Главная Стартовой Избранное Карта Сообщение
Вы гость вход | регистрация 28 / 03 / 2024 Время Московское: 8948 Человек (а) в сети
 

ЧЕРНАЯ СРЕДА (часть 3)

ЧЕРНАЯ СРЕДА (часть 2)<<<


ЧЕРНАЯ СРЕДА (часть 3)

    




Нюрка Смальцова и Лешка-абрек


Телята сгрудились и не стали идти.

– Побеги-ка, внученька, погляди, чего они вдруг стали, а я подгоню сзади.

Девушка стала пробираться сквозь стадо наперед. Справа был обрыв к Ассе, поэтому животные жались к утесу, повисшему над дорогой. Хотя стадо было небольшое, сто двадцать восемь голов, на узкой дорожке они жались друг к дружке, Нюрка с большим трудом пробиралась к затору.

Только вышла за поворот, как столкнулась лицом к лицу с двумя вооруженными людьми. Это они в тесном месте загородили дорогу стаду. Один высокий, широкоплечий, смуглый горец, а второй совсем юный, с первым пушком усов, с пышной русой шевелюрой, зелеными ясными глазами.

Нюрка и вскрикнуть-то не смогла, только раскрыла ротик и замерла.

– Вы кто? – наконец выговорила она. – Вы абреки? Кунаки? Господа!

Старший утвердительно кивнул головой. Нюрка природным чутьем уловила, что злобы у этих людей нет, а есть усталость, обреченность, еще бог весть что.

– Солдаты есть?

– Неа. Они в Первомайке остались. Пьянствуют.

– За какие деньги пьют?

– Телка продали. Пятеро их. Я деда позову?

– Зови.

– Дед? А-а, дед? Иди сюда. Здесь эти... – дальше она осеклась.

– Ты чего там, Нюр?

– Ну иди же!

Старик, как увидел двух вооруженных людей, так у него ноги отнялись, он присел на корневище.

– Ну ты, Господи Боже мой!

– Старик, испугался?

– Ну а то!

– Почему не молишься?

– Так отучили молиться-то.

– А кто ты такой?

– Колхозники мы из станицы.

– А телят куда гоните?

– Туда же и гоним в колхоз.

– Чьи телята?

– Ну... это... были ингушские. Как их теперь тута нет, скотину, что не успели разворовать, по колхозам раздали. Этих телят определили в наш колхоз. Аж из Алкуна гоним.

– Старик, у вас раньше бывало так, что ингуши корову, теленка или лошадь уводили?

– Всякое бывало. Где такого не бывает?

– А как вы это называли? – настойчиво спрашивал старший.

– Ну как? Воровством. А как еще назвать?

– А как назвать то, что вы у ингушей уводите целое стадо?

– Так это же по приказу государства.

– Значит ваше государство – вор!

Старик совсем растерялся, повалился на колени и начал слезно молить:

– Я понимаю, вы в обиде. Убейте, коль надо, меня. Только девку не трогайте, отпустите, не надругайтесь. Ребенок еще. Вы же в Бога верующие!

Оарцхо отступил на шаг.

– Ты вставай, старик. Я человек, а не Бог. Почему такие слова говоришь?

– Ну, ребенок же еще! Вся жизнь впереди. Пощадите, ради Аллаха Вашего! Была бы женщина замужняя, куда ни шло. Побойтесь вашего Аллаха!

– Аллах наш и ваш. Ты, старик, подожди. Я хочу понять, почему ты это нам говоришь.

– На неделе у нас в станице две молодухи овечек искали в леску. Их заловили трое ваших. Подстерегали, значит. Сутки не отпускали, пользовались.

– Ты точно это знаешь?

– Бабы рассказывали сами. Один, говорят, был такой страшный, с перерубленным носом, за старшего у них.

Оарцхо посмотрел на землю, о чем-то размышляя. Кивнул головой.

– Вставай, старик. Мы не тронем ни внучку твою, ни тебя. Только, если ты врешь – энкеведешники такие разговоры сами пускают, смотри!

– Я не вру. Говорю, как было.

– Ладно. Помоги ему встать, девушка.

Нюрка бросилась к деду, стала тянуть за руку:

– Дед, вставай. Они совсем не злые. И что это ты так испугался?

Она обернулась к Лешке, взглядом призывая помочь поднять с колен деда. Он поторопился выполнять эту светлоглазую просьбу.

– Э-э, казак, совсем у тебя ноги ослабли.

– Так не за свою жизнь испужался, – за внучку.

– Казак, каждому человеку есть за что бояться: отец, мать, брат, сестра, дети. Сто лет назад вы пришли с большой силой, заняли наши поселения, дали им свои названия и стали жить, а наших людей, кого не убили, прогнали в горы, где мало земли, одни камни. В огромной России вам не хватало земли? Как это называется?

– Так это же когда было... Да не казаки мы вовсе.

– А кто? В станице разве не казаки живут?

