в ней делается, а враги там и могут плести свои сети.

- Ее бы поджечь, эту церковь, - зло бросил Хасан, - или взорвать!

- Пусть стоит. Чем она тебе мешает?

- Не помнишь разве, откуда летом пулемет строчил?

- Больше не застрочит. Ниоткуда. А мы не за тем сюда при шли, чтобы поджигать да взрывать. Пусть сам народ и решает, что с ней делать. А мы не должны подавать повода для того, чтобы о нес говорили плохое...

Но говорить плохое все-таки стали. На следующее же утро.

Пожар, который Хасан и Элберд видели ночью, оказывается, возник на большой паровой мельнице. В Моздоке распространился слух, будто поджог мельницы и убийство ее владельца дело рук горцев. Дошел этот слух и до притеречных станиц. Говорили о сундуке золота, о мешке денег. С каждым днем легенда о пропаже все росла и росла. Грабителей называли разных, но истинных похитителей найти не могли. А подозрение между тем пятнало всех. Командиры сотен грозились повесить виновных, если таковые отыщутся среди них...

Именно в этот день убили одного из сагопшинцев.

Убили из засады, когда он один ехал по-над Тереком. Сражен он был одной-единственной пулей. Бедняга вырос сиротой у родственников. Совсем недавно женился. И теперь вот дома осталась молодая жена.

После этого случая решено было на пост посылать не двух, а трех или четырех человек.

На второй день утром прошел новый слушок. Владельца мельницы, мол, никто не убивал, сам внезапно умер: увидел горящую мельницу, обомлел и умер. Но от этого черное пятно, что легло на вайнахов, белее не стало - утверждали, что коли бы не поджог, так и владелец мельницы не умер бы. Обстановка накалялась ровно на столько, на сколько это было нужно врагам Советской власти, которые трусливо, как крысы, попрятались по своим норам и сидели в них, боясь высунуться. Этой провокацией они рассчитывали поднять казаков против горцев, а также и против советской власти, но надежды их не оправдались, казаки не поддались. Им уже надоели войны, да и к тому же что хорошего сделал им этот владелец мельницы - червяк, напитавшийся их же, казачьей кровью? Разговоры, однако, не прекращались, и казаки сторонились горцев...

2

Хасан долго не решался войти во двор к Мите. Его удерживало опасение, что там может оказаться брат Мити - Илгоха. Как ни приглядывался Хасан. во дворе вообще никто не появлялся - он был словно нежилой. Тишина вокруг, будто на кладбище. Хясама это даже тревожило. Наконец он решился и пошел. Вот и знакомый домик. Хасан надавил на дверь. Она. печально скрипнув, отворилась, и тотчас из темной комнаты донесся голос.

- Кто там? - спросила женщина.

- Это я, - ответил Хасан, входя в комнату. - Добрый вечер.

- Кто ты?

- Я это. Митин товарищ, не помните разве?

Сначала слышен был только голос, а женщины самой не было видно. Наконец вырисовалась старая деревянная кровать и сидящая на ней старушка.

- Кто тебе нужен-то?

- Митя нужен.

- Нету Мити.

- А где он?

- Совсем и не было его. Ни его, ни другого. Это люди говорят, что были. А где же они, если были'1

Хасан насторожился. Старушка была вроде бы не в себе.

- А старик где ?

- И старика нет. Никого нет. Я есть. Приходил тут один, говорил, что он мой сын. Илюша. Дважды приходил. Ты тоже, наверное, пришел, чтобы сказать, что ты мой сын? Обмануть меня хочешь? Да?

- Да что вы!

- Меня больше никто не сможет обмануть. Опять хочешь по казать мне голову сына. Нет не буду больше глядеть!

Голос ее, поначалу едва слышный, теперь окреп и стал совсем другим, старушка чуть не кричала.

- Какую голову? - спросил Хасан.

- Какую, говоришь, голову?! - взметнулась старуха. - Голову моего сына! Там, у ворот, она лежит! Разве ты не видел?

Ее слова, ее голос, эта темная комната и вой ветра в печной трубе, дребезжание оконного стекла - все действовало на Хасана удручающе. Он выскользнул из дома и заспешил, словно боялся, что старушка погонится за ним, а голос ее так и звенел в ушах: «Голову моего сына! Там. у ворот, она лежит!..»

Когда и как это она могла лежать у ворот? Голова какого сына? Может, старуха помешалась. Потому и говорит такое?..

Хасан хотел было зайти к Нюрке. В окнах ее дома не было света. Видать, уехали все. Чего здесь Нюрке одной делать? Не о старшем ли сыне Илюше говорила старушка? А Нюрка, наверное, к родителям своим ушла... Что делать? Как узнать, что с Митей?.. Хасан шел не к казармам, а к Тереку, мучительно раздумывая, как быть...

От моста кто-то крикнул:

- Эй, кто идет!

- Я иду! - отозвался Хасан по-ингушски. Постовые, тоже ингуши, преградили ему путь.

- Уж не думаете ли вы, что я убегаю домой или иду грабить?

- Куда бы ты ни шел, не пропустим! - отрезал один. Говорил он грубо. Двое других вели себя чуть мягче.

- Если с тобой, не дай Бог, что случится, спрашивать будут с нас. Как бы ты сам поступил, окажись на нашем месте?

Поняв, что спорить бесполезно, Хасан стал просить их. Сказал, что идет к друзьям. С трудом, но все же уговорил...

Федор только поужинал и прилег отдохнуть. На стук в дверь вышла жена. Она всячески оберегала мужа. Ходил слух, что нескольких сторонников советской власти бандиты расстреляли прямо во дворах, и потому, когда Федор бывал дома, она чутко прислушивалась к каждому шороху и тряслась от страха, едва, бывало, заслышит стук.

Хасан стоял у самой двери. Женщина раза три спросила, кто там, прежде чем открыла дверь.

- Боится, что меня могут выкрасть прямо из дому, - рассмеялся Федор, увидев Хасана. - Целый день я на работе, а вечером хожу по городу, и никто меня не крадет, но вот из дому боится, как бы не выкрали!..

- Тебе смех, - махнула рукой жена. - Наверное, те, кого поубивали, тоже смеялись вот так же. Не смеяться надо, а беречься. Береженого и Бог бережет.

- Тогда мне самому и остерегаться нечего - и ты бережешь, и Бог бережет.

- Шути, шути. - Женщина посмотрела на Хасана, словно бы ища у него поддержки.

- Э-э, жена, - сказал Федор, глубоко вздохнув, - если кто при дет с недобрым, оттого ты меня не спрячешь. Помнишь, прятала, а бичераховиы арестовали? - Федор повернулся к Хасану. - Ты откуда?

- Из Моздока, - ответил Хасан.

- Из Моздока? В отряде там, с ингушами? -Да.

- В такую ночь и один! - Федор неодобрительно покачал голо вой. - Так нельзя, парень. Головы не сносишь!

- Вы посмотрите на него, - всплеснула руками жена, - людей учит, а сам...

Федор, не обращая на нее внимания, продолжал:

- Надо быть осторожным. Не все рады вашему приходу и установившемуся спокойствию. Об этом не забывай.

Подойдя к печке, Федор взял сушившиеся там шерстяные носки, натянул их на ноги, обулся в калоши и сел на край кровати.

- Я знаю, - ответил Хасан. - У нас вон одного даже убили... Я к Мите ходил, хотел повидать его...

Он уже открыл было рот, чтобы рассказать о старухе, митиной матери, и о том, что она говорила, но Федор опередил его:

- Митю, беднягу, со мной арестовали. И в Моздоке и в Екатериноградской мы были вместе. Увезли нас туда потому, что тюрьма здесь была переполнена. Как будто там просторнее. Знаешь, сколько нагнали народу? Что пчел в улье. Ляжешь на один бок, а уж повернуться на другой можно только всем вместе. А дух стоял! Потому, что овчиной необработанной разило. Я не надеялся остаться живым. Они ведь могли поступить с нами всяко. И поступили так, что вспомнить страшно. Особенно выделялся среди них своей жестокостью один надзиратель. По утрам, бывало, выстраивал нас в шеренгу в длинном коридоре и начинал. Подойдет к каждому из нас и спрашивает: «Жить хочешь или умереть?» Если кто отвечал, что хочет жить, надзиратель изо всей силы бил того по лицу и приговаривал: «Хочешь жить, так зачем пошел за большевиками?» Не лучше он обходился и с тем, кто отвечал, что жить не хочет. «Хочешь умереть, - значит, тебе не нравится власть Бичерахова», - говорил он и бил кулаком в лицо. Ох и тяжелый же был у него кулак! Редко кто не падал после удара. Впрочем, небольшая сила была нужна, чтобы сбить с ног любого из нас, полуголодных к тому же изнуренных духотой и насекомыми арестантов... Федор сидел сгорбленный, со свешенными между колен, сцепленными в замок руками. Иногда он прикрывал веки и покачивался из стороны в сторону, будто что-то вспоминал.

- Когда очередь дошла до меня, я не ответил на вопрос надзирателя, а только зло глянул на него. Он повторил вопрос. Я опять промолчал. Что было говорить? Он ведь все равно ударил бы меня. И удар кулаком в лицо я все-таки получил. Да такой, что челюсть хрустнула. «Ничего, пусть подумает, потом даст ответ». На следующий день он опять упражнялся... Я уже дошел до такого со стояния, что мне было все равно - жить или умереть. Сейчас, когда вспоминаю, даже не верится, что перенес такое. И страшно становится. А тогда никакого страха не было.

- А Митя? - спросил, наконец, Хасан. - Как он?

- Митя был в другой камере. Когда красные приблизились к Екатериноградской, бичераховцы, отступая, погнали и нас впереди себя. Почти половина арестантов осталась лежать на дороге. Разве могли идти люди, у которых душа еле держалась в теле. Там в пути я и увидел Митю. Худой, изможденный, он был неузнаваем, бедняга. Дальше мы держались вместе, чтобы в нужный момент помочь друг другу. Оба дошли до Моздока. Здесь гадам было не до нас. Боясь, как бы красные от Грозного не перерезали им дорогу, они поспешили поездом к Кизляру, ну и нас, конечно, прихватили. Были с нами и пленные красные. Некоторым из наших удалось бежать. Не доезжая до Наурской, эти звери жестоко расправились с пленными красноармейцами: вывели их из вагонов, обвязали кукурузными стеблями, облили керосином и...

Федор замолк. Спустя минуту он достал кисет, свернул себе цигарку и протянул кисет Хасану.

- Нам с Митей удалось бежать, - снова заговорил Федор. - Скоро мы убедились, что погони за нами нет. «Наша взяла, дядя Федя! - радовался он. - Узнают гады! Вот пойду снова в милицию, ох как стану с ними расправляться!» До Бичерахова Митя служил в милиции. Там было много отважных и преданных людей, и начальник у них был, я скажу тебе, смельчак. Иоанисьяном звался. Бичераховцы его расстреляли. Но об этом мы позже узнали, а тогда Митя ничего не ведал, все поминал начальника. «Зайдем к нам, перекусим, потом дальше пойдешь, дядя Федя, - предложил мне Митя, когда мы были уже близко от их дома. - Отец с матерью, небось, глазам не поверят, увидев меня, а мать так, может, и не переживет вовсе такой радости!..»

Хасан, предчувствуя, что дальше случилось что-то страшное, весь напрягся.

- Только мы подошли к воротам, как навстречу нам выехал всадник. «Илюха!» - вырвалось у Мити, и он изменился в лице. А в воротах тем временем появилась мать Мити... Она протянула с мольбой руки вслед удаляющемуся сыну и хотела что-то крикнуть, как вдруг увидела младшего своего и заголосила: «Митенька! Сыночек мой!» На ее голос обернулся Илюха. «Митя, браток! - сказал он. - Вот и хорошо, что вернулся. Поздоровайся с маманей, да и прощайся. Едем со мной». - «Куда?» - удивился Митя. «Не спрашивай куда. Едем - и все тут. Нельзя тебе оставаться. Хватит против своих казаков биться». - «Враги советской власти мне свои!» - покосился на брата Митя. «Ах, так? - взъерепенился Илюха. - Выходит и я тебе не свой? Родной брат и вроде бы как чужой? Так что ли?» - «Да, чужой!» - ответил Митя. - «Маманя, слышишь, что говорит?» - Илюха глянул на меня: «А вы, папаша, тоже остаетесь, тоже так думаете9» Я еще и рта раскрыть не успел, чтобы ответить, а Митя опередил меня. «Конечно, остается, - сказал он, - неужто же с вами, с бандитами, идти!» - «Ну, браток, - ощерился Илюха, - боюсь, не хватит больше моего терпения на тебя». Но через минуту он взял себя в руки. «Говорю тебе: поехали. Хватит якшаться с этими голодранцами. Глянь на себя, на ко го ты стал похож. А все из-за них».

Митя зло улыбнулся в ответ брату и сказал: «Посмотрим, каким ты станешь теперь и куда вы денетесь». Губы у Илюхи растянулись в недоброй усмешке. «Мы-то как-нибудь перебьемся, а вот ты насквозь светишься, - сказал он. - Смотри, шея какая стала тонкая, того и гляди, переломится». - «Моя-то удержится, а вот ваши переломаем,» - ответил Митя. Илюха зло сощурился: «Да? Так?» Я и опомниться не успел, как вдруг молнией сверкнула сабля. Митя качнулся, и с плеч его слетела голова. У. г дай Бог еще кому такое увидеть!..

Илюха ускакал, а мать их стояла тут же. Она сначала небось тоже ничего не поняла. Потом гляжу, лицо ее дернулось и на губах застыла какая-то странная улыбка... Со всех сторон люди понабежали. И такое началось: крик, шум. Все в один голос надрываются. А со мной уж не знаю, что произошло, ничего я больше не помню!.. Не дай Бог такое увидеть... Всю жизнь так и будет стоять в глазах этот ужас...

- Как не стоять в глазах, - вздохнула жена Федора, - ведь дня не пройдет, чтоб не говорил об этом.

Хасан точно окаменел. Уж он ли не повидал в жизни всякого, но то, что рассказал Федор, не укладывалось в голове. Ювси тоже обезглавили. Но то сделали враги. А Митю обезглавил родной брат. Откуда такая жестокость? Не случайно Илюха с первого взгляда не понравился Хасану.

- Где он сейчас? - после недолгого молчания спросил Хасан.

- Кто? Зятек-то наш? - поднял голову Федор. - В банде. Где ему быть? Вредит советской власти. - И, глянув на жену, добавил:

- Ты меня от него береги, от зятюшки. А уж от других я сам уберегусь.

- Да что он, полный зверь? - всплеснула руками старуха. - Чего ему на тебя-то руку подымать, на тестя. Чай, не рехнулся же он1?

- На тестя, говоришь? Брата убил - не задумался!..

- Люди сказывают, другой он стал, - не унималась женщина.

- С кем и враждовал, так теперь не трогает. Изменился совсем.

- Жалостливый стал? Волк ягненком обернулся? Эх ты, баба неразумная! - Федор зло сплюнул.

- Они вон подожгли хозяйство у Акима и ушли, а самого не тронули...

Хасан насторожился. Последние слоги старухи отвлекли его даже от мыслей о Мите.