– Казаки-то живут. Есть и не казаки. Иногородние мы, русские значит. А то, что ты говоришь – сто лет тому назад как было.

– Хорошо, это давно было. А это когда?

Оарцхо показал рукой на стадо. У старика ответа не было.

– Идите.

– Куда итить-то?

– Домой идите.

– Отпускаете?

– Да, отпускаем.

– А телят забираете?

– Нет. Даем вам в долг. Помните, что вы нам должны.

Нюрка совсем осмелела.

– Пошли, дед. Двух баб Лиськиных что заловили, то бандиты были, а эти нет. Правда же, кунаки? – повернулась она к Оарцхо.

– Правда, дочка, правда. Мы – абреки, а не бандиты.

– Так вы прощевайте! Спасибо, что деда не обидели. Приходите в гости к нам в станицу. Мы на околице живем. Смальцевы мы. Там скворечник дед на груше повесил. Он один в станице. Меня Нюркой зовут. Только ночью приходите, чтобы не увидел кто. Накормлю, харч на дорогу дам. Придете?

Оарцхо наклонил на бок голову, ему стало приятно, но он не хотел давать обещаний.

Нюрка уже совсем по-свойски на прощанье обняла сперва Оарцхо, а он ее благословил, возложив на голову руку:

– Дай Бог тебе счастья и встречи только с хорошими людьми!

– Так вот же я и встретилась с хорошими людьми.

Она подошла к Лешке:

– Прощай, абрек. Это твой брат?

– Да, брат.

– А почему он чернявый, а ты русый? И глаза у вас разные.

– Нас родили разные мамы.

– Твоя мама казачка?

– Нет, русская, она москвичка была.

– Ух, ты, аж москвичка. Эй, кунак, можно я братика твоего поцелую?

– А что ты у меня спрашиваешь? Ты у него самого спроси.

– Так ты старший, а у вас, у кунаков, все у старших спрашивают. Красивый он у тебя!

– Если так, разрешаю, только покрепче.

Нюрка уцепилась обеими руками в пышную шевелюру Лешки и три раза звонко поцеловала ошалевшего от неожиданности Лешку прямо в губы.

– Буду среди девок хвастаться, что кунака-абрека зацеловала.

Оарцхо с Лешкой прижались к утесу, освобождая стаду дорогу.

Нюрка помахала рукой на прощанье. А Лешка только приходил в себя.

Оарцхо хихикнул и повернулся назад. Отошел еще шагов двадцать и захохотал во всю грудь:

– А еще хвастаемся, что мы абреки, храбрые люди! Охо-хо-хо! На моих глазах казачка поймала моего брата за волосы, как барашку, и чуть... Ва-ха-ха! Мы двое вооруженных мужчин ничего не могли сделать. Эш-ш-шахь!

Лешка поплелся вслед за Оарцхо, но не знал, как реагировать на этот смех: то ли самому тоже рассмеяться, то ли обидеться. Решение сразу не приходило, но его грудь ощущала приятное тепло прижавшегося к нему нежного девичьего тела и сладость тех поцелуев. Он облизнулся. Это было впервые.


* * *

А пятеро солдат пришли в станицу под вечер без оружия и без штанов, но при сапогах. Мягкие места у них вспухли до невозможности. Абреки их били розгами, наказав впредь не пьянствовать, продавая ингушский скот. Они были повязаны странным способом. Через рукав гимнастерки орешниковая палка, а руки туго перевязаны у запястья тоненьким ремешком.

Так и шли по улице живыми крестами под хохот всей станицы.

Оказывается, их сопроводили до самой станицы и наказали идти по улице, а кто отойдет от остальных, того пригрозили взять на мушку.

Станица хохотала над вояками целый месяц. Как встретятся двое:

– Ну, кунаки, концерт задали, а?

Ну а казачки же по поводу всех достоинств вояк вообще...

– А у них эти штуки телепаются, как колокольчики!..














Упрямый еврей и два трибунала


Не может быть, чтобы он не боялся смерти. Смерти не боятся только мусульмане, душой и сердцем предавшиеся Аллаху. Но этот керастан, смотрел прямо в глаза, в глаза смерти, не дрожал, не стучал зубами и твердо держался на собственных ногах.

– Нечего разыгрывать комедию. Я не признаю ваш бандитский трибунал. Я офицер Красной Армии и признаю только Советский Народный Суд. Вы не кошки, а я вам не мышка, чтобы вы могли поиграться мной перед смертью. Расстреливайте!

– Ты не хочешь, чтобы кто-нибудь из этих людей защищал тебя перед Трибуналом?

– Нет! Не хочу!

– Почему?

– Для себя считаю за позор, чтобы меня перед этим бандитским трибуналом защищал бандит. Я – фронтовик. Вы меня не испугаете.

– Ты не энкеведешник?

– Нет. После госпиталя направлен сюда. Зачем вам это?

– Значит, отказываешься от защитника?

– Отказываюсь.

– Ну, что ж, ты сам себе вынес смертный приговор, – проронил председатель Трибунала.

Кивком головы это решение подтвердили двое других членов Трибунала.

Абреки отвели офицера в сторону, а двух сержантов поставили перед Трибуналом. Пленные даже не пытались скрыть своего страха. В душе они распрощались с жизнью, они только хотели, чтобы их убили без мучений. «Боевой листок чекиста» столько рассказывал о зверствах бандитов. У одного дрожало колено. На лице – мольба о чем-то.

Дело происходило на поляне в лесу под Датыхом. Кавказский Трибунал решал судьбу отряда, захваченного людьми Хучбарова в Мужичах: офицера, двух сержантов и девяти солдат. Их взяли ночью в школе, где они остановились на отдых. Двое часовых были убиты во время нападения, а остальных повязали сонных. Пленные не подпадали под приговор о расстреле на месте.

– Мы обвиняем вас в убийстве двух пастухов из Галашки. Они даже не были мстителями. В день выселения они находились в горах. Их семьи выселили. Они просто скрывались и пасли своих овец глубоко в горах.

– Они вступили с нами в бой. Они погибли в бою, – ответил один сержант.

– Из чего они стреляли по вас? – спросил судья.

– Из огнестрельного оружия.

– Какого?

Сержанты молчали.

– Лохан, принеси это.

Лохан принес свернутую бурку и разостлал ее перед Трибуналом. На бурке лежал большой кинжал в черных деревянных ножнах, нож, двуствольное ружье и кремневый пистолет.

– Это? – спросил судья.

Сержанты опустили головы и кивнули, что это то самое оружие, с которым два пастуха вступили в бой с целым армейским отделением, вооруженным тремя автоматами, одним пистолетом и девятью карабинами. Не было у них аргументов в защиту себя. Их участь была решена.

– Приведите назад того первого офицера: есть к нему один вопрос.

Тот снова предстал перед Трибуналом, поправил гимнастерку, проверил, все ли пуговицы застегнуты.

– Назови свою фамилию.

– Левко Александр Данилович, старший лейтенант. Еще вопросы?

– Да. Кто ты по национальности?

– Еврей.

– Кто?

– Еврей.

– Ты даже не русский?

– Нет, но какое это имеет значение? Главное для вас: я офицер и воевал с вами.

На поваленном бревне в ряд сидели человек десять мстителей. Один из них поднял руку и встал:

– Я буду защищать этого человека.

– Ты имеешь право, Зака. Мы тебя слушаем.

– Тамада и вы, члены Трибунала и все остальные. Я Зака сын Вахида из Ломзи-юрта. Говорю то, что знаю не по слухам, а точно, как было. Перед самой войной мой дядя купил в городе Грозном дом и жил там над Сунжей в квартале, где жили горские евреи, еще называют их татами. Я у них скрывался целую неделю. Они соблюдают кавказские обычаи, но чтят свою религию. На третий день, как нас выселили, их главный мулла собрал стариков и других мулл для решения одного важного дела. Они это дело быстро решили и объявили всему своему народу. Хорошее слово всегда бывает коротким. Я хочу вам сказать это слово. Вот что они решили: «Народ чеченцев и ингушей изгнали со своей родины, как в древности изгоняли иудеев. Проникнитесь к ним состраданием, и да не войдет ни один из нас ни в дом чеченца, ни в дом ингуша и не возьмет с иголки. Проклятье на том, кто нарушит сие». Вот как они сказали. Так и соблюдают. А теперь решайте его судьбу, как подскажет Аллах и совесть. Перед вами стоит еврей – один из их народа.

Зака сел на место.

Долго сидел Трибунал в задумчивом молчании. С одной стороны кровь двух соотечественников звала к отмщению, а они – мстители, с другой стороны это великое Слово.

– Говорите все, – поднял голову Чада, тамада Галгайского Трибунала, – нам тяжело это решить. Кровь братьев тяжелее свинца, а Слово татов, которое огласил Зака, неизмеримо. Что нам делать?

Поднялся Талхиг из Датыха. Он вздохнул несколько раз, сжался в плечах, а на лице отразилось душевное напряжение:

– Я не знаю это правда или нет, но от одного ученого человека я слыхал, что мы живем на этой земле десять тысяч лет. Десять тысяч лет рядом с нами живут и другие народы. Кавказ – мешок народов. Мы жили, как живут соседи в любом месте – ни хуже, ни лучше. Роднились. Бывало хорошее и плохое. Мы кушали их хлеб-соль, они – наш. Но вот нас постигла Черная Среда. Ни один народ не сказал Слово Сострадания, ни христиане, ни мусульмане – наоборот бросились растаскивать то, что от нас осталось, пот и кровь наши и наших отцов, только наши кавказские таты сказали это. Слово, да и андийцы не стали грабить наше имущество.

Талхиг шел к Трибуналу, держа руки так, как будто нес на них что-то весомое, хрупкое и дорогое.

– Чада, я настаиваю, чтобы этот еврей ушел от нас с миром в знак уважения к тем татам.