- А ведь Аким врагом был Илюхе. Еще с тех пор как в детстве побил его, застал в своем винограднике и побил. Аким-то, правда, отдал Богу душу. Но это уж потом, когда Илюха с товарищами своими ушел.

- Откуда ты все это знаешь? - удивленно спросил Федор.

- Нюрка рассказала.

- Когда?

- Вчера вечером... Она без тебя тут заходила...

- Чего же ты молчала? - шагнул к жене, сверкая глазами, Федор.

Старуха пожала плечами:

- Так ты же не спрашивал!.. Но Федор уже не слушал ее.

- Вон, значит, какое дело? - прогремел он. - Сволочи! Бандюги! Сами же подожгли, а ингушей обвиняют!

На другой день в Совдепе уже знали «се подробности о поджоге. Новый слух не так быстро, как первый, распространился среди казаков.

3

Небо опять хмурится. Много, ох как много прошло их здесь, в Моздоке, хмурых, пасмурных дней. Солнце не выглядывает ни на минуту, словно дало обет до весны не показываться. По календарю зима, а дороги развезло, будто осень на дворе. Временами выпадает снег, но землю никак не покроет, полежит час-другой и тает.

Вон и сейчас с неба валят крупные, как кукурузные хлопья, снежинки. Эти и вовсе не залеживаются - тотчас тают.

Погода - хуже некуда. Сидеть бы в тепле у печки, но не тут-то было. Одни мечутся, как мыши в амбаре, в котором все дыры законопачены и нет из него выхода, - добро свое прячут от советской власти. Другие и день и ночь стоят на страже: охраняют эту самую советскую власть от бандитов да пути хапугам перекрывают. Совдеп и ЧК поручают отряду и другие дела. Богатеи-то, они ведь добром ничего не отдают, налогов даже не платят. А каково новой, неоперившейся власти с нуждой в народе справиться? Бичераховцы все вытрясли. В Моздок каждый день раненых везут. Их кормить надо, постели тоже нужны. А где взять? Богачи все свое добро попрятали. Для Бичерахова ничего не жалели, а от советской власти все схоронили. Да еще из-за угла, того и гляди, пристрелят. Вот ЧК и борется с ними.

Хасан и с ним еще двое с утра уже побывали в иных дворах.

Первым входил человек из Совдепа, рыжеватый казак, ровесник Хасану, ему все ведомо, знает, в чей двор идти, кого потряси следует. Они уже конфисковали в пользу Совпеда три лошади и фургон зерна. Отобрали две винтовки с патронташами. Одна офицерская винтовка. Очень она приглянулась Хасану, даже с плеча снимать не хотелось.

При въезде в третий двор сердце у Хасана забилось и гордо словно клещами сдавило. Хоть он и был тут всего только раз, отчетливо помнит большой крестовый дом, навес, колодец, из которого пил Рашид... В стороне, в саду, стога сена.

Во дворе была только женщина. Хасана поразила ее худоба: ведь у них есть все, что душе хочется, и такая худая.

Она стояла на крыльце и скулила своим тоненьким голоском:

- Что ж это, всякая власть будет садиться на наши шеи? Был Бичерахов, отдавали ему полные фургоны пшеницы, а фургоны с арбузами прямо с бахчей свозили к казармам. Где это видано, с од ной скотины три шкуры сдирать!..

- Бичераховуто не жаловалась? - сказал тот, что из Совдепа.

- Тогда вы с радостью все отдавали.

- Так уж и с радостью!..

- Ну вот что, хозяюшка. Хватит причитать. Выводи двух лошадей - и делу конец.

- Двух лошадей, - только и произнесла женщина. Это еще за чем?

- Для советской власти.

- А мы?.. Как же мы?

- И вам останется. Ну, давай поторапливайся!

- Чего ты на меня кричишь? Я тебе в матери гожусь.

- Для этого одних годов мало, нужно еще иметь сердце. Я не забыл, как ты относилась к своим работникам. И ты и твой муж.

Хасан не успел познать, какое у нее сердце. Быстро снялся тогда со двора. Но сердце ее мужа он узнал хорошо.

- А что мы такого плохого делали? Всех брали на работу, исправно кормили. Даже тех, что ты привел, взяли...

Женщина все говорила. В глубине души, наверно, надеялась, что этой перебранкой все и кончится. Но, приметив вдруг взгляд Хасана и поднятую дугой его бровь, она сразу смолкла.

Казак из Совдепа спешился.

- Ну вот, что, - сказал он, - добром не выведешь - силой за берем все, что нам надо.

Двое направились к сараю.

- Где оружие спрятано? - спросил Хасан, входя в дом.

- Зачем нам оружие? Мужик мой с бандами не связан и людей не убивает. Нешто на нем креста нет?

Оружие не нашли, зато зерна - пруд пруди. Чистая, отборная пшеница! Часть в мешках: видно, приготовили, хотели упрятать, да не успели. Мешков десять. Хасан вышел на крыльцо, сказал товарищам, чтобы запрягали фургон.

Женщина ругала и проклинали их на чем свет стоит. А они знай себе делали свое дело.

Только раз казак поднял голову и бросил ей:

- Проклинай, проклинай! Да помни, поплатишься ты и за это.

Женщина еще пуще взбесилась. Кричала как скаженная...

Когда уже запрягли фургон и погрузили на него мешки, в воротах неожиданно показался Фрол. Вначале он застыл на месте, затем вдруг рявкнул:

- По какому такому праву средь беда дня грабите?

- По революционному праву! - ответил казак. - И не грабим, а лишнее, у людей награбленное, конфискуем.

Хозяин рывком расстегнул шубу, засунул руку за ремень.

- Так, значит? - угрожающим тоном бросил он.

- Значит, так.

- Силой действовать решили?

- Добром не отдаешь, так без силы не обойтись.

- Не отдавал и не отдам! - крикнул Фрол, направляясь к фур гону.

Он схватил лошадь под уздцы. Сидевший на фургоне Хасан дернул вожжи, но Фрол крепко держал коней.

- Отпусти! - сказал казак. - По-хорошему просим.

- Не отпущу! Убирайся со двора вместе со своими дикарями!

Хасан так напрягся, что зубы заскрипели. Рванул с плеча винтовку. Совдеповец предостерегающе поднял руку, и Хасан с трудом удержался, чтобы не спустить курок. В какой уже раз он слышит это оскорбительное слово. «Скотина, это. мы-то дикари? - подумал Хасан. - А что тогда о тебе сказать?»

Фрол откинул полу шубы и выхватил обрез, который у него, как у абрека, висел дулом вниз. Отпрыгнув, как кошка, к воротам, он крикнул:

- Я кому сказал, уходите со двора?!

Казак покачал головой.

- Если бы нас так легко было запугать, мы бы не приехали сюда. Давай-ка лучше свой обрез! - сказал он, подъезжая к Фролу.

За ним последовал Хасан и третий их товарищ.

- На, получай! - крикнул Фрол и спустил курок. - Тебе, змееныш, первому!..

- Не опередил его Хасан, хотя опоздал всего только на какую-нибудь долю секунды.

Он не видел, как казак припал к лошади, но приметил, как винтовка Фрола опустилась дулом вниз и как хозяин ее покачнулся, а потом привалился спиной к воротам. И не успел Хасан перезарядить свою винтовку, как раздались выстрелы его товарищей.

Грузное тело Фрола, скользнув по воротам, рухнуло на землю.

Хасан огляделся вокруг.

Казак из Совдепа лежал распластавшись на коне, с раскинутыми руками, словно обнять его силился. Револьвер казака лежал тут же, рядом с конем. Сам казак был еще жив: он тяжело и хрипло дышал.

- Помогите! Убивают! - заголосила Фролова жена, носясь по двору.

Она подбежала к мужу, хотела выстрелить из его винтовки, но на этот раз Хасан опередил ее и выхватил у нее оружие.

Сколько баба ни голосила, никто к ней на помощь не явился. Тогда она безнадежно опустилась около мужа на колени и запричитала:

- И зачем ты только связался с ними. Пусть бы увезли! Чтобы им подавиться! Придет день, за все заплатят. - И она погрозила вслед всадникам кулаком.

Утихшие было на время сплетни опять чуть не поползли по округе, но потом вдруг вновь улеглись. Народ не хотел верить тому, что якобы горцы во главе с большевиками грабят казаков, убивают их. Трудовые казаки уже прекрасно разбирались, для чего прибыли к ним горские сотни. Все попытки врагов нарушить спокойную жизнь казаков, установившуюся после прихода горцев, окончились полным провалом.

Но вскоре снова заговорили о таком, что трудно было опровергнуть. Была совершена кража. Увели лошадей. По этому случаю дважды собирали отряд вместе с представителями Совдепа. Но найти виновников не удалось. Грабежи не прекращались. Воскресным вечером ограбили магомед-юртовских казаков, возвращавшихся с базара из Моздока. Ограбили начисто. И одного из казаков убили. Лошадей тоже увели. Говорили, что грабители по одежде будто бы горцы. Двое вроде бы их было. Оно и казаки могли быть в черкесках, но подозревали, конечно, вайнахов. Это был новый тяжелый удар. Все взволновались, а Элберд даже поклялся убить грабителей, пусть они только ему попадутся.

Погода не менялась. Земля и не промерзала и не высыхала. Черт знает что: не зима, не весна и не осень.

Хасан с Элбердом и на этот раз вместе попали в караул. Им выпало охранять дорогу, ведущую из Гушко-Юрта к мосту.

На рассвете до них донеслись звуки конского топота. Оба насторожились. Но это оказался один из родичей Хасана. Он прибыл с плохой вестью: накануне вечером совершено нападение на Хусена. Кто это сделал? Тяжелое ли ранение? Как ни пытал Хасан вестника, ничего узнать не удалось.

Хасан сразу было ринулся скакать в Сагопши, потом спохватился, что Элберд ведь останется совсем один, и решил съездить в Моздок, попросить, чтобы вместо него человека прислали. Но Элберд наотрез отказался, сказал, что и один справится. Не теряя больше времени, Хасан умчался вместе со своим родичем.

Прошло немного времени, как Элберд остался один. В утреней мгле вдруг показались два всадника. Они поднялись из-за обрыва, словно вынырнули из Терека, и рысью ехали по дороге на Гушко-Юрт. Каждый из всадников вел на поводу по одной лошади. Похоже, что ехали они из хутора, не из Моздока. Через мост их был не пропустили, а вплавь через реку сейчас едва ли кто отважится - вода ледяная. Однако откуда бы они ни ехали, а проверить их надо. Что, если воры? Элберд поскакал им наперерез. Крикнул, чтобы остановились, если они вайнахи. Но всадники продолжали свой путь, делая вид, будто ничего не слышат. Элберд выстрелил в воздух. Поняв, что с ними не шутят, один из всадников передал поводок с конем другому и остановился, а тот поскакал вперед. Элберд бросился за скачущим.

- Если ты вайнах, остановись и говори со мной! - крикнул Элберду тот, что стоял на дороге.

Элберд уловил знакомые нотки в голосе, но вспомнить, кто бы это был, не мог.

- Назад, или я буду стрелять! - снова крикнул человек.

И тут Элберд узнал его. Гарси! Вот где довелось встретиться! На этот раз Гарси не уйдет от него живым. Держа винтовку наготове, Элберд двинулся на своего врага.

Гарси, понятно, ни сном ни духом не ведал, что это Элберд. В предрассветной мгле не очень-то разглядишь человека в лицо, тем более на расстоянии. Вдобавок Элберд так укутался башлыком, что, кроме носа и глаз, у него ничего не было видно. Он молча подъезжал к Гарси.

- Слушай, человек, - крикнул ему Гарси, - мы вайнахи. И мы и ты. Мы едем своей дорогой, у нас свое дело.

- На этот раз паши дороги скрестились, Гарси.

Услышав знакомый голос, Гарси весь задрожал как в лихорадке. Так это Элберд идет на него с наведенной винтовкой! Гарси хотел взять свою, что лежала поперек седла, но Элберд крикнул:

- Только шелохнись, буду стрелять!

Гарси убрал руку и подумал: может, если я его не тропу, и он не будет стрелять.

- Элберд, ради всего святого, дай мне сегодня дорогу, а свое получишь с меня потом.

Элберд покачал головой:

- Э, нет. Если бы даже у меня у самого не было с тобой счета, сегодня я бы все равно тебя не отпустил.

- Будь на твоем месте с крадеными конями хоть брат мой род ной, я бы и его не отпустил.

- Не торопись, Элберд. принимать решение, - сказал вкрадчивым голосом Гарси. - Дела у нас почти одинаковые и дороги тоже. Особой разницы нет...

- Ошибаешься, Гарси. Между нашими с тобой делами и дорогами большая пропасть. Мы выполняем дело, порученное нам на родной властью, а вы позорите и нас и наши дела. Так вот знайте, и ты и твои дружки-бандюги, эта дорога для вас закрыта, а твоя дорога вообще кончилась. Берись-ка лучше за оружие и защищайся. Даю тебе свободу действий.

- Элберд, зачем нам погибать здесь, на земле гяуров, - взмолился Гарси и тем временем потихоньку повернул своего коня в сторону, так, чтобы дуло лежавшей поперек седла винтовки было направлено на Элберда, и поднес палеи к курку.

Элберд ничего не заметил. Раздался выстрел. Гарси рассчитывал, что если не в Элберда, то уже в лошадь-то он попадет. Элберд растеряется от неожиданности, и второй выстрел сразит его, но расчет Гарси не оправдался: ни Элберд, ни лошадь не были ранены.

Правда, конь шарахнулся в сторону, но Элберд даже не покачнулся в седле.

- Все, что ты делаешь, Гарси, ты делаешь подло! - крикнул Элберд, и вслед за тем раздался его выстрел.

Винтовка, которую Гарси хотел было перезарядить, упала. Сам он склонился на шею коня и свалился наземь. Испуганная лошадь галопом помчалась вверх по дороге, словно бы спешила нагнать умчавшихся вперед коней.

Оставив Гарси лежать на дороге, Элберд пустился за другим всадником, но тот давно успел отпустить краденых коней и был уже очень далеко. Обернувшись, он резко выстрелил назад, но пуля его до Элберда не долетела. Только коней напугал. Они, шарахнувшись от Элберда в сторону, помчались во весь дух к хутору.

4

Соси щурил глаза, как от яркого солнца. Кончики усов у него вздернулись кверху да так и застыли.

С той самой минуты, как в полдень скрипнула калитка и во двор вошел его сын Тахир, Соси от радости не находил себе места. И не удивительно, явился, наконец, сын, о котором несколько лет не было ни слуху ни духу.

Соси в душе никогда не терял надежды, что сын вернется, и потому упорно противился настояниям родственников, что надо, мол, справить по нему траур. Сердце всегда говорило ему, что сын жив, и не обмануло. Вот Тахир перед ним, живой и здоровый. Правда, похудел и одет плохо. Соси, конечно, рассчитывал, что сын появится в хорошей одежде и при оружии. Хоть и из младших, а все-таки офицер! Ну да пусть. Это ничего, что плохо одет. Главное - вернулся живым и здоровым. А вернулся-то откуда. С края света, из далекой страны Австрии. Из страны, о которой Соси знает только по рассказам. Вернуться из двухгодичного плена целым и невредимым - большое дело. А одежда - это мелочь. Есть у Соси и одежда, есть и оружие, а чего не хватит, так деньги есть, купить можно.