– Мы так думаем все, – подтвердили остальные.

Чада повернулся направо – и судья справа кивнул головой в знак согласия. Чада повернулся налево – тоже самое, а потом огласил приговор:

– Офицер Александр, ты участвовал в убийстве двух наших людей, мирных пастухов. Ты командовал. По Закону Справедливости ты достоин смерти, как и двое этих твоих товарищей. Мы тебя отпускаем за то Слово, что сказали наши таты. Пусть до них дойдет это решение – наша благодарность.

– Вы объявили евреям амнистию? – усмехнулся этот упрямый офицер. – Вот так дела!

Молодой человек принес плащ-палатку, пояс с пистолетом и автомат.

– Вы даже не разоружаете меня?

– Нет. Иди с честью.

– А эти двое?

– Мы их расстреляем.

– А солдаты?

– Они получат по двадцать палок, потом мы их отпустим.

Еврей нагнулся, чтобы поднять пояс с пистолем, но передумал и выпрямился.

– Я остаюсь.

– Почему? Не хочешь жить?

– Хочу, но не такой ценой. Вы мне сохраняете жизнь, но не честь.

– Как, так?

– А вы бы, как вас называть? Абреки? Согласились уйти от смерти, предав товарищей, бросив их в руках врагов? Я буду живой и невредимый уходить и услышу, как вы их убиваете. Нет! Я остаюсь. Не знаю, что там решили ваши эти горские таты, может, кто легенду красивую сочинил, но за уважение спасибо. За это стреляйте сразу в сердце, чтобы я не мучился. Но, а насчет этих пастухов, действительно, я поторопился и отдал приказ на поражение. Кто его знал? Мальчик пальнул из кремневки... я подумал, что их там много вооруженных. Так получилось, что поделаешь. Война! А вы вроде нормальные люди. Что здесь на Кавказе творится? Ничего не понятно. Теперь с этими вашими горцами-татами вообще запутали меня. Все... все.

Он махнул руками, отошел и стал рядом с теми двоими, готовый разделить их участь.

Трибунал вынес новое решение:

– Сержантов и рядовых солдат отпустить, отменив наказание палками, еврея отпустить при полной экипировке.

Они даже не распрощались толком, не поблагодарили словами – просто ушли, не вполне веря тому, что их освободили, а вдруг эта уловка бандитов, такая их игра в охоту – подстеречь и расстрелять по дороге.

Но с ними пошли два абрека, и они вывели пленных на трассу Москва-Баку. Парень помоложе показал направо и налево.

– Туда Грозный – далеко, около ста километров, туда Буро – около сорока.

Абреки повернулись назад и молча ушли. Отделение в полном составе двинулось к Орджоникидзе.

В городе их задержали и подвергли строгому допросу. Они рассказали, как было. Потом их подвергли повторному допросу, по протоколу-сценарию, составленному в НКГБ.

Перед Александром положили отпечатанную на плохой машинке бумагу, в которой говорилось «о дерзком нападении банды кулацких пособников фашизму из чеченцев и ингушей» и так далее – явный наговор.

– Подпиши и иди себе в часть.

Александр отказался, упрямо ответив:

– Тут не правда. Этого не было. Ничего такого не было.

И сержанты и солдаты протокол подписали. В нем говорилось, что «старший лейтенант Левко Александр Данилович вошел в преступный сговор с бандой чечено-ингушского отребья из кулацких пособников фашистам, своими действиями чуть не погубил весь отряд, который ему был доверен, как опытному офицеру-фронтовику».

Его судил военный трибунал с такой формулировкой приговора, дали десять лет каторжных работ.

– Левко Александр Данилович, вам понятен приговор военного трибунала? – спросил судья.

– Не все, – ответил бывший офицер, – почему мне так мало дали «за сговор с бандой чечено-ингушского отребья из кулацких пособников фашистам», да если еще при том я «своими действиями чуть не загубил весь отряд»?

– Не беспокойся: отсидишь десять – добавят еще. С этим у нас запросто.

Александр сохранял неподдельное спокойствие. Это спокойствие на него нашло, когда абреки вывели его с отрядом из бамутского леса, и он спокойно зашагал по грейдеру в сторону Орджоникидзе. Какие странные вещи с ним произошли? Приключения да и только! Но очень опасные приключения с риском для самой жизни. Он рисковал жизнью на фронте. К этому привыкаешь, но чтобы в течение месяца тебя судили два трибунала – ...

В его армейскую жизнь вторглись какие-то ингуши и чеченцы, о существование которых он понятия не имел до прибытия на Кавказ. Какие-то таты – евреи. Он сам – еврей, ну и что? Мало ли разных евреев на свете! Какое-то слово каких-то раввинов, столь дорого оцененное этими странными людьми из леса. Надо в этом разобраться. Он будет разбираться и дойдет до истины.