Едва Тахир переступил порог дома, Соси зарезал барана. На первый случай. А праздновать этакую радость решили позже. Надо же известить всех родичей - близких и дальних. У Соси их много. Все конечно явятся с подношениями, а потому и угостишь надо отменно. Пока же Соси позвал Шаип-муллу и пригласил муталимов: будет мовлат. В котле варится баранина. Во дворе пыхтит пузатый самовар.

Люди приходят без конца. Все поздравляют с прибытием. Одни остаются, другие тут же уходят. Идут все, нет только Тархана и Эсет, а именно их-то Тахиру больше всего хотелось бы видеть. Он уже все о них расспросил. Узнал, чем занимается Тархан. Узнал и о том, что соседи стали их родственниками. Тахир не одобрил того, что брат ведет дружбу с Гарси, не поддержал он и того, что Эсет не принимают в отцовском доме.

- Позовите ее сегодня, - попросил Тахир, - когда же ей прийти сюда, если не по такому случаю!..

Эсет знала о приезде Тахира. Бедняжка всем сердцем любила брата. Но сейчас ей было не до того, чтобы двигаться с места. Весть о том, что вернулся Тахир, принесла в дом Довта старуха Шаши. Султан за ней бегал...

- Слыхал? Говорят, твой шурин приехал? Готовь подарок, - сообщила Шаши, столкнувшись в воротах с Хусеном, и вошла в дом.

Подойдя к метавшейся на постели Эсет, Шаши стала ласкать ее, утешать как малого ребенка, а потом сказала:

- Знаешь, брат твой приехал! - Эсет рванулась к ней.

- Лежи, лежи, моя хорошая. Он сам придет к своей сестренке. Скоро придет. А потом и ты пойдешь к нему. Вот поднимешься и пойдешь.

Эсет безнадежно покачала головой и вдруг застонала от боли.

- Помолись, моя девочка, - уговаривала Шаши. - Бог тебе по может. Он всемогущ и милостив.

Не дождавшись ответа от Эсет, Шаши сама стала шептать за нее слова молитвы.

На улице была темень кромешная - в двух шагах ничего не видать. Хусен шагал взад и вперед по двору, временами подходил незамеченный к окну, прислушивался, что там делается. Эсет громко стонала, а иногда вдруг неистово вскрикивала...

...Неподалеку от дома Довта живет Исак - Саадов двоюродный брат по матери. Весь он какой-то скользкий. Из-за жиденьких усов люди прозвали его Исак Кошачьи Усы.

У Исака гости. Сурхохинцы. Те самые, что некогда сватали Эсет. Они хоть и дальние, а тоже родичи Исаку. Двое их приехало.

Сурхохинцы уже трижды отказывали старикам, приезжающим к ним с разговором о примирении, но, наконец созвали кхел ^*, по два человека от каждой стороны. После долгих споров порешили, что род Хусена должен выдать за оскорбленного жениха одну из своих девушек. Выбор пал на дочь Исмаала Зал и мат, совсем еще девочку.

Хусен с этим решением не согласился. Тогда и Хасан был в Сагопши, специально приезжал из Моздока. И он заявил: пусть весь его род погибнет, но погубить Залимат не позволит...

С того дня прошло около двух недель. И вот приехали сурхохинцы. Они тогда рвали и метали, грозились отплатить обидчикам. За тем, наверно, и приехали.

Один из приехавших - мужчина средних лет, другой - молодой человек с горбатым, как у орла, тонким носом и узким лбом. Пришел сюда и Саад, сын Сэдако. Разговор идет об Эсет.

- До сих пор отец не пускал ее в свой дом, - говорит Исак. - Но сейчас по случаю приезда брата, наверно...

- Отец-то бы уж давно впустил эту суку, - вставил Саад. - Со си - человек бесхребетный. Сын, говорят, против...

- Нам нет никакого дела до них, - оборвал один из гостей. - И приехали мы не за тем, чтобы узнавать, где находится, эта тварь. Мы хотим знать, дома ли сам обидчик.

- Слыхали ведь, посланный мальчишка сказал, что видел его во дворе, - проговорил Исак.

- Мальчишка уже час как вернулся...

- Пошли его еще раз, - бросил Саад. - И сам мог сходить, то же ничего бы не случилось. Люди немалый путь проделали... На до бы помочь.

- Мальчика пошлю и сам могу пойти, мне это нетрудно...

...Стоны и крики в доме наконец прекратились. Хусен еще некоторое время беспокойно метался по двору, но вот он не выдержал и подошел к двери. И в этот миг в дверях появилась радостно улыбающаяся Шаши. Хусен засмущался, но было уже поздно.

- Э-эй, сын у тебя родился, - сказала старуха. - Суламбек родился. Пусть он будет храбр, как Суламбек, сын Гаравожа, пусть живет, пока тот Суламбек не оживет.

Хусен был настолько растерян, что не нашелся с ответом. Шаши, пройдя мимо него, направилась к воротам.

- Посмотрим, какой ты мне подарок сделаешь за такую весть, - сказала она, обернувшись.

- Сделаем. Обязательно что-нибудь хорошее сделаем, - обещала радостная Кайпа, провожая Шаши.

К полуночи и Кайпа собралась домой. Султана она оставила тут. Уже выйдя за ворота, мать крикнула:

- Хусен, утром я приду доить корову!

Только она успела это сказать, как от забора метнулась какая-то тень.

- Вададай, что это?! - вскрикнула Кайпа.

Но тень исчезла так же мгновенно, как и появилась. Приняв все это за дьявольское наваждение, Кайпа прошептала себе под нос молитву и торопливо направилась к своему дому.

На одной стороне поднара вместе с ребенком лежала Эсет, с другой стороны примостился Султан. Постелив на полу посреди комнаты, приготовился лечь и Хусен. Но радость так бурлила в нем, что он все никак не мог угомониться. Шутка ли, ведь он стал отцом, у него сын! Суламбек! И Эсет больше не мучается, не кричит. В последнее время она все чего-то боялась, не верила, что вес пройдет как надо. И вот, слава Богу, кончилось хорошо. Надо непременно разжиться у кого-нибудь в долг бараном и зарезать его, ведь такой случай...

Хусен еще долго сидел посреди комнаты на матраце. О чем он только не думал! Какие мысли не кружились в эту ночь в его голове, отгоняя сон! И все приятные мысли. Мрачное, злое было не здесь, далеко...

Эсет. для которой все страхи остались позади, заснула. Как спокойно сейчас дома, слышно только ровное дыхание Эсет. Но оно не нарушает тишины, а наоборот...

Вдруг Хусену показалось, что под окном кто-то тихо кашлянул. Он хотел выйти посмотреть, кто бы это мог быть, но побоялся разбудить Эсет. Все опять стихло, но ненадолго. Зашевелился ребенок, и Эсет проснулась. Она посмотрела на Хусена и удивленно спросила:

- Ты почему не ложишься?

- Сейчас лягу.

- На полу, конечно, плохо. Но потерпи, вот скоро положим его в люльку, тогда...

И только Хусен приподнялся, чтобы прикрутить лампу, как во дворе раздался выстрел.

- Эйшшах! - вырвалось у Хусена.,

Он присел, словно его кто-то прижал сильной рукой, а потом повалился навзничь.

Соскочив с поднара, Эсет кинулась к нему:

- Хусен! Ва, Хусен!

Но следующий выстрел свалил и ее. И все-таки, протягивая руки, она еще кричала:

- Хусен! Ва, Хусен!

- Эсет, отойди! - крикнул Хусен. - Побереги себя! Он не знал, что Эсет уже ранена.

- Хусен, Хусен, - повторила Эсет прерывающимся, как прелая нитка, голосом. - Я с тобой!..

...Еще не доходя до ворот, Хасан услышал стук топоров. Как он знаком ему! Такой стук обычно стоит во дворе, где готовят брусья для могилы.

Что же это такое? Ведь Хасану сообщили, что Хусен только ранен. Хасан думал о брате, а того, что за все расплатилась невестка, никогда бы не предположил...

На похоронах были и Соси, и Тахир, и многие их родичи. Соси сидел со стариками. Многие вслух рассуждали, куда же теперь Эсет попадет: в рай или в ад?

- Ясное дело, что в рай. она же за мужа погибла! - говорили одни.

- Да как же это за мужа? - не соглашались другие.

- А так и за мужа. Если бы она лежала себе на месте, не вскочила на помощь мужу, оба выстрела угодили бы в него.

- Если бы родить не успела, беременной умерла бы, наверняка бы в рай. А так, кто знает...

Люди судили и рядили. Жизнь шла своим чередом...

Соси разговоров не слушал. Меньше всего он думал о том, куда Эсет попадет. Смерть единственной дочери всей своей тяжестью обрушилась на него и потрясла.

Похоронили Эсет еще до полудня. По пути с кладбища повернули к себе домой убитые Соси и Тахир. Почти следом за ними явился и Тархан.

Встреча братьев была холодной. Тахир очень переживал смерть сестры. А Тархан об этом не знал. У него было свое на уме.

- Кого мне теперь звать на помощь? - спросил он, глянув в упор на отца и на брата.

- На какую помощь? - переспросил Соси чуть слышно.

- Казаки напали на нас, - сказал Тархан, хотя встретился им всего один человек, и он знал, что это был ингуш. - В Гарси стреляли...

- Гарси! Гарси! Будь проклят и Гарси и ты! - закричал Соси. - Не знаешь разве, что в твою сестру стреляли? И не казаки, а ингуши?

Тархан почти не изменился в лице.

- А что же, она думала, люди простят ей позор, который она им нанесла?

Тахир с размаху влепил брату пощечину. Тархан выхватил кинжал и бросился к Тахиру.

- Бей, выродок, меня! - крикнул Соси, становясь между сыновьями.

Возможно, Соси и не удалось бы усмирить его, но увидев мать, бежавшую к ним с колом, которым запирают ворота, Тархан вложил кинжал в ножны.

- Сопляк! Что ты хочешь? - проговорил Тахир, который никак не мог успокоиться. И, повернувшись к отцу, он добавил: - как ты мог до такой степени его распустить?

Соси пожал плечами.

- Не знаю. Такое уже время... Смутное, непонятное. Никто ни чего не слушает.

- Не смутное оно. Жизнь меняется. А вы нет. Если и меняетесь, то в плохую сторону. Подгниваете. Ты прилип к своему жал кому добру, дрожишь над ним, и больше тебе ни до чего дела нет. А этот занимается грабежом.

- Что вы сцепились посреди двора? - всплеснув руками, вскричала Кабират. - И это в такой день!

- А ты исправляешься? Да? - Тархан покосился на брата. - Хочешь и нас теперь исправить? Говоришь, словно комиссар из Владикавказа...

- Как бы я ни говорил, говорю так, потому что многое повидал. И хорошее и плохое, и правду видел и ложь. Через всю Рос сию еду. А ты кроме Сагопши и Моздока ничего еще не знаешь. И Моздок-то видел только с Терека. Примкнул бы лучше к своим аульчанам да сделал что-нибудь хорошее...

- Для кого это хорошее-то делать? - сощурившись, спросил Тархан.

- Для людей, для села.

- Делай сам.

- Воллахи, не хочешь добра людям, но и вредить им я тоже не дам! - взъярился Тахир.

- Перестаньте! - закричала Кабират. - Постыдитесь! Неужели вам больше не о чем говорить в такой день, когда единственная сестра ваша легла в могилу?..

- Что? В какую еще могилу? - удивленно спросил Тархан.

- В обыкновенную! В холодную могилу! - со стоном вырвалось у Кабират. - Ведь они идут с ее похорон!

- Да прокляни тебя Бог с твоей ненавистью к людям!.. Тархан минуту-другую смотрел на мать, словно не видя, потом

махнул рукой, и не говоря ни слова, пошел со двора. Никто не остановил его, не спросил, куда он направился. Спустя некоторое время Тахир вскочил на коня, оставленного братом, и тоже выехал за ворота.

- Я в Сурхохи! - бросил он уже на скаку.

- Ва Дяла! - всплеснула руками Кабират. Это еще зачем?.. Соси молча опустил еще ниже свою отяжелевшую от дум и от

горя голову.

...Четыре дня Хасан не отходил от брата. И все это время Хусен был без памяти. Иные и надежду потеряли. Дважды читали над ним яси. И вдруг, когда никто уж этого не ждал, Хусену неожиданно стало лучше. Под кожей затеплилась кровь, в глазах сверкнула искра жизни. Но ненадолго.

Едва Хусен узнал о гибели Эсет, он, как раненый зверь, взревел и заметался, хотел вскочить и рвануться куда-то, а куда, и сам не знал, но от бедра сквозь все тело его вдруг пронзила такая острая и жгучая боль, что он бессильно откинулся назад и закрыл глаза.

- Будь мужчиной! - склонившись над ним, тихо сказал Хасан. Легко сказать: «Будь мужчиной». А как им быть, если душу из

тела вынули.

Убедившись, что Хусен. как бы то ни было, выжил и теперь уже, пусть медленно, пойдет на поправку, Хасан уехал.

На подступах к Моздоку ему неожиданно встретилась Нюрка. И надо же так: когда специально искал встречи с ней, она никогда не попадалась. Зато сейчас попалась.

После того как Хасан узнал об илюхином зверстве, он и на Нюрку уже не мог смотреть по-прежнему.

Она сидела на телеге. За спиной у нее лежало что-то вроде узла, прикрытое старым брезентом.

- Куда путь держишь? - нехотя спросил Хасан.

- Домой. Куда же еще? - ответила она.- Мужа нет, вот и еду в отцовский дом. Не знаешь разве, что нет его?

- Откуда мне знать? - Хасан пожал плечами, затем добавил: - Правда, что ты примкнула к банде своего мужа?

Нюрка промолчала. Только зыркнула на Хасана своими синими, уже потерявшими былой блеск глазами и тронула лошадь. Чуть отъехала, обернулась и как-то непривычно робко спросила:

- А вы не взяли бы меня к себе?

Хасан удивленно уставился на нее, не совсем понимая, с чего это она вдруг, и не зная что ей ответить.

Нюрка остановила лошадь и уже не без злорадства сказала.

- Молодая вдова вам, может, и пригодится... Да ведь разве осмелитесь принять жену бандита. Не поверите, поди, мне, а вы бы их, между прочим, без меня не окружили. Они посадили меня караулить, сами уснули, а я уехала домой. Если бы не я, многие бы из ваших лежали сейчас в сырой земле... - Она помолчала, потом добавила. - Только не думай, что я сделала это, чтобы заслужить у вас благодарность или доверие...

- А для чего же тогда ты это сделала? - спросил Хасан, хотя не понимал, о чем, собственно, она ведет речь.

- Просто так. Потому что поняла вдруг: если они останутся жить, столько горя принесут людям, век не расхлебать.

Она снова тронула лошадь и, уже больше не останавливаясь и не оборачиваясь, уехала...