Иногда ночью он просыпался на лагерных нарах и задавал себе вопрос: «Почему я, фронтовик, здесь? Как такое могло случиться?». Вспоминал события последних лет и успокаивался. Семья о том, что его постигло, узнала через три года, как его осудили. Здесь в тайшетском лагере был один маленький, юркий человек со смуглым лицом и жгучими черными глазами – Юрик Рамзанов. Он все мог: достать чай или кофе, договориться о чем-либо с начальством, но за определенную «смазку».

– Юрик, ты откуда родом? – спросил у него как-то Александр.

– Я – кавказец! – ответил тот гордо.

– А кто по национальности?

– Тат.

– Тат? Горский еврей?

– Ну допустим. А в чем дело?

– Ты не из Грозного случайно?

– Случайно из Грозного.

–Я тоже еврей.

Тат отошел на два шага, несколько раз измерил его взглядом с ног до головы:

– Ты какой-то слишком арийзированный: белокожий, белобрысый и курносый. А посмотри на меня: вот облик истинного древнего еврея. Особенно важен нос. Посмотри. А у тебя что? Мне стыдно за тебя! И обидно тоже.

Они подружились... на всю оставшуюся жизнь.

А потом Александр спросил о том решении раввинов.

– Да, так и было на самом деле. А ты откуда это знаешь?

– Еще бы мне не знать. Из-за этого решения я и получил десять лет каторги. Я – витебский еврей.

Александр рассказал свою историю.

– И что? Соблюдают наши это решение?

– Есть такие, которые ничего не соблюдают, но в основном – да, соблюдают. Вот, например, наша семья, одиннадцать человек: отец, мать, бабушка и восемь детей. У нас была двухкомнатная квартира на втором этаже по улице Августовских событий. А напротив жили чеченцы Мусаевы в четырехкомнатной квартире. У них сын учился в каком-то институте, так они продали в селе все хозяйство, скот, овец и купили эту квартиру. Семья небольшая, всего пять человек: отец, мать, дед, дочь-школьница и тот сын. Дядя Согип одну комнату отдал в наше распоряжение. Каждый вечер, ровно в десять часов, дядя Согип широко открывал свою и наши двери и отдавал громко команду:

– А ну, босой команд, перрод на бай-бай!

Мы, шестеро малышей, хватали каждый свою подушечку и, как мышки, перебегали в их квартиру, в эту комнату, на ночлег.

Там на полу лежал толстый и мягкий ковер, на всю комнату. В углу сложены аккуратно одеяла, одно на двоих. Тетя Айша обходила с подносом, угощала чем-нибудь: то яблоками, то грушами, то конфетами, то пряниками... понимаешь – каждый вечер. И не уснем, пока не принесет. А однажды тетя Айша долго не шла, и сестренка, ей пятый годик шел, звонким голосом кричит туда к ней:

– Тетя Айша, ты скоро придешь? А то мы заснуть не можем.

Лицо Юрика исказилось некрасивой гримасой, голос дрогнул, по лицу покатились слезы.

– Ты что? Да ты успокойся! Совсем раскис!

– Вот, Саша, как мы там жили, по доброму, как родные... Бывало всякое.

Большой Александр нежно обнял маленького, щуплого, лысого Юрика:

– Успокойся! Теперь я понял смысл поступка горцев-ингушей, которые судили меня своим трибуналом. Моим адвокатом стал один чеченец из Грозного, он защитил перед собратьями и мою честь, и мою жизнь. Мне не жаль этих десяти лет, и я горд за свой народ... А раньше до этих трибуналов, я и не знал, что есть евреи, которые называются татами.

– Самые древние и чистокровные... – настаивал Юрик.

– Да, да, хорошо. Пусть будет по-твоему. Юрик, тебя за политику посадили?

– Нет, что ты? За воровство. Я люблю прибрать, если что плохо лежит. Болезнь у меня такая с детства.

– А вот, когда их увезли, тех чеченцев, что на вашем пролете жили, вы... их вещи... не..?

– Ты чего?! Мы их вещи? – как разобиделся тут Юрик, что даже побледнел. – Отец нас убил бы, если б что взяли! Он в первую же ночь запретил детям на ночлег там укладываться. Другие брали, а таты нет. Такой мы народ: решено – как отрезали!

– Я буду вами гордиться – моими братьями. Ладно, Юрик, давай мириться: признаю, что вы самые древние и чистокровные...

– То-то же!



Аслан-энкеведешник


Абреки умеют разжигать костер и знают, когда и где его можно разводить. Человек, лишенный возможности пользоваться жильем, учится оценивать любое место с точки зрения укрытия от врага и отдыха.

Когда новый человек приходит к разведенному костру, он прежде всего взглядом высвечивает для себя ландшафт и говорит:

– Хорошее место.

Это значит – здесь не ветрено, а издали не виден свет их костра. А еще это значит, что при неожиданном нападении здесь удобно обороняться и скрыться в выбранном направлении.

Тамада послал парня сменить на верху наблюдателя. Скоро к костру спустился аккуратный, чисто выбритый мужчина лет сорока. Он прислонил карабин к кустику, присел на полено, стал греть руки. Ему налили из котла бульон, положили на дощечку кусок баранины и хлеб.