А в казарме Хасан узнал, что за ту неделю, которую он отсутствовал, далеко в степи, около небольшого пруда, в камышах, произошло столкновение с бандой. Узнал он также, что двое из его товарищей раненые лежат в лазарете. И бандиты не обошлись без урона: четверо убиты, только одному удалось скрыться. И никто, конечно, не знал, что это благодаря Нюрке они застали бандитов врасплох - спящими в землянке.

Когда Хасан рассказал обо всем, что узнал, не каждому из участников столкновения это понравилось.

Шутка ли, как им было приятно сознавать, что и атака и бой - все это их заслуга. И вдруг!..

- Если ты веришь бабе. Бог тебе в помощь! - прошамкал Шапшарко. - Попробуй уничтожить с ее помощью хоть одну банду.

Хасан промолчал...

Однако воевать с бандами не пришлось ни Хасану, ни Шапшарко... Через месяц их отряд перебазировался за Терек. И остался Моздок на съедение деникинцам, надвигавшимся с запада.

Большевики и все, кто помогал им защищать советскую власть, ушли вместе с Красной Армией, отступавшей на восток, к Кизляру.-

5

Сагопшинские сотни с утра охраняют восточную сторону села: до самого Магомед-Юрта расставлены посты, которые тотчас должны сообщить, если вдруг появится враг. А о том, что деникинцы собираются напасть, стало известно еще накануне.

Несколько дней назад генерал Султан-Клыч-Гирей требовал, чтобы через Алханчуртскую долину пропустили его дивизию, движущуюся в сторону Грозного. Старики - представители трех сел -ответил ему решительным отказом.

- И вы мусульмане, и мы мусульмане, - попробовал припугнуть их генерал, - мне не хотелось бы воевать с вами. - Но сломить сопротивление ему не удалось и пришлось искать другой путь.

Он ушел за хребет и направился в Грозный вдоль Терека. Ушел, конечно, не потому, что не хотел нанести ущерб ингушам, а потому, что боялся столкновения с ними. Знал и он, и другие белогвардейцы, что ингуши составляют грозную силу.

Уходя, генерал тем не менее посеял тревогу.

- Я уйду, - заявил он, - но скоро вы хлебнете лиха: на вас идет такая силища, только держитесь.

- Против силы выставим силу, - ответили ингуши.

С того дня жители трех сел не спят спокойно. Чистят винтовки, точат кинжалы, запасаются патронами. Даже недоброжелатели советской власти и те обеспокоены. Они трясутся за свое богатство: как бы пришельцы не забрали всех их запасы кормов и хлеба! В Кабарде ведь было такое...

А белые приближались. На станции Черноярской темной ночью высадились с поезда два батальона пехотинцев Деникина и с ходу заняли кабардинское село Ахлой-Юрт, что граничит с ингушами. Другие части деникинцев в ту же ночь высадились в Моздоке и подошли к Магомед-Юрту. Того и гляди, пойдут к селам Алханчуртской долины.

Торко-Хаджи держит все силы в боевой готовности.

С запада доносятся пушечные выстрелы. Сагопшинцы внимательно прислушиваются. Они знают, что кескемовцы и пседахцы уже вступили в столкновение с врагом. Люди с трудом сдерживают себя, но понимают, что выступить на помощь соседям сейчас нельзя. С минуты на минуту ожидается наступление с востока, и договоренность у жителей сел такая: сагопшинцы в случае чего будут сдерживать натиск врага с востока, а пседахцы и кескемовцы

- с запада.

Кескемовцы столкнулись с врагом накануне ночью. Деникинские разведчики убили шесть ингушей - из тех, что несли охрану на границе с Кабардой, и двинулись на вайнахские села...

Было за полдень, когда во двор к Торко-Хаджи торопливо вошел Малсаг, после гибели Исмаала возглавлявший Совет на селе.

- Пора выступить! - сказал он осипшим голосом. - Гибнут люди!

- Ты прав! - согласился Торко-Хаджи. - Оставим посты. В случае нападения с востока повернем обратно, а сейчас надо идти на помощь соседям.

- И скоро над селом разнесся голос Торко-Хаджи, призывающий на сход...

- Люди, вы слышите выстрелы? - сказал Торко-Хаджи, обращаясь к собравшимся, и показал на запад.

- Слышим, как не слышать?

- Все, наверно, знаете, что это деникинцы идут на нас. хотят вернуть в наши села старые николаевские порядки!

- Не бывать этому! - закричали со всех сторон.

- Мы ждали нападения с востока, - продолжал Торко-Хаджи,

- но пока тихо, я думаю, надо идти на помощь туда, где бой уже в разгаре...

По площади разнесся гул одобрения:

- Правильно говоришь!

- Надо выступить!

- Не показывать же врагу спину! Торко-Хаджи поднял руку, воцарилась тишина. Теперь заговорил Малсаг:

- Я вчера только прибыл из Владикавказа. Там тоже идут бои. И в Долакове, и в Кантышеве тоже ингуши поклялись, что пока хоть один из них будет жив, деникинцы не пройдут!..

- Не пропустим их и мы!

- Эржакинез уже телеграфировал Ленину, что ингуши, как один, поднялись против Деникина! - закончил Малсаг.

- Правильно сделал! Все будем стоять стеной, пока души наши в теле!

Торко-Хаджи спросил:

- Все поняли, люди1?

- Как не понять!

- Нужно ли говорить дальше?

- Какие еще разговоры!

- Тогда выступаем! Да сопутствует нам удача!

Всадники прямо с площади взяли рысью. Только немногие, кого призыв Торко-Хаджи застал не дома, ринулись седлать своих коней да прощаться с семьями...

Поравнявшись со своим двором, Хасан придержал мерина. У ворот, держась за плетень, ни жива, ни мертва стояла со слезами на глазах Кайпа. Грохот выстрелов окончательно перепугал и без того израненную горестями женщину.

- Возьми себя в руки, нани! - Ласково сказал Хасан. - Не оплакивай раньше времени. Смерть меня не возьмет. У меня еще много дел в этом мире. - Он криво улыбнулся.

- Брата хоть заверни назад! - взмолилась Кайпа.

- Какого?

- Хусена. Какого же еще? Едва ноги передвигает, а тоже поехал! Пока я младшего искала, этот исчез!

И верно, пока Кайпа бегал вокруг мечети в поисках младшего, не кто иной, как Султан привел Хусену исмаалова коня и он же, Султан, помог больному еще Хусену забраться в седло.

- Хоть бы один из вас был мне опорой, - сокрушенно сказала Кайпа. - Раньше младшенький был со мной. А теперь вот и он, ни слова не говоря, исчезает, будто в землю проваливается...

Хасан не стал больше слушать сетования матери. Кивнул ей на прощание, пришпорил коня и ускакал. Да так быстро, что мать очнуться не успела. Если бы она, бедная, знала, что Султан уже последовал за братьями - ускакал вместе с другими сельчанами на своем старом мерине!

- Помоги мне, о Дяла! - взмолилась Кайпа. - Не знаю, о ком больше тревожиться. Их ведь четверо, а я одна!

Четвертым был сын Хусена - Суламбек...

А во дворе у Соси тем временем стоял крик-шум.

- Не пущу я тебя! - кричал Соси. - Хватит и того, что мы пережили за эти три года! Виданное ли дело, божьей милостью жив остался, так нате вам, опять его потянуло к войне.

- Пусть идет, пусть, - сказала Кабират. - Из уговоров твоих ничего не получается. Другой вон тоже где-то шатается!..

- Да зачем ему идти, ради чего? - развел руками Соси. И вдруг, совсем понизив голос, зашипел, точно змея: - Стоит этому старому Торко-Хаджи взобраться на минарет и прокричать - как все готовы умереть. Ему-то, доживающему последние дни, все од но - погибнуть или остаться живым...

- Я не могу сидеть сложа руки, - твердо сказал Тахир, - когда всему селу угрожает опасность!

Подойдя совсем вплотную к сыну, Соси, словно бы тайну какую сообщая, сказал:

- Да нам эта опасность не угрожает, пойми ты, наконец. А? Понял меня? Деникинцам нужны те, кто за большевиков. Пусть приходят, пусть уничтожат большевиков. И всех, кто идет за ни ми, всех голоштанных и голодных бродяг. Мы не нужны, слышишь ты?

- Нет, он тебя не слышит, - сокрушенно проговорила Кабират.

- Верно, не слышу, - ответил Тахир. - Не слышу и слышать не хочу таких слов. Стыдно мне за тебя, отец! - С этими словами он повернул коня и повел его к воротам.

Через минуту его уже и след простыл.

У своего дома с кем-то разговаривал Гойберд. Из-за утла на иноходце показался Шаип-мулла. Он повернул не туда, куда ехали все, а на центральную улицу села.

- Куда же он? - воскликнул Гойберд. - Все люди-то едут в другую сторону? Эх, если бы у меня был такой конь, я бы ни ми нуты здесь не стоял. И не гадал бы, куда мне ехать. Ускакал бы вслед за своим Мажи! - Гойберд тяжело вздохнул, затем добавил: - А пешком конечно же разве доберешься туда?

Откуда ни возьмись появился Шапшарко. Увидев Шаип-муллу. Он улыбнулся и, щелкнув кривой своей челюстью, как затвором винтовки, прошамкал:

- О Шаип-мулла, ты что же? Люди едут вперед, а ты назад.

- Иди своей дорогой и не болтай, - бросил тот, махнув рукой.

- Ведь твой жай говорит, что все будет так, как предписано Богом. Что же ты боишься?

Шаип-мулла больше ничего не сказал и не обернулся...

Увидев едущего позади себя Тахира, Хасан придержал коня. Как бы там ни было, а они ведь родственники. Тахир нагнал его. И какое-то время они ехали рядом и молчали. Хасан никогда не отличался особой разговорчивостью, а у Тахира после отцовских откровений до того было муторно на душе, что язык будто к нёбу прилип!

Впереди длинной вереницей мчатся всадники. Некоторые из-за тесноты едут по обочине дороги. Только там труднее лошадям: снега, как никогда, много. Но день, к счастью, теплый.

- Похоже, что снова пойдет снег, - заговорил наконец Тахир. взглянув на небо.

- Похоже, что да, - согласился Хасан, - как-никак месяц сне жинки ^*.

- Удивительно еще, что так тепло.

- Вот бы завтра такой день выдался, - продолжал Тахир. По том задумался о чем-то, прищурил глаза и, взглянув вперед, глубоко вздохнул и добавил: - Не одного завтра отвезут на кладбище, а мертвому, в общем-то, все равно, каким будет день и где душа Богу отдана...

- Да... - вздохнул в ответ Хасан.

- Хотя мне, пожалуй, и не все равно. Я бы хотел, чтобы меня похоронили свои люди в своем селе. На войне и на чужбине я всегда думал об этом. И сейчас вот тоже...

- Что ты вдруг за разговор затеял? - недовольно глянул на не го Хасан. - Рано готовишься умирать. Повоевать бы еще надо.

- Умирать-то я не готовлюсь, а что-то неладно на душе. - Он чуть помолчал и добавил: - Ты не думай, что я боюсь смерти. Смерть - это полбеды, если тебя и твой дом уважают люди, твои сельчане. А о себе и о своем доме я этого сказать не могу. Брат, проклятый и Богом и людьми, занимается конокрадством да раз боем, а отец помешался на своем добре, от жадности высох, одни кости остались. Ни тому, ни другому нет дела до забот односельчан. Вот и сейчас, когда я выезжал со двора...

Тахир хотел пожаловаться на отца, но в это время впереди заиграла зурна.

Он удивленно посмотрел туда.

- Что это? Кто играет?

- Вон тот, что едет рядом с Торко-Хаджи, - кивнув вперед, ответил Хасан. - Для поднятия духа людей, верно. Мне, например, достаточно только услыхать выстрелы. А другим зурна вселяет воинственный дух и уверенность...

Вереница всадников то выныривала на возвышенность, то исчезала из глаз. Впереди всех ехал Торко-Хаджи на своем сером скакуне.

Тахир продолжал свое:

- Единственным человеком в нашей семье была Эсет. А мы все...

Он не договорил. Их догнал всадник и прервал разговор. Это был Шапшарко.

- Поглядите, как родственнички едут рядом! - сказал он, едва поравнявшись, и довольно присвистнул.

Больше Тахир не возвращался к своему разговору. Он ехал с опущенной головой.

Всадники потянулись вверх по косогору.

- Разве по низу, по плоскости, не легче было бы лошадям? - спросил Хасан.

- Можно подумать, едущий впереди Торко-Хаджи без совета не знает, что делать? - улыбнулся Шапшарко.

- На склоне снега меньше, - попробовал высказать свое мнение Тахир, но Шапшарко не дал и ему договорить:

- Это не из-за снега вовсе. Он хочет, чтобы нас скорее увидели, узнали о нашем прибытии. Гяуры перепугаются, а у наших поднимется дух. Эх вы, понимать надо!

Хасан укоризненно взглянул на Шапшарко, но промолчал. Не хотелось с ним разговаривать. Не любил он его, и вваливающуюся щеку его видеть не мог, и постукивания челюстей не терпел.

- О, да это же дети едут вон там, - произнес Тахир, указывая вперед кнутовищем.

- Не может быть! - покачал головой Шапшарко.

- Воллахи те, кого я вижу, это дети. Но что они здесь делают? Хасан тоже удивленно посмотрел на двух маленьких всадников, ехавших недалеко от дороги. Один хлестал прутом еле плетущегося коня, другой то отъезжал вперед, то придерживал ход своей лошади, дожидаясь второго.

- Надо же додуматься - пустить в такой путь сосунков, - по качал головой Хасан. Затем он вгляделся и вдруг удивленно воскликнул: - один из них никак наш Султан?

Хасан наперерез подскакал к мальчишкам и крикнул:

- Вы куда едете? А?

Султан молча уставился на гриву своего коня.

- Не дают нем ехать по дороге, пристают с вопросами, куда да зачем, - ответил другой, - вот мы и съехали на обочину.

- Поворачивайте-ка своих меринов! - крикнул Хасан. - Тогда к вам никто не будет приставать.

Султан не стал возражать и повернул назад в село, другой чуть помедлил, но, глянув на удаляющегося товарища, тоже завернул своего коня и нехотя поехал вслед.

- Сопляки! - ругался им вдогонку Хасан. - Воллахи их надо было высечь кнутом.

У грушевой балки человек двадцать отделились от конницы и поскакали вверх, к гребню.

- А это еще что? - произнес Шапшарко, взглянув туда. - Куда они направляются?

Ему никто не ответил.

Отделившиеся всадники быстро скрылись. И Шапшарко и Хасан вскоре забыли о них. Но вот внизу, на равнине, показались другие. Много их было, как муравьев в муравейнике! И непонятно, то ли они двигались вперед, то ли стояли на месте.

- А не дерутся ли уже наши с ними врукопашную? - предположил Шапшарко.

Ему никто не ответил. Хасану и Тахиру тоже показалось, что там бьются врукопашную. Но, подъехав совсем близко, они увидели, что между противниками было еще большое расстояние.

Как выяснилось, пседахцы и кескемовцы противостояли врагу упорно. Для деникинцев это было полной неожиданностью. Почти весь Северный Кавказ они прошли без поражений и уже считали, что нет такой силы, которая может устоять против них. Уверенные в себе деникинцы вступили в Алханчуртскую долину. Одетые как на парад, вооруженные до зубов, они вышагивали, словно были уже хозяева этой земли. И вдруг на тебе: вайнахи поломали ряды деникинцев - и куда девалась их спесь, их уверенность, что еще до полудня они займут Кескем...