– А вы ели? – спросил он.

– Мы поели, Аслан. Кушай. Сытого человека, говорят, холод не берет.

Аслан отхлебнул горячего бульона, стал есть неторопливо, тщательно пережевывая пищу. У него было совершенно серьезное, задумчивое лицо. Он быстро насытился, достал портсигар и закурил. Опять задумался, глядя на огонь.

– Аслан! Ва Аслан! – обратился к нему дотошный Башир. – Можно я задам тебе один вопрос?

– Да? Ты мне? Вопрос?

– Да, вопрос. Ты не рассердишься.

– Нет, не рассержусь.

– Правда, Аслан, что ты принимал участие в том собрании, где нашему народу объявили приговор?

– Правда. Я был там.

– Расскажи. Как это было? Это интересно всем. Ты никогда не рассказывал.

– Это неприятно рассказывать.

– Но мы хотели бы знать, как это произошло.

Он аккуратно бросил окурок в огонь, откинулся чуть-чуть назад и посмотрел на всех, вроде желая понять, действительно они все хотят знать, что произошло в тот злосчастный день.

– Я работал тогда в НКВД...

– Ты – в НКВД?! – изумились самые младшие.

– Да, в НКВД. И я ловил когда-то абреков. Я гонялся за ними по горам, а они устраивали мне засады. Мы стреляли друг в друга. Дважды я был тяжело ранен. У меня орден за это. Может, и моя пуля кого поймала.

– Но, а в живых кто из этих абреков остался хоть один?

– Многие остались и сейчас мстят за нашу беду.

– А если кто-нибудь из них найдет тебя здесь и застрелит?

– Это будет справедливым возмездием, – хладнокровно ответил Аслан. – У него есть право на мою кровь. Я сопротивляться не буду. Значит, так было суждено.

– Но как ты попал в мстители?

– Я понял...

– Что ты понял, Аслан?

– Что из меня сделали цепного пса. Я не был человеком. Я мщу за это, за поруганную честь. Вам легко, вы – чистые.

– Ты все же расскажи...

– Ладно. Слушайте, как это было. Значит так. НКВД все знает. И мне, как энкеведешнику, стало известно, что в г. Орджоникидзе прибыли Берия, Кобулов, Серов, Мамулов и еще несколько важных генералом НКВД, то ли 19-го то ли 20-го февраля. Но 21 февраля весь обком и совмин ЧИАССР и из НКВД были приглашены на важное совещание к Берии в г. Орджоникидзе. Там нас всех повезли на железнодорожную станцию. Нас ввели в спецвагон. Мы долго ждали. Из вагона нас не выпускали. Наконец уже поздно ночью к нам вошел секретарь обкома ЧИАССР Иванов. Он объявил, что т. Берия приехал с очень важным правительственным заданием. На всех присутствующих возлагаются ответственные задания. Завтра нам разъяснят все как положено. Здесь были те, кто руководил этой республикой. С нами эту ночь провел в вагоне и Тамбиев, председатель Верховного Совета. Нас охраняли, как преступников.

22 февраля в 10 часов утра нас провели в правительственный вагон. Там уже во главе стола сидел Берия, рядом сидел генерал Кобулов, Момулов, Серов и еще около двадцати генералов. Собрание вел Нарком Северо-Осетинского НКВД генерал-майор Тикаев. Я заметил, что лица многих генералов сияют от нескрываемой радости. Тикаев сказал так: «Вас собрали для того, чтобы ознакомить с постановлением правительства о переселении с территории Северного Кавказа чеченцев и ингушей. Вы обязаны оказывать помощь войскам в этом вопросе. Чеченцев и ингушей отправляют в другие места с похожими климатическими условиями. Там все готово, чтобы принять переселенцев. Вы будете оказывать содействие, чтобы избежать кровопролитие. Солдаты есть солдаты, у них приказ – пристрелить каждого, кто окажет сопротивление».

А 23 февраля я ушел в мстители.

– Слушай, ты за кого тогда мстишь?

– Я должен отомстить за всех тех, кого убили с моим участием и кого поймали и осудили с моим участием. Вот смотрите, – он спокойными, аккуратными движениями расстегнул пуговицы на полушубке, достал из нагрудного кармана сложенный в четверо лист бумаги. – Читать умеете? Вот фамилии, восемнадцать человек.

– А почему пять человек зачеркнуты?

– За них я уже отомстил. Остались еще тринадцать кровей из моего долга.

Он сложил аккуратно листок, положил в карман, спокойными движениями застегнул пуговицы на полушубке, вздохнул и проговорил:

–А потом – за себя, за унижение... за то, что меня за собаку держали.



Завещание сестры


Отряд мстителей два дня отбивался от целой роты, как затравленный зверь. Энкеведешники и истребители окружили повстанцев в тесном ущелье, казалось, что спасения им нет, остается одно: сражаться до последнего патрона, а потом с обнаженными кинжалами бросаться на врага, чтобы получить достойную смерть от пуль.