Вскоре бой стал разгораться. Вайнахи поначалу только сопротивлялись, а потом перешли в наступление.

Хасан разглядел красные полоски на шапках некоторых из партизан и понял, что это пседахцы. Он видел такие повязки у солдат, которые перешли ни сторону революции.

- Держись, молодцы! - вывел Хасана из раздумий чей-то голос. Он вгляделся и узнал Мусаипа, командира пседахцев.

Там же мелькнул и Эдалби-Хаджи из Кескема.

- Газават за народную власть! - воодушевлял он своих.

- Пусть тот, кто покажет врагу спину, повяжет на голову платок своей жены! - слышалось в рядах вайнахов.

- Вот кто-то один вырвался вперед и пошел прямо на врага, стреляя на ходу.

- Что он делает?

- Кто это?

- Сын Эгало из рода Кортой! Камбулат!

- Самого Эгало, беднягу, говорят, убили. Да пребудет он в блаженстве там, куда вознесся!

- Камбулат, как узнал о гибели отца, места себе не находит.

- Еще бы!..

- Эй, Камбулат, пригнись хотя бы! - закричали вслед бежавшему, а он в этот миг вдруг остановился и, покачнувшись, рухнул навзничь.

К нему с надеждой еще помочь кинулись несколько человек. А вокруг вдруг закричали:

- Сагопшинцы, братцы!

- Торко-Хаджи!

Радостная весть тотчас облетела все позиции.

Группа пседахцев, высланная вперед Мусаипом, заставила умолкнуть пулеметы противника.

Смельчаки подкрались и неожиданно атаковали врага. А тут подоспели и сагопшинцы, отделившиеся у Грушевой балки.

Покончив с пулеметами, всадники понеслись к Ахлой-Юрту, чтобы ударить в тыл врага.

- Бей, гяуров! - крикнул Торко-Хаджи и, размахивая своей длинной шашкой, помчался вперед.

- Бей! Гони! - раздалось внизу.

Все кругом гудело и трещало от винтовочных выстрелов. Такое бывает, когда множество людей палками лущат кукурузу и отлетающие в сторону зерна ударяются о стены и потолок.

Пседахцы и кескемовцы, оставив свои позиции, тоже бросились в атаку. Хасан увидел развевающееся над людьми красное полотнище флага. Его все уносило вперед.

Несмотря на бешеный огонь противника, вайнахи успешно продвигались.

- Ни шагу назад! - взывал Торко-Хаджи.

- Мужчины, не теряйте боевого духа! - доносился и голос Мусаипа.

- Газават! Газават! - кричал с другой стороны Эдалби-Хаджи.

- Раненых пока оставляйте, потом подберем! Вперед! - вновь раздался голос Торко-Хаджи.

Хасан стрелял на ходу, не целясь. Внизу, на равнине, снега было больше, лошадям стало труднее, потому они замедлили бег.

- Хусен! - вырвалось вдруг у Хасана. - И ты здесь?!

Они неожиданно оказались совсем рядом. Разгоряченный боем Хусен ничего не видел вокруг. Глаза его горели огнем, лицо исказилось, словно от боли.

- А где мне быть? - кричал он. - Не сидеть же дома? В день, когда гибнут другие!

Он на миг повернул к Хасану свое бледное лицо, но тут же отвернулся и стал стрелять по врагу.

- Тебе нельзя здесь быть! Ты же болен! - взмолился Хасан. И может, впервые в жизни его обдало волной тепла и нежности к младшему брату.

Расстались они так же внезапно, как встретились.

Конь Хусена вдруг поднялся на дыбы, затем грохнулся наземь.

Хусен вылетел из седла. Рану в бедре пронзила жгучая боль, перед глазами все поплыло, закружилось, потом совсем скрылось, словно кто-то черной буркой закрыл мир. И в этой тьме Хусену явилась Эсет. Она склонилась над ним и шепнула:

- Я с тобой, Хусен...

О том, что враг не выдержал натиска вайнахов и теперь отступает, Хусен уже не слышал. Не слышал он и торжествующих возгласов своих товарищей.

- Ага, гяуры! Отступаете!

- Бей, не давай им опомниться!..

Эти выкрики действовали на деникинцев не хуже выстрелов, а когда они еще увидели у себя в тылу группу вайнахских смельчаков, то и вовсе заметались, как овцы в буран.

С юга, со стороны леса, тем временем врага стали теснить кабардинские партизаны.

Оставив часть своих в окружении, деникинцы в панике кинулись бежать. Но это не было спасением. Пехотинцу от верхового далеко не уйти. Косили их нещадно. Правда, и вайнахи погибли.

Под Шапшарко пал конь. Тахир, вдруг схватившись за грудь, откинулся назад и только успел прохрипеть:

- Хасан, я, кажется все...

Он закрыл глаза и, не проронив больше ни слова, сполз с коня. Хасан высвободил из стремени ногу, уложил Тахира на снегу, прикрыл ему глаза и тут же снова вскочил на коня. Тому, кто глянул бы на все, что происходило на равнине откуда-нибудь сверху, стало бы, наверно, страшно.

Когда Хусен открыл глаза, вокруг него были только убитые и раненые. Неподалеку лежала лошадь Исмаала - Хусен воевал на ней. Издали доносились выстрелы, крики людей, лошадиное ржание. Хусен попробовал подняться. Бедро снова пронзила острая боль, в глазах потемнело, и опять все в ушах стихло, словно и не было вокруг боя...

Деникинцы бежали на запад - туда, откуда и пришли. Немало их осталось сраженными лежать на белом снегу.

Одно за другим мелькали лица врагов перед Хасаном. Вот рыжеусый всаживает в винтовку новую обойму. Того и гляди, разрядит ее в Хасана или в какого-нибудь другого вайнаха. Хасан уложил его раньше, чем тот успел выстрелить. И не его одного - уложил еще и еще... Получают, что заслужили, не с миром они пришли на эту землю. Подлость всегда оборачивалась против того, кто ее делал. Сейчас она обернулась против непрошеных гостей. Вот степь и пестреет ими...

Валом лежат, как снопы в поле, а оставшиеся в живых прорываются в направлении Ахлой-Юрта.

- Пусть бегут! Теперь пусть! - махнул рукой Торко-Хаджи. - Пусть хоть эти останутся в живых, чтобы рассказать другим о сегодняшнем дне.

Уцелевшие деникинцы, достигнув Ахлой-Юрта, кидались прятаться во дворах, в домах. Но жители встречали их кто чем мог: винтовкой, а то и вилами...

На второе утро после боя в селах застучали топоры: падали акации во дворах и у заборов. Акация - дерево крепкое, потому-то ее и ставят в могиле.

Хоронят очень многих. Особенно в Кескеме. Чуть не в каждом доме плачут-надрываются в безутешном горе женщины.

В доме у Соси тоже траур. И теперь уже двойной. Только недавно похоронили Эсет, а сейчас вот погиб Тахир. Соси весь согнулся под тяжестью навалившихся бед. С трудом удерживает на плечах свою отяжелевшую голову.

Кабират сидит в доме среди других женщин. Они вместе оплакивают бедного Тахира. Кайпа тоже тут.

На руках она раскачивает маленького Суламбека.

Вот ведь как все получилось! Соси собирался устроить праздник по случаю возвращения сына, а радость вдруг обернулась горем. И трехлетний бычок зарезан не по случаю празднества, а для похорон. Жертвенное мясо уже разнесли по соседям. И ребятишки во главе с Султаном, разжившись бычьим пузырем, надули его и изо всех сил барабанят.

Прикованный к постели Хусен из дому кричит братишке, чтобы прекратил, пытается как-то объяснить, что нельзя ведь так, у людей горе. Но дети есть дети. А Хусен пока еще не может подняться с постели и оттрепать за уши непослушного Султана... Ему вдруг вспомнилось, как на похоронах Беки точно так же колотил о пузырь Тархан. Видно, мальчишки во все времена одинаковы.

Хасан тоже во дворе у Соси. Он стоит неподалеку от стариков, которые, по обычаю, принимают соболезнования всякого вновь приходящего. В доме, куда устремлен грустный взгляд Хасана, лежит Тахир. В тот самом одеянии, в котором был вчера в бою. В нем его и похоронят.

Люди говорят все больше о событиях минувшего дня.

- Ну, держись, гяуры! Пусть только они осмелятся снова прийти к нам в долину! Костей не соберут! - шамкает Шапшарко. Со стариками он держится стариком, а с молодыми - молодым. Вот и сейчас разговаривает со стариками как равный.

Шаип-мулла качает головой.

- Это только причинит вред нашим селам. Они не отстанут от нас, будут стараться отомстить. Клянусь Кораном, нам нечего гордиться тем, что произошло там вчера.

- Да, придется когда-нибудь горько раскаяться, - добавляет и Гинардко.

Он в добротной шубе с каракулевым воротником, шея обмотана пуховым башлыком. По одежде не скажешь, что он пришел на похороны. Словно на праздник вырядился.

- Кровь ни к чему было проливать, ни к чему... - вздохнул Шаип-мулла. - Я не знаю... Все надо бы решить мирно...

- А мирно - это значит нам встать перед ними на колени, - сказал Гойберд.

- Сейчас ты разве не на коленях? - покосился на него Гинардко. - Шамиль был куда сильнее, чем Торко-Хаджи. Но даже он сложил оружие. И мы сложим. Так не лучше ли сделать это заранее, сохранив жизнь многим из нас!

- Те, кого мы потеряли, погибли за дело народа, - настаивал на своем Гойберд.

- Ты бы так не говорил, если бы лежащий в доме был твоим сыном, - сказал Гинардко, указывая инкрустированной серебром кизиловой тростью на открытую дверь.

- Я не жалел своего сына, Гинардко.

- Да? Ну что ж, не сегодня-завтра они вновь придут. - Их много. Вот пусть тогда твой сын и воюет с ними.

- И будет воевать. Я тоже не останусь в стороне. Ни вот столечко не задумаюсь! - Гойберд вырвал из своей овчинной шапки несколько волосков и показал Гинардко.

Тот хотел было что-то возразить, но в это время во двор вошли несколько человек во главе с Элаха-Хаджи и разговор пришлось прекратить. Шаип-мулла, который тоже хотел что-то сказать Гойберду, так и остался стоять с открытым ртом.

Большинство из тех, кто шел к Соси выразить соболезнование, были люди богатые. И совсем не из числа близких и родственников Соси. Например, кто ему Элаха-Хаджи! Всего и родства, что двоюродная племянница Элаха-Хаджи замужем за Гарси. Но их сближало не это. Богатство да тревога за него - вот что сближало их. Ведь в селе вон сколько похорон, но эти пришли именно сюда.

Хасана бросило в жар, когда он увидел следующего за Элаха-Хаджи человека. Не самое подходящее место для встречи. Ничего не скажешь. Не на похоронах же сводить счеты. Горящие ненавистью глаза впились в знакомое с детства ненавистное лицо цвета спелой земляники с бородкой, похожей на клок овчины.

«Подлец! - шепчет про себя Хасан. - Три-четыре года не попадался на глаза. И надо же встретиться в таком месте!»

Вот они - почти рядом стоят, воздев руки к небу, в мольбе о милосердии для погибшего. Только каждый, конечно, думает о своем. Хасан не сводит глаз с Саада. А Саад? Что думает он? Видит ли, что стоит рядом с кровником? Может, вовсе забыл о нем? Или делает вид, что не обращает внимания? А может, считает, что после истории Хусена и Эсет сыновьям Беки уже и не до него?

«Ничего, погоди! - мысленно обещает Хасан. - Скоро, очень скоро ты убедишься, что я о тебе не забыл. Не жди больше покоя. Если он будет у тебя, то теперь только в могиле». Мысли эти не покидали Хасана и тогда, когда вместе с похоронной процессией он вышел со двора.

Хасан старался быть подальше от Саада. Протяжные звуки зикара плыли над ними и над всем селом, но Хасан не слышал их.

Вдруг зикар оборвался. Его как перерезал голос Торко-Хаджи откуда-то сверху. Взгляды всех обратились к минарету мечети, и большинство людей повернули туда. Только самые близкие родственники и старики следовали за покойником на кладбище.

Не прошло и часу, как во главе с Торко-Хаджи многие из тех, кто бился накануне, вооруженные, на конях выехали из села. На этот раз они направились на восток. Враг наступал оттуда. Уже доносилась до слуха барабанная дробь пулеметов. Но сейчас строчили пулеметы сагопшинцев. Это они вчера захватили их у врага. И пушки у них были. А о винтовках и боеприпасах говорить не приходится: их отбили достаточно.

Сердца людей переполнены злобой против врага. Проклятые, не дают сельчанам заняться хозяйством, съездить в лес по дрова, на мельницу - смолоть мешок кукурузы... Жизни лишили, сволочи!

Бой только начался, прибыли пседахцы и почти одновременно с ними - кескемовцы. Однако деникинцы не очень-то лезли на рожон. Наученные горьким опытом минувшего дня, они действовали не без оглядки. Знали, как пострадали они накануне.

Наступил полдень. Солнце изредка проклевывалось сквозь тучи, накидывало шелковое покрывало на Алханчуртскую долину, а затем, скрывшись, укутывало ее черной буркой.

Этот день и этот бой не вызывали у Хасана энтузиазма. Бой так бой! А это что?

Вдруг со стороны Согапрва показался всадник. Хасан вгляделся в него. Почудилось, что он мчится прямо на него. Кто этот человек? Не о подмоге ли из Ачалуков прискакал сообщить?

Человек подъехал к Торко-Хаджи и что-то ему сказал. Слов его никто не слышал, но по тому, как изменился в лице Торко-Хаджи, люди поняли, что случилось что-то тревожное.

Не так-то легко вывести из равновесия Торко-Хаджи. Он ни на волосок не потерял спокойствия, когда узнал, что в Алханчуртскую долину движутся бичераховцы. Не опустил головы, когда узнал, что от Кабарды с боями на них надвигаются деникинцы. Был он спокоен и нынешним утром, узнав о новом наступлении врага. А сообщение новоприбывшего заставило-таки его опустить голову. Глаза стали печальными, и весь он как-то сжался, словно на него навалили непосильный груз.

- Деникинцы заняли Долаково и Кантышево. Заняли Владикавказ, - проговорил прибывший. - Большевики отступили в горы, в Ассинское ущелье. Пока предлагают прекратить бой и нам...

Можно понять, отчего опустилась голова Торко-Хаджи.

- Там, в горах, будут собирать силы и готовить удар по врагу, - добавил всадник.

- Что же нам делать? Раз все так обернулось... - вздохнул Торко-Хаджи. - Делать нечего... Но если бы ты не прибыл, -добавил он, обращаясь к гонцу, - с таким сообщением, мы сложили бы свои головы здесь все до одного, но врага в наши села не пропустили бы.

В тот же день противник без боя занял все три села.

Удивленные столь легкой победой, считая, что за этим кроется какой-то подвох, весь первый день деникинцы не решались что-либо предпринять. Это было на руку вайнахам. И многие из них подались из сел в партизаны.

Торко-Хаджи, Малсаг и командиры сотен направились в Назрань, а оттуда ушли в горы к большевикам. Ушел с ними и Хасан. Много партизан осталось в лесах.

На второй день осмелевшие деникинцы, видя, что никто не выступает против них, собрали жителей села и потребовали выдачи тех, кто воевал против них.

- А где же мы их возьмем? - сказал древний старик, хитро взглянув на офицера.

Переводчиком был бывший писарь старшины.

- Куда же они подевались? - спросил офицер.

- Вон там все, в лесу. - Старик показал палкой в сторону Тэлги-балки. - Видишь, стоят и смотрят, что здесь делается.

Взглянув туда, куда показал старик, и увидев каменные плиты на старом заброшенном кладбище, офицер побледнел. На миг он действительно принял надмогильные камни за людей.

На следующий день деникинцы ушли на восток в сторону Грозного, оставив эти «проклятые Богом» села карателям, которые должны были вскоре прибыть на смену. Заодно они прихватили с собой лучших коней, угнали коров и овец, забрали для корма лошадям всю, какую нашли, кукурузу.

- Врагу не пожелаешь такого! - огорченно сетует Хусен на то, что не может с места сдвинуться.

С тех пор как он упал с коня на поле боя и снова сломал бедро, дела его совсем плохи. Лежит в четырех стенах, ни света, ни жизни не видит. Даже навестить почти никто не заходит: людей-то ведь в селе совсем не осталось - кто в партизаны подался, а кто скрывается от деникинцев, а коли кто и зайдет, так ничего утешительного не скажет.

Вот сейчас сидит Гойберд. Он еще утром пришел. Раньше заходил и Мажи. Но Гойберд сказал, что прошлой ночью и он ушел в лес.

- Мой сын не будет солдатом Деникина! - торжественно заявил Гойберд.

- Теперь эти гяуры не оставят тебя в покое! - всплеснула рука ми Кайпа.

- Не оставят - вот я перед ними. Пусть делают, что хотят.

- Меня вчера Ази к себе позвал, - сказала Кайпа. - Велел, что бы оба сына явились к ним. Они ведь теперь власть. «Твои сыновья, говорит, никогда не давали мне покоя, вот и теперь душу тянут...»

- Вытянуть бы и впрямь из него эту душу! - сказал Гойберд. - Клянусь Богом, надо бы вытянуть ее совсем вон.

- А другой, чтоб он кровью истек, сидел молча.

- Саад? Как бы он ни молчал, а это его затея, выслужиться хо чет перед гяурами.

- Да разве я не знаю, что это все от него идет.

- Клянусь Богом, от него, - подтвердил Гойберд. - Теперь ведь он старшина. А Ази у него вместо собаки. За него брешет.

Как только село заняли деникинцы, Саад сделал все, чтобы стать старшиной. Он рассчитывал так сберечь богатство. И кроме того, надеялся, что, будь он старшиной, управится с сыновьями Беки без труда. Не придется больше действовать через Ази.

И стал Саад осуществлять свое намерение. Не жалел ничего -ни денег, ни овец. Кого надо - подкупил, кого надо - уговорил. Для кого надо - зарезал барана а, кому живого отдал. Не одного барана зарезал, не одного отдал! И старшиной стал.

- Мажи бы можно и не трогать, - сказала Кайпа, прервав затянувшееся молчание.

- Почему это? - встрепенулся Гойберд. - Разве он не такой человек, как все?

- Но у него ведь глаза...

- Глаза как глаза! Он воевал наравне с другими. И у Магомед- Юрта и у Курпа. Клянусь Богом, воевал, и не хуже любого храбреца.

- Да поможет ему Бог. Я просто сказала, что из-за глаз можно бы его высвободить. Ну вроде бы причина, чтобы не забрали его в деникинское войско.

- Нет, такой причины я не хочу. Мой сын, если он останется дома, останется как все. А хитрости всякие нам не нужны.

Кайпа замолчала. Что ей оставалось, коли Гойберду не по душе ее советы.

Взглянув на поджаренную корочку перевернутого Кайпой на сковородке сискала, Гойберд покачал головой.

- При новой власти мы вырастили и собрали столько кукурузы, что вполне хватило бы до следующего урожая. Так ведь на тебе - всю до зернышка собаки - деникинцы забрали. Лущить бы мне ее не надо, кто мог знать, что явятся проклятые так скоро. Я хотел мешка два обжарить, а остальное припрятать подальше - закопать, жареную они не взяли бы, потому что на корм лошадям она не годится. Но я и пожарить не успел - всю забрали.

Прикрыв свои ввалившиеся глаза, он сидел некоторое время как в дремоте, потом снова покачал головой.

- И еще хватает совести говорить, чтобы мы выставили им полк. После того как обобрали до ниточки, дай им полк! Кто пойдет к ним, тот не сын своего отца. Клянусь Богом, мой сын не пойдет. А вот воевать против них он пойдет. О, проклятые гяуры!

Разломив испекшийся сискал, Кайпа положила его на стол. Предложила Хусену. Но тот отказался, сказал, что не голоден. Как мать ни уговаривала, он так и не притронулся.

Гойберд удивленно развел руками.

- Как можно отказываться от такого сискала, - сказал он. - Съешь кусок - сразу поправишься. Клянусь Богом, поправишься, будь у тебя девять ран. А у тебя ведь - всего одна. С кукурузным сискалом ничто не сравнится.

И хотя он так расхваливал сискал, против обыкновения и сам не притронулся к нему, даже поданные Кайпой к сискалу рассол от сыра и пара луковиц не соблазнили Гойберда.

- Душа не принимает, Кайпа, - сказал он, покачав головой. - Сискал ты, как и всегда, испекла очень хорошо, да только другим я сыт в эти дни. Горе и печаль насытили меня.

Хусен удивленно глянул на всегда жадного до еды Гойберда. Кайпа тоже не стала есть. Завернула сискал в тряпицу, чтобы не остыл, и убрала.

- Султан придет, поест, - сказала она и взяла на руки внука. - Были бы у моего мальчика зубки, он бы не отказался от сискала. Эх. пусть тем, кто лишил тебя материнского молока, молоко их матерей станет ядом! Ва, Дяла, сделай так!

Малыш слабенько попискивал. Видать, силенок-то в нем было не очень много.

- Хорошо бы козу иметь, - сказал Гойберд. - Дойную козу. Козье молоко, говорят, вполне заменяет ребенку грудное.

- Разве сейчас до козы или до коровы? - глубоко вздохнула Кайпа. - Проклятые, чтоб они сгорели, жизни нам не дают.

В комнату стремительно вбежал Султан.

- Народ собирается к мечети! - выпалил он задыхаясь. - Все спешат туда.

- Это как же они собираются, если никто не созывал! - уди вился Гойберд.

- Уже давно Шаип-мулла прокричал с минарета, - ответил Султан. - Вы разве не слыхали?

- Не слыхали, сынок. Это тебе не Торко-Хаджи. Его-то голос я бы, клянусь Богом, услыхал.

Кайпа побледнела и тяжело вздохнула:

- Ва, Дяла, как же все это надоело... И мечеть, и сборы, и войны. Теперь-то что они хотят сказать?

- Пойду узнаю, - поднялся Гойберд и, тяжело опираясь на палку, вышел из комнаты...

Вернулся не скоро. И весть принес плохую. Оказывается, собрали народ, чтобы объявить, что с каждого, кто откажется вступить в создаваемый для армии Деникина полк, сдерут тридцать шкур. Так и сказали: тридцать. До сих пор Гойберд знал, что с человека нельзя снять и двух шкур. А тут целых тридцать... Оно в общем-то так и получается. Мыслимое ли дело, каждый двор должен выплатить две тысячи рублей, дать одну корову, четырех овец, двадцать пять пудов кукурузы, винтовку да верхового коня в придачу. Вот оно и получается - тридцать шкур.

- Да этого же и за десять таких хозяйств, как наше, не выручишь! - воскликнула Кайпа.

- Потому они и поставили такие условия. Ты знаешь, что сказал новоявленный старшина Саад, когда народ ему пожаловался? «Подошла вода под хвост - и собака поплывет, - сказал он. - Если бы вы послушались меня, дело до этого не дошло бы». С ним там Элберд чуть не сцепился, да люди удержали его.

- И чем же все кончилось? - спросил Хусен, приподнявшись в постели.

- Тем и кончилось, что арестовали Элберда. Набросились, как собаки. Когда его уводили, он кричал: «Люди, пусть будет проклят тот дом, который окажет этим гяурам услугу!»

- Что же теперь делать? - спросила Кайпа.

- Что делать? Те, кого записали в полк, уйдут в лес и в горы, а мы, оставшиеся дома, будем говорить, что не знаем, куда они по девались.

- Таким ответом не отделаемся. Несдобровать нам.

- А что они могут сделать? - Гойберд пристально посмотрел на Кайпу, потом на Хусена. И повторил: - Скажи, ради Бога, что они могут нам сделать? Что? Арестовать?

- Да мне все равно, - махнула рукой Кайпа. - Вот если бы его здесь не было, Хусена.

Гойберд глянул на больного и внутренне содрогнулся. Ведь и правда, кто знает, что может этим гяурам и Сааду прийти в голову.

Вбежавшая в комнату Зали вывела его из раздумий.

- К нам с обыском пришли. Два солдата и с ними Ази!

- Пусть обыскивают, сколько хотят, - сказал Гойберд, но сам все же пошел к двери. - Пусть перевернут весь дом и двор. Но Мажи они не найдут. Клянусь Богом, не найдут.

Не оставили в покое и Кайпу. Но на этот раз она сумела выдворить деникинцев. Едва показались у ворот - она пошла им навстречу.

- Эй, Ази, - крикнула она, - и что ты от меня хочешь? Зачем опять ведешь в мой дом этих гяуров?

- Я, что ли, веду? Вы сами во всем виноваты. Слышишь, вы са ми! - окрысился Ази, свесившись с лошади. - Твои сыновья! По коя от них нет. С войны кто сбежал - ищи их, где бунт поднимется - там они, а теперь вот в полк надо - не сыщешь!..

- Кто же пойдет в полк! И ты, и все село знает, что Хусен лежит раненый...

- Пора уж ему поправиться! Бог знает, когда ранен. А другой? Где он?

- Может, ты мне скажешь где? Дома я его не знаю с каких пор не видала...

На этот раз Ази ушел не солоно хлебавши. Увидел, что Хусен не только не может в полк вступить - с места не сдвинется. Зато через три-четыре дня они снова ворвались в дом Кайлы и перевернули все вверх дном. Даже мышиной норы не оставили без внимания, всюду ткнули штыком: не спрятался ли где человек.

Хусен во время этого обыска был в огороде у Соси. Пролез в ту дыру в плетне, через которую когда-то к нему приходила Эсет...

В Сагопши разнесся слух, что в Пседахе забрали одного раненого, посчитали, что ранен он в лесу в перестрелке с деникинцами. Кайпа, боясь, как бы и Хусена не обвинили в этом, заставляла его отсиживаться в зарослях кукурузы, там, где он скрывался, когда пришел с войны, с турецкой границы.

На Султана теперь легла большая ответственность: целый день он должен был следить за дорогой, не появятся ли каратели. В случае чего Хусен тотчас перелезал во двор к Соси. Тут он был в безопасности. За плетнем, увитым тыквенными листьями, ничего не видно, а во двор к Соси никто не пойдет. Там карателям брать некого. Сын его Тархан и сам давно записался в полк, что набирают для Деникина, и уже уехал в Назрань.

Узнав, что Хусен скрывается у них в огороде. Соси всполошился. Но Кабират прикрикнула на мужа.

- Его сын рожден твоей дочерью! - сказала она. - А ребенку нужен отец. Матери нет, так пусть хоть отец будет жив.

Соси не стал возражать. Хотя душой он этого не принимал, но перечить Кабират не стал. Она в последнее время готова была наброситься на него из-за любого пустяка...

Так дни и шли. Султан, едва завидит деникинцев, бежит к Хусену, и тот подается в огород. А Кайпа за минуту сгребет постель, на которой он лежал, и вроде бы в доме никого вовсе нет. Солдаты и уйдут ни с чем.

Всякий раз, оказавшись у плетня, Хусен все оглядывался: ему чудилось, что Эсет стоит где-то рядом и смотрит на него своими синими глазами...

Деникинцы между тем день ото дня все пуще зверели. Особенно после того, как сколоченный ими с грехом пополам ингушский полк распался, народ разбежался кто куда. Теперь людей хватают всюду: в домах, во дворах, в поле, в лесу. Забирают стариков и женщин, хотят, чтобы выдали сыновей и мужей. До последнего зернышка всех обобрали, а еще требуют выплаты какой-то ими же назначенной контрибуции. Можно подумать, без глаз они рыщут, не видят, что у людей животы подвело от голода, какая уж тут контрибуция? Что, к примеру, взять с Гойберда? Разве старую клячу, которая, того и гляди, околеет? Кукурузу у него уже давно всю забрали, не оставили даже на посев...

Хусен в этот вечер был дома. Лежал и все думал. Не то его тревожило, что вот ворвутся вдруг и схватят.

Мучила одна мысль: что же будет дальше? Неужели власть, о которой они так мечтали, власть народа окончательно подавлена этим зверьем - деникинцами? Не может такого быть! Люди поговаривают, что большевики ушли в горы. Партизаны-горцы тоже, говорят, там. И красноармейцы, слыхать, есть в горах. Все готовятся к выступлению против деникинцев.

«И надо же! В такое время лежишь здесь, как бревно!» - с досадой думал Хусен.

В комнату влетел Султан.

- От дома Соси двое солдат идут к нам?

Едва Хусен успел забраться под нары, вошел деникинец. Один, правда. Другой остался стоять у ворот, а потом и вовсе махнул рукой и пошел назад, в лавку Соси.

- Где партизан? - необычно тихо спросил солдат.

- Нету партизан, - сказала Кайпа.

Деникинец пригрозил пальцем и шагнул к нарам. Кайпа вздохнула, словно гром рядом грянул. На это только на миг. Откуда взялись в ней решимость и сила... Султан вдруг увидел, как мать схватила топор, что лежал у печки. Мальчик опомниться не успел, а топор уже опустился на деникинца.

Солдат повалился навзничь. А Кайпа так и осталась стоять в руках.

- Нани, что ты сотворила! - едва выдавил из себя пораженный Хусен.

- Не знаю... Так уж вышло... Само получилось... - промолвила Кайпа и качнулась, как от сильного ветра.

Топор выпал у нее из рук. Хусен потянулся рывком, чтобы удержать мать...

- Не бойся, не упаду, - сказала она. - Уходить тебе надо.

- А с этим как же? - спросил Хусен, кивнул на убитого.

- Что-нибудь придумаю. Сама... Когда уйдешь...

- Оставить вас и уйти?!

- И мы с тобой. Пока пойдем к Гойберду, а там...

Гойберд оказался дома. Он тотчас запряг арбу - скорее подальше от Сагопши. На первый случай хоть в Ачалуки, а уж оттуда можно и в горы податься. Хусен отказывался уезжать. Не мог он оставить одних мать, братишку и сына. Но Гойберд и Кайпа убедили Хусена, что без него им даже будет безопаснее.