В первый же день от одной очереди пали двое молодых воинов, которых наспех предали земле.

На рассвете третьего дня повстанцы незаметно подползли вплотную к позициям окружавших их энкеведешников и бросились на прорыв там, где их никак не ожидали, – они атаковали командный пункт. Гранаты, внезапность и дерзость дали свой результат: они ошеломили натиском противника, прорвались сквозь кольцо окружения и ушли в горы.

Ранения получили все, но они могли двигаться и сражаться. Только один из них упал, сраженный пулей в грудь. Это был Рашид, самый юный из них. Аслан поднял и понес парня до первого привала. Там он попытался сделать другу перевязку, но Рашид взял у Аслана скомканный платок, просунул руку за пазуху и зажал рану.

– Надо уходить... уходить...

Товарищи наскоро соорудили носилки и понесли его, сменяя друг друга.

В сумерках они пришли в назначенное место. Рашид не приходил в сознание. Аслан решил осмотреть рану и наложить нормальную повязку. Когда он расстегнул гимнастерку, то замер с раскрытым ртом: увидел женскую грудь. Аслан украдкой оглянулся на товарищей, наложил бинтовой тампон и туго обвязал башлыком по голому телу. Натянул гимнастерку. Пуговица нагрудного кармана была расстегнута, и оттуда торчал краешек бумаги. Он достал этот листок.

Тут она пришла в себя:

– Читай, Аслан... теперь можно... теперь...

– Тебе лучше? – нагнулся он над раненной, – я найду и приведу к тебе врача, хоть из-под земли достану! Потерпи. Мы уже в безопасности.

Ему показалось, что она улыбнулась. Это она тихо испустила дух.

Он посмотрел на лист, который с одной стороны был исписан карандашом красивым женским почерком.

«Васкет*. Я дочь Хамарзы из Алхастов. Меня зовут Райзат. Я всегда находилась рядом с Асланом, потому что мы из одного тайпа, значит я ему единокровная сестра по нашим обычаям. Всех мужчин отряда я считаю своими родными братьями. Вы не знали, что я девушка, но мне ни разу не пришлось пожалеть, что вступила в ваш отряд, потому что вы люди высокого эздела! Ни одного грубого слова, ни одной недостойной мысли! Моей семьи больше не существует. Все, кроме меня, погибли, и я решила отомстить за кровь родных. Господь помог мне выполнить этот священный нигат*. Я знаю, что однажды буду убита. Когда это случится, прошу братьев помянуть свою сестру в первом же бою...»

В глазах у воина потемнело. Аслан издал сдавленный рык. Друзья бросились к нему.

– Что случилось? Он умер? Да, умер. – тамада закрыл ей глаза. – Все будем там. Рашид, да примет тебя Аллах! Успокойся, Аслан, я не думал, что ты такой слабый...

Тот молча протянул старшему лист бумаги.

Тамада начал читать про себя. Лицо его искривилось в мучительной гримасе, по щекам потекли слезы. Он прочитал и передал лист другим. Все они вместе дочитали это завещание до конца.

Аслан снял с себя шинель и набросил на усопшую.

Абреки плакали.



Ловушки


– Тамада! В Долине Оленей идет сильный бой. Второй час не смолкает грохот оружия. Там такое творится! Самолет прилетел, две бомбы сбросил. Думаю там наши люди в засаду попали.

Ахмад присел на своей постели и задумался:

– Интересно, Муртаз – зачем наши люди поперлись в Долину Оленей? Глупее маршрута, чем этот, абрек себе выбрать не может.

Смуглое красивое лицо молодого человека напряглось, глаза сузились, будто он хотел отсюда проникнуть взглядом туда, в Долину Оленей, и получше разобраться в том, что там творится на самом деле. А может он хотел пробраться в мысли тамады и понять суть его сомнений?

По виску Муртаза стекали две капли пота, обгоняя друг друга. Муртаз зажмурился и кивнул головой. Ахмад тихо засмеялся.

– Я ничего не понимаю, тамада.

– Подойди сюда, садись рядом. Садись, садись.

Хучбаров достал из нагрудного кармана записную книжку и карандаш.

– Долина Оленей похожа на большую чашу посередине высоких гор. Вот, допустим, это я начертил Долину Оленей. Снизу, с равнины, постепенно углубляясь в горы, поднимается Медвежье ущелье, очень тесное на верху, до того тесное, что в некоторых местах приходится идти по воде, так как боковые тропки пропадают под водой. Вот я рисую это ущелье. Понял?

– Да, тамада.

– Есть еще две тропы: одна – со стороны Ассы, другая – с нашей стороны. Эти тропы, Муртаз, как капканы для крыс. Туда пройти легко, но оттуда выйти... Там столько по бокам мест для засад; небольшим отрядом в пять, десять человек можно уничтожить целый полк. Сиди себе за скалой и постреливай, ты недосягаем, а они – как мухи в бутылке... Не задумали ли комиссары и начальники из НКВД заманить нас в эту «бутылку»? Представь себя в роли бессильной мухи.