- Ради Бога, нани, домой не ходите! Поживите у кого-нибудь. Может, у Шаши?..

- Хорошо, хорошо! - успокоил его Гойберд. - Мы пока едем, а они вынесут этого в огород. Никто ничего не узнает.

Гойберд завалил Хусена в арбе сухим хворостом и тронул. Поехал он полем, а не лесом. Так нему казалось безопаснее. Не подумают, что человек, который отважился ехать у всех на виду, везет в арбе что-нибудь недовозленное или тем более кого-нибудь, кто скрывается.

Стражники очень скоро встретились Гойберду. Спросили, куда и зачем едет. Он сказал, что везет дровишки сестре своей в Ачалуки. Нет, мол, у них там поблизости леса, негде самим нарубить.

Оба стражника были сагопшинские. Гойберда они знали, а потому поверили на слово и пропустили его, не обыскали.

Проводив Гойберда и Хусена, Кайпа поспешила к себе. Она уже была во дворе, когда вдруг заметила там человека. Кайпа метнулась за сарай и прижалась к стене. «Кто это? Был ли он в доме?» - сверлили ей голову вопросы.

Человек вышел со двора и скоро скрылся из виду. Кайпа вошла в дом. Она намеревалась выволочь убитого и поначалу упрятать его в яме за сараем, а уж ночью закопать в огороде.

В сенях Кайпа нерешительно остановилась и пожалела, что не взяла с собой Султана. Жутко одной. С трудом она сделала еще шаг-другой и вдруг наткнулась на что-то мягкое. В испуге сжалась и подумала: «Что это?» Потом нагнулась, пошарила рукой и... закричала не своим голосом.

Перед ней лежал Султан...

Уходя с Хусеном к Гойберду, Кайпа была в таком состоянии, что не заметила, как младший сын отстал от них. Он вернулся в дом. Мальчишке хотелось самому убедиться, что деникинец мертв. Тут-то и застал его второй стражник, тот, что возвращался к Соси в лавку. Прождав напарника и не дождавшись его, стражник решил войти в дом и посмотреть, что он там делает.

Увидев убитого и мальчишку возле него, диникинец озверел. Султан в испуге рванулся, хотел выскочить из комнаты. Но диникинец ухватил его и шашкой рубанул наотмашь...

Султан даже крикнуть не успел. Деникинец раздвоил его от плеча...

Кайпа лежала обессиленная. Она тихо стонала и все пыталась сжать тело своего мальчика, словно хотела слепить его, оживить...

8

Темные тучи низко нависли над землей. День клонился к вечеру.

Хасан прошел подъем от Верхних Ачалуков до Гайрбек-Юрта и спускался в балку. Он шел в лес сообщить партизанам, что готовится большое наступление, в котором понадобится и их помощь.

Уже около года Хасан не видел дорогие сердцу хребты, долины, леса, где бегал мальчишкой. А как мечтал их увидеть! Не раз во сне снились. И вот они перед ним, а ничего не радует. Все оттого, что на душе у него большое горе и ничем его не унять. Накануне Хасан заехал в Ачалуки к тетке. Там он узнал о смерти Султана. Многое перенес Хасан за свою не очень-то долгую жизнь. Но это горе выше его сил. Хасан даже заплакал и не мог скрывать своих слез, да и не пытался сделать этого. И в мыслях у него не было, что Султан может пасть жертвой войны. Хасан в последнее время все больше тревожился за Хусена, которого оставил дома в состоянии почти полной неподвижности. В горы, в Ведено, к нему доходили слухи, что Хусен жив, но легче от этого не становилось. Беспокоился за одного брата, а беда подстерегла его с другой стороны и, обрушившись столь неожиданного, подкосила.

Тетка сказала еще и о том, что Хусен уже с неделю в горах и почти совсем здоров.

Султан! Бедный малыш! Хасан с грустью подумал, что братишка так и не увидел ничего хорошо в своей короткой жизни. И сердце от этой мысли сжалось болью. Не задумываясь, Хасан сам бы лег вместо Султана в могилу, но так уж устроен мир... Один другого в нем заменить не может...

Хасан долго шел пустынной дорогой. Он уже миновал ближайшую от Сагопши балку, когда увидел на опушке леса, близ дороги, человека, тяжело опиравшегося обеими руками на большую сучковатую палку. Неподалеку паслась отара. Хасан поначалу насторожился, но, поняв, что перед ним, должно быть, пастух, вынул руки из кармана, оставив в покое свой семизарядный наган.

Пастух ответил на приветствие Хасана и попросил закурить. Свернув цигарки, они оба опустились на сухую траву.

- Чьи это овцы? - спросил Хасан, глянув на склон.

- Наши, - ответил пастух.

Он был примерно того же возраста, что и Хасан. Может, даже чуть моложе.

- А ты кто будешь-то?

- Саада знаешь? Я его сын, - ответил парень.

Хасан пристально посмотрел на него. Он не видел сына Саада с детства. «Похож на отца, - подумал Хасан, - даже пушок на подбородке обещает вырасти таким же клоком овчины, как у Саада».

- А ты здешний? - спросил парень.

«Не знаешь, значит, меня, - решил Хасан. - Что ж, это и к лучшему».

- Из Ачалуков я.

- Скучное ваше село, - буркнул сын Саада. - Залегло в яме хребтов, как зверь в капкане. Я там целый год прожил. У родственников. Даже больше года. Овец мы своих там спасали.

- От кого же? - усмехнулся Хасан.

- От кого, говоришь? От голодранцев этих, что большевиками зовутся. Придумали тоже: у одних добро отбирают и хвалятся, что делают хорошие дела. Для народа, мол, стараются. Хорошо еще, недолго они над нами измывались. Слава Всевышнему, прогнали их. Деникинцы у нас ничего не отбирают. Попросят по-хорошему одну-другую овцу - и все.

«Одну-другую овцу! - мысленно повторил Хасан. - Для деникинцев Саад добрый, а моего отца из-за одной овцы жизни лишил, проклятый!»

Хасан зло глянул на парня. Лицо у него похоже на взрезанный арбуз. На подбородке и около ушей чуть пробивается жалкий пушок. Истинный сын своего отца. Другого разговора от него и ждать нечего.

«А не застрелить ли мне тебя, - подумал Хасан, - здесь же на месте, в упор? Вот бы месть моя и свершилась. Всего один выстрел - и конец делу, отец отмщен!» Рука скользнула в карман, пальцы коснулись холодного металла и сжали круглую рукоять. Некоторое время Хасан сидел так и думал. «Нет, - решил он, - Саад, только сам Саад должен поплатиться за содеянное им зло! Нельзя оставить его в живых!» Сейчас даже Дауд и Малсаг не осудили бы Хасана. Так ему, по крайней мере, казалось. Раньше Дауд говорил: «Убийством Саада дело не кончится. У нас кроме него еще много других врагов». Теперь времена изменились. Саад его ярый враг. Убил отца, готов и их всех уничтожить. Хасан убежден, что гибель Султана тоже на совести Саада. Кто, как не он, наводнил Сагопши карателями да стражниками? А насилия, которые он вершит над односельчанам?.. Много, очень много причин для того, чтобы убрать Саада...

Хасан поднялся.

- Дай мне еще табаку, если можно, - попросил сын Саада. - Покурю, а там, смотришь, и стемнеет. Завтра я куплю себе этой чертовой отравы. Отец обещал привезти пастуха. За тем он и поехал сегодня в Моздок. Там, говорят, много ногайцев и дагестанцев в пастухи нанимаются. Наших овец и раньше пасли дагестанцы. При большевиках они подались восвояси. С тех пор и мучаемся, кое-как перебиваемся.

- Один пасешь такую отару? - поинтересовался Хасан. Хотел узнать, не бывает ли здесь Саад.

- Одному разве справиться? Младший брат со мной.

Дождавшись темноты, Хасан, никем не замеченный, вошел в село и направился к своему двору. Решил ночь провести дома, а рано утром уйти в лес. Остановившись у плетня неподалеку от ворот, он прислушался, огляделся вокруг - не слыхать ли чего тревожного и не видать ли кого?

Вокруг было тихо. Если бы не одно чуть освещенное окно, можно было бы подумать, что в доме у них и живой души нет.

Хасан нырнул во двор, и едва он успел закрыть за собой плетень, служивший воротами, как по улице промчались несколько всадников. Затем в той стороне, куда они ускакали, дважды прогремели выстрелы. И снова наступила тишина. Удивило Хасана то, что даже собаки не залаяли. «Привыкли, выходит, - подумал Хасан, - к топоту конских копыт и к выстрелам, которые вот ведь уже два года не прекращаются в селе!..»

Хасан тихо подошел к окну и заглянул в него. В комнате, кроме Кайпы, никого не было. Покачивая ногой люльку, она шила чувяк. Игл, видно, не поддавалась, и Кайпа пыталась вытянуть ее зубами. У Хасана сердце сдавило от жалости. «Бедная нани, - подумал он, - каково ей сейчас!»

Хасан постучал .в дверь.

- Кто там? - спросила Кайпа. Голос ее при этом звучал довольно спокойно.

- Я это, нани, - проговорил Хасан в дверную щель. Услышав ответ, Кайпа от неожиданности словно онемела. Рука, которую она была протянула, чтобы отодвинуть щеколду, задрожала. Дав но уже ничто больше не пугало и не удивляло несчастную женщину. Чего она только не натерпелась в последние годы! Казалось бы, жизнь ожесточила ее, но вот, услышав голос сына, которого и не ждала - так он был далеко, Кайпа вся вдруг обмякла, словно бы наконец, ощутив всю тяжесть пережитого, и горько заплакала...

- Как ты пробрался сюда, сынок? - спросила она, обнимая худыми, словно детскими, руками Хасана. - Ведь проклятые гяуры так и рыщут!..

- Ничего, видишь, стою перед тобой цел и невредим.

Хасан гладил голову матери, ласково смотрел ей в глаза, не зная, какие слова сказать ей в утешение.

- Как ты здесь, нани? Одна...

- Почему же одна? А Суламбек? Он же со мной!.. - Кайпа сжала губы, силилась взять себя в руки, но слезы не унимались, и, бросившись на грудь сыну, она сквозь рыдания сказала: - Не уберегла я Султана!..

- Ты не виновата, нани! Не плачь!.. Я все знаю... Что теперь по делаешь...

- А Хусен добрался в горы? - спросила Кайпа, чуть успокоившись.

- Наверно, добрался...

- Вы разве не виделись с ним? - заволновалась Кайпа.

- Так мы же все в разных местах, нани. Не очень-то там встретишься, в горах...

- Я думала, вы все в одном месте. И Хусен с тобой...

- Встретимся еще. Вот вернусь назад...

- Вместе бы оно лучше. И мне бы спокойнее. Здесь опасно. Особенно для вас обоих. Старшиной-то у нас эта змея Саад.

«Не долго ему осталось быть старшиной!» - подумал Хасан, но вслух ничего не сказал.

Подойдя к люльке, он взял на руки малыша. До того в голос оравший Суламбек замолк и уставился на Хасана.

- Смотри, как вырос!..

- Скоро уж ходить будет.

- Чем же ты его кормишь, нани?

- Бабушка его, Кабират, носит нам молоко. Как только подоит корову, так зовет меня к плетню. Бывало, и Султану иногда перепадало!..

У Хасана на глаза навернулись слезы. Он смахнул их, отошел и сел на нары. Долго сидел опустив голову. Мать собрала ему поесть. И хотя с самого утра он и маковой росинки во рту не держал, сейчас так почти ничего и не съел. Все больше выходил в сенцы и курил, курил...

Было уже за полночь, а Хасан не ложился. Кайпа подумала, что сын, может, не решается прилечь из опасения, как бы не нагрянули стражники.

- Ты ложись, - предложила она, - а я постерегу. Будь спокоен, никого не впущу в дом. Кто полезет, получит колом по голове! - решительно заключила Кайпа.

Хасан улыбнулся.

- Если кто явится, нани, я и сам с ним разделаюсь.

- Нет уж! В доме я за все в ответе. К тому же с меня и спрос невелик. Я ведь женщина, не каждый поверит, коли кто скажет, что ударила...

Хасан долго сидел, не спал.

А в это время у ворот, прижавшись к плетню, стояли два деникинца и стражник-сагопшинец, подосланные Саадом. Деникинцы остались стоять на месте, а стражник приблизился к дому, подкрался к слабо освещенному окну. Первым он увидел Хасана, сидящего на поднаре, Кайпа примостилась на низком стульчике около железной печурки.

Не смог стражник навлечь на голову этой женщины, у которой еще глаза не просохли, новое горе. И он, постояв еще немного, тихо вернулся к деникинцам и сообщил, что в доме одна старуха.

- Если одна, то почему она так долго не спит? - спросили те.

- Богу молится. - Стражник поднес к своей голове руки, показывая, как она молится.

И все трое ушли.

Уходил Хасан из дому еще затемно.

- Береги себя и Суламбека, нани, - сказал он на прощание. - Мы скоро прогоним врага. Обязательно прогоним и вместе с Хусеном вернемся домой. Будет и у нас счастье!..

- Возвращайтесь скорее живыми и здоровыми. Это и будет мо им счастьем...

Хасан огородами выбрался из села. Он уже вошел в рощу на склоне хребта, что высится над Сагопши, когда начало светать.

День был такой же пасмурный и мрачный, как накануне. Тяжелое небо, того и гляди, расплачется - разольется дождем, а солнца словно бы и вовсе в природе нет - ни лучика не пробивается. Оттого, может, и Сагопши на этот раз, особенно сверху, с хребта, показалось Хасану мрачнее и печальнее обычного. Все было вроде бы в трауре. Даже стадо коров, вышедшее из села, двигалось в сторону степи медленнее, чем в другие дни. Вот показалась и отара. Она тоже едва плелась, но не остановилась у рощи, пошла дальше к Согапрву.

Хасан притаился за кустом шиповника и стал всматриваться, что делается на дороге. Проскакали деникинцы. Вот они скрылись в урочище у Согапрва, именно там, куда шел Хасан. Спустя минуту деникинцы вновь появились на дороге - теперь они уже скакали назад. Промчавшись мимо Хасана, свернули в Тэлги-балку.

Саад приехал после полудня. Он был на бедарке, рядом с ним сидел человек. Наверно, пастух, подумал Хасан. Сын Саада вчера сказал, что отец должен привести пастуха из Моздока. Отара овец находилась недалеко. Сыновья Саада не давали ей удалиться, все время заворачивали.

Много лет думал Хасан об этом дне. Верил в то, что он настанет.

Человек, приехавший с Саадом, направился в сторону отары. Саад крикнул ему:

- Притащи одного барана. На бедарке туда не подъехать. Скажи, пусть даст который помоложе.

Человек, кивнув, удалился к отаре.

Саад отстегнул хомут от оглоблей, дал лошади возможность пастись, сел возле шиповника, с которого еще не опали листья, хотя ягоды были красные. Хасан перешел Согапров и прямо направился к шиповнику. Саад сидел спиной к нему, глядя в сторону отары. Услышав шорох травы, он оглянулся. Хасана он принял за партизана, подумал, наверно, проголодался, ищет где подкрепиться. И тут он услышал:

- Завершай намаз!

Саад переменился в лице.

- Кто ты? Что тебе нужно? - спросил он. Мелькнула мысль: не сын ли Беки? Хотел полезть в карман, вытащить наган. Не полез, подумал, может не он.

Хасан не ответил на вопрос Саада. Он старался быть спокойным, но в груди не хватало воздуха, красные ягоды шиповника казались пламенем и что это пламя бьет в лицо.

- Говорю, завершай намаз! - повторил он.

- Я не совершаю намаз, - сказал Саад. - Что тебе нужно? Хасан опять не ответил.

- Хорошо, что не совершаешь его. Мне не придется стоять в ожидании. Долго откладывалось это. Уже хватит.

Саад сунул руку в карман.

- Вытащи руку! - Хасан навел на него наган.

Рука Саада застряла в кармане. Он не знал что лучше для него: вытащить ее с наганом, которого касаются пальцы или без него. Решил оставить руку в кармане и подождать, что будет дальше. Может обойдется.

Хасан стоял, одеревенев всем телом. В сжатых челюстях ощущалась боль. Бровь его над глазом была грозно вздернута дугой.

- Мой отец грызет землю, ты наслаждаешься жизнью! - сказал Хасан. - Дальше не будет так!

Саад понял: нет надежды на то, что обойдется. Он выхватил наган из кармана, но выстрелить не успел. Выстрел Хасана опередил его. Пуля, попавшая в голову, повалила Саада, вторая пуля угодила в грудь.

Хасан вытащил кинжал и подошел к поврежденному врагу. Но не проткнул его. Не повторил того, что Саад некогда сделал с Беки. Нет! Удержал Хасана взгляд остекленевших глаз проклятого кровопийцы, причинившего так много зла и семье Беки и другим сагопшинцам.

Хасан ладонью вбил кинжал обратно в ножны и, круто повернувшись, зашагал прочь.

Шел он спокойным твердым шагом человека, свершившего правое дело.

Итак, Саада нет! Завет отца выполнен, побеждено зло, которое он мог совершить людям, оставшись в живых.

«Сейчас прибежит его сын, - думал Хасан, - станет кричать:

«Дади, что с тобой, дади?» Он взрослый! А каково было мне?..»

Спустившись в овраг, Хасан пошел к лесу. Надо было еще до ночи попасть в Ачалуки и оттуда уйти в горы...

9

Как это ни было опасно, Хасану вскоре снова пришлось появиться в родных местах. На этот раз он прибыл с поручением Торко-Хаджи разузнать, что нового в селах, какое настроение в народе, не потеряна ли вера в возвращение советской власти? До Хасана с таким же заданием в Алханчуртскую долину был направлен еще один человек. Но он почему-то так и не вернулся. Торко-Хаджи поручил Хасану заодно и разведать, дошел ли он до Сагопши. Хасан уже уходил, когда старик добавил: - Поинтересуйся там, кто стоит за деникинцев.

Уже третий день Хасан в пути. Накануне вечером в Назрани четь не угодил в лапы к деникинцам. Недалеко от железнодорожной станции это случилось. Приняли его за грабителя. Посчитали, что к вагонам с зерном подбирается. Только то и спасло, что проворен, сумел уйти от преследователей и через несколько часов, уже ночью, был в Ачалуках. Переспал там часок-другой - и опять в путь. Дальше пока все спокойно. А на душе у Хасана тем не менее муторно. И в природе все словно бы вторит его настроению, какая-то настороженность, как перед бедой. Вороны, словно стервятники, кружат над головой и каркают. Хасану чудится, что они зазывают деникинцев, сообщают им, что вот он, здесь...

В горы доходили слухи, что в последнее время диникинские каратели особенно свирепствуют. Они беснуются оттого, что число партизан растет день ото дня и деникинцам живется все труднее и труднее. Вот проклятые и ярятся.

Тетка рассказала Хасану, что каратели убивают каждого встречного, будь то старик, женщина или ребенок...

Хасан шел осторожно, чтобы, не дай Бог, и ветка не шелохнулась от его прикосновения. Сейчас ему никак не хочется зазря отдавать Богу душу, не то что в тот день, когда он пробирался домой, встревоженный известием о гибели Султана. Не за горами победа, и смерть в такое время, по мнению Хасана, равносильна уступке врагу. Именно теперь, когда победа близка, Хасану очень хочется дожить до нее. Хочется самому строить новую жизнь, о которой они так долго мечтали. Строить ее за Исмаала, за отца, за Султана... Хасан сейчас, как никогда, жаден до жизни, но это не значит, что он бережет себя от опасности. Нет! Чем больше Хасан осознает, как он любит жизнь, тем больше он ненавидит врагов и готов биться с ними и день и ночь...

За перевалом раздались одиночные выстрелы. Хасану показалось, что они доносятся со стороны заповедного леса.

Вороны закружили и закаркали еще неистовее, словно выдавали прятавшегося в орешнике Хасана.

Выстрелы повторились еще дважды. Затем все основа стихло, и наступила полная тишина.

Одна за другой посыпались с неба редкие крупные снежинки. Хасан опять вышел на дорогу и зашагал дальше. Если это стреляли деникинцы, они теперь уйдут в село - дело к вечеру, к тому же и снег пошел. Хасан спешил добраться до Согапрва. Близ оврага идти безопаснее, чуть что - можно спуститься вниз и замаскироваться в кустах.

Хасан уже приближался к месту, где две балки сходились у самой дороги. Тишину вдруг снова разорвали выстрелы. Они раздались в ближней балке, совсем рядом с Хасаном. Он снова вошел в лес. Правда, осыпавшийся орешник почти не скрывал его. И все же в лесу казалось безопаснее, чем на дороге.

Выстрелы гремели все чаше и чаше. Хасан вдруг увидел, как двое перебежали дорогу. Следом появился третий. Он пятился назад. Войдя в сухой бурьян за дорогой, он опустился на колени и, прицелившись, выстрелил в сторону леса. Двое других тоже стреляли.

Хасан остановился, не зная, что ему делать. Трое отстреливающихся - явно вайнахи, партизаны. Покажись он им, они не сразу сообразят, что это свой, и, чего доброго, укокошат. Враги идут по следу бегущих. Хасан понимал, что промедление может стоить ему жизни. Пригнувшись, он перебежал дорогу. И, как ни странно, вслед ему не раздалось ни одного выстрела. Видно, в погоне за теми тремя деникинцы его не приметили.

Крадучись, словно кошка, Хасан по придорожному бурьяну стал продвигаться к партизанам. Пули свистели над ухом. Временами Хасан поглядывал в ту сторону, откуда стреляли. Вот он увидел нескольких деникинцев. Стрелять в них, однако, не стал: далеко больно, промахнешься - зря патрон пропадет, а их у Хасана не больше десятка...

Пройдя чуть вперед, Хасан наткнулся на человека, лежавшего в траве. Это был крупный мужчина с ввалившимися щеками. Он вдруг из последних сил оперся на оба локтя, попытался подняться, но не смог и снова опустился на землю.

- Будешь в Пседахе, передай... - заговорил он по-чеченски и смолк.

Хасан поднял лежавшую рядом с убитым винтовку и направился к тем двоим, чтобы вместе с ними либо умереть, либо выжить.

- О! - вырвался радостный вскрик у одного.

Оба они знали, что их товарищ смертельно ранен, и вдруг на тебе - идет к ним на своих ногах. Что это другой человек, они не разобрались.

А Хасан между тем чуть не остолбенел от удивления. Перед ним сидел и целился в кого-то Шапшарко. Узнав Хасана, он закричал:

- Элберд, смотри, кто к нам пришел вместо Исы!..

И Элберд здесь? Хасан ведь слышал, что он арестован. Неужели опустили? Скорее, сбежал, деникинцы разве отпустят?..

Но размышлять было некогда. Опустившись на колено, Хасан тоже навел винтовку в сторону леса. Солдаты, которых он еще недавно видел сквозь голые ветки деревьев, спустились со склона вниз и исчезли из поля зрения.

- Отступай! - крикнул Элберд. - Они нас окружат! Отступай к оврагу!

Отстреливаясь, они стали отползать назад. Когда спустились в овраг, Элберд посмотрел на Хасана и сказал:

- По этому оврагу тебе легче будет уйти...

- Почему я должен уйти! Никуда не пойду! - решительно пре рвал его Хасан.

Шапшарко не слушал их разговора. Он себе стрелял.

- Я знаю твое мужество, Хасан... Но если ты и останешься с нами, мы все равно погибнем. Видишь, как их много... Ты моложе нас обоих, тебе еще жить надо!..

- Я буду делать то же, что и вы!..

- Пока живы, мы...

Элберд не договорил. Он поднялся, держась одной рукой за грудь, но не успел еще выпрямиться, как снова упал и скатился в овраг...

- Я тоже!.. Я клянусь!.. Пока жив... - Хасан кричал, а сам чуть не плакал. - Эх! Только бы успеть уложить с десяток гяуров!..

- Со вчерашнего дня, начиная от Пседаха, мы немало их уложили, - сказал Шапшарко. - Наших тоже полегло порядком. Но их больше... И еще уложим не одного. Проклятые!.. - Он стрелял, а сам все приговаривал: - На-ка, возьми! Еще один! Это за Элберда!..

Деникинцы по одному выскакивали из леса, иные падали, чтобы никогда больше не подняться, другие все приближались, стреляя с колена и лежа.

- Угодила и в меня, проклятая!.. - услышал вдруг Хасан. Оглянулся и видит - Шапшарко падает. - Возьми мои патроны.

Это были его последние слова.

Хасан подполз к Шапшарко, но тот уже не дышал...

Скоро кончились и те пять-шесть патронов, что остались в винтовке Шапшарко. Тогда Хасан выхватил свой наган из кобуры.

Каратели приближались цепью. «Хотят в капкан поймать, - подумал Хасан. - Окружают». Он прицелился и выстрелил. Один из карателей упал замертво, другие тотчас залегли, и Хасан уже бил, не зная, попадает ли в кого или нет: он ничего не видел перед собой.

Но вот все! Больше нет ни единого патрона!..

Деникинцы выждали какое-то время, потом, поняв, что он безоружен, осмелели и перешли овраг. «Живым хотят взять! - мелькнуло в голове у Хасана. - Вон и стреляют в воздух. Только пугают».

- Так не бывать же тому, что вы задумали, проклятые! - про цедил сквозь зубы Хасан, вырвал из ножен кинжал и, вскочив, смело пошел на врагов.

- Не стрелять! - крикнул один из деникинцев. Видно, это был их командир. - Ближе подступайте! Ближе! - скомандовал он.

Командовать - то легко. А вот идти на оголенный кинжал в руках у человека с лицом свирепого льва - это потруднее. Даже если ты со штыковой винтовкой...

Когда деникинцы были уже совсем рядом, Хасан бросился на одного из них. Но нанести удар не успел. Кинжал так и застыл в протянутой вперед руке. Штык свое дело сделал. Он-то ведь много длиннее кинжала. Упершись в грудь, штык отбросил Хасана назад...

Сквозь мглу и дурман Хасан еще услышал команду:

- На штыки!..

Это был голос того, кто минуту назад приказывал не стрелять.

Хасан почувствовал, как в тело его вонзилось сразу несколько штыков. Кинжал, которым он еще пытался отбиваться, угодил кому-то по руке.

На мгновение Хасану почудилось, что враги вскинули его над собой. Из-под вздернутой брови он грозно глянул на них. И в этот миг обрушился с высоты и глухо ударился о землю. Теперь глаз Хасана смотрел снизу вверх.

- Зверь! Гляди, как зырит! - взревел один из деникинцев.

- Еще раз на штыки!..

Хасан опять посмотрел на врагов сверху вниз. Но он уже нечего не видел. Вокруг ни света, ни искорки, как в угасшем очаге...

Густо падающий снег белым саваном накрыл и глаз, и вскинутую бровь, и все тело Хасана.

ЭПИЛОГ

Кайпа поднялась как обычно: ни свет, ни зря. Небо еще было похоже на перевернутый чугунный котел. Но вот, постепенно светлея, оно сделалось чистым, как родник. И туман, что последние недели все давил на душу, вдруг рассеялся. Пробившиеся из-за хребта лучи солнца осветили Сагопши и всю Алханчуртскую долину...

Кайпа вышла к воротам. Сегодня она уже не в первый раз это делает. На сидится ей дома. Ждет, надеется, что вот-вот с той или другой стороны вдруг появится тот, по кому изболелось ее надорванное сердце. В минувший день она тоже не один час простояла у ворот. Как только услышала, что деникинцев погнали на запад, так стала ждать. Говорят, что спустившиеся с гор партизаны и красноармейцы преследуют деникинцев по пятам. Хусен тоже должен быть с ними...

Подошел Гойберд.

- Торко-Хаджи вернулся, - сообщил он. - Слыхал я, что старик тяжело болен.

- Не удивительно, - вздохнула Кайпа. - В его возрасте пере нести такие трудности - это не шутка...

- Говорят, когда его везли, от каждого села навстречу высылали упряжку саней, хотя снега и нет нигде. На арбе нельзя было ехать. Очень тряско.

- Какое счастье заслужить такое уважение в народе! Выше это го нет ничего на свете!..

- Правильно говоришь, Кайпа! Клянусь Богом, нет ничего выше!.. - Гойберд помолчал, потом добавил: - Наших тоже будут уважать. Они хоть и молодые, а свое тоже заслужили, все перенесли: и трудности, и горести.

- Вернулись бы только! - взмолилась Кайпа. И в глазах у нее сверкнули слезы.

- Вернутся, Кайпа. Не сегодня, так завтра. Обязательно вернутся. Клянусь Богом!..

Прямо перед ними на дорогу села маленькая пичужка, вся будто посеребренная. Касаясь своим длинным хвостом земли, она стала раскачиваться взад и вперед.

- Вот и вестница весны явилась, - улыбнулся Гойберд. - Скоро пахать будем.

- Уже и пахать собрался?.. - Лицо Клипы осветилось теплом.

Она хотела еще что-то сказать, но увидев неожиданно появившегося из-за угла человека, смолкла. Прихрамывая на одну ногу, он быстро приближался к ним.

- Хусен!.. - так и вырвалось у Кайпы.

- И верно, Хусен! - всплеснул руками Гойберд. - Клянусь Богом, Хусен!

- Сыночек! Один ты у меня остался! - плача и обнимая Хусена, говорила Кайпа.

С другой стороны улицы к ним приблизился Мурад.

- Что? Вернулся? - сказал он, глядя на Хусена. Поздоровался с Гойбердом.

- Вернулся! Радость какая! - воскликнула Кайпа. - Совсем вернулся или опять бросишь нас и уйдешь? - спросила она Хусена.

- Не уйду больше, нани!

Обняв мать за плечи, Хусен заглянул ей в лицо.

- Конец войне! Будем теперь строить новую жизнь, нани! Мирную, светлую. Такую, о которой мечтали и мы, и все те, кто не до жил до этих счастливых дней!..

Гойберд глянул на восходящее солнце, чуть сощурился и сказал: - Пусть это ясное тихое утро станет началом новой жизни!.. Мурад закивал головой, произнес:

- Какая жизнь нас ждет знает только Всевышний.