– Не дай Аллах!

– Скажи, Муртаз, вы близко подбирались к месту боя?

– Очень близко.

– Крики слышали?

– Слышали.

– Какие?

– «Я Аллах! На помощь мусульмане! Оарц дала! Мы гибнем!»

Ахмад хлопнул Муртаза по плечу и снова тихо, по-доброму, засмеялся:

– Пересолили комиссары свой борщ! Пересолили! Вот если они остановились бы на «Я Аллах!» – другое дело. Вот допустим, Муртаз, это ты с друзьями попал в засаду (не дай-то Аллах, конечно)! Ты будешь срывающимся голосом кричать, звать на помощь, слезно умолять спасти тебе «шкуру».

– Нет, не буду.

– Что ты будешь делать?

– Я постараюсь убить побольше гяуров. Когда-то все равно придется умереть.

– Вот! Они этого не понимают. Ты мыслишь и как кавказец, и как мусульманин. Как мусульманин ты готов к встрече со смертью, как кавказец тебе унизительно слезно молить о помощи. А гяуры и в бою думают о походной кухне с горячим борщом, который оставили в тылу.

Муртаз поднялся с лавки, его голова с полуоткрытым ртом долго качалась из стороны в сторону, Ахмад улыбался.

– Тамада, ты самый великий полководец во всем мире! Вот оказывается для чего человеку посажена голова на плечах. Ва-вай!

– Позови всех, будем совещаться.

Довольно просторная землянка тамады заполнилась испытанными боевыми товарищами Ахмада, уселись на лавках вдоль трех стен. Тамада изложил ситуацию, объяснил замысел противника с расчетом на простомыслие диких горцев.

– Они считают, что абреки мыслят по-гражданскому, дескать, они сами обучались в военных академиях, а мы не видим дальше своего носа. Нас манят в ловушку... А мы второй день следим за действиями гяуров, как они занимали позиции в боковых четырех расщелинах. Заметьте: одеты по-нашему. В Медвежьем ущелье притаился целый отряд из войск НКВД. Возможно, что сегодня ночью из города придет еще подкрепление. Скоро должны вернуться с разведки Бати и Соип. У них обязательно будут новости. Что мы в таком случае можем предпринять? Первое, самое простое: тихо сидеть на своем месте, варить мясо, кушать и спать. Пусть гяуры палят из всего своего оружия в белый свет. Что им стоит? Им боеприпасов жалеть не надо. День постреляют, второй постреляют, потом поймут, что мы их замысел разгадали и не собираемся сунуться в мышеловку, снимутся с мест и обратно уйдут на свои базы на равнине. Но в рапортах высшему начальству в Москву напишут, что «войсковая операция прошла успешно, с нашей стороны жертв нет, уничтожена крупная банда...». Будут благодарности, звездочки на погонах офицеров НКВД, ордена и медали. Вот самое простое, что может из этого получиться... – Ахмад замолчал.

Все сидели, затаив дыхание, ожидая, когда их старший изложит другой вариант. А он молчал, вроде забылся. Не выдержал эту паузу Муртаз:

– Но, тамада, а другое, не самое простое?

– Есть и другой вариант, Муртаз. Есть. Его суть в том, чтобы игра превратилась в настоящее сражение между ними же, столкнуть их лбами. При сильном старании мы смогли бы это сделать.

Абреки переглянулись между собой, но все пожимали плечами.

– Те, что засели в трех расщелинах, специально одеты по-нашему. Так?

– Так.

– Их надо бы выкурить и погнать против своих.

– Они не пойдут. Как...?

– Пойдут, если в засадах им станет тесно и жарко.

План, который изложил командир, был прост и ясен: трем группам подняться по отвесным скалам с этой стороны, так, чтобы засадники оказались внизу, а потом боем сверху принудить их покинуть свои места. У них не будет другого выхода, кроме как бежать дальше вниз в Долину Оленей, а там свои их встретят огнем, а мы добавим...

– Каждая группа из трех человек. Старшие: Ирбек, Солтмурад, Тагир Ахмадов. Возьмите по мотку веревки. Опытнейшие пусть идут вперед. В группе один идет с автоматом, двое с винтовками, но десять гранат, можно даже больше – поднять в мешке, дымовые шашки, чтобы сбить их с толку. А я с остальными пойду по той тропе, которую они нам оставили для ловушки. Позиции занять сегодня, а завтра, на рассвете начнем...

– Когда выходим?

– У нас здесь одно важное дело, которое надо решить до выхода из лагеря. Дело неотложное, серьезное.

– Какое?

– Опустошить котел с мясом. Он так старался, потел – неужели обидим?

Шутка понравилась абрекам – этот котел они любили, так как редко приходилось поесть горячего.

– Нет, не обидим!

– Ну, уж постарайтесь. Ночью, лежа на холодных скалах, будете каяться, если обидите. А теперь, братья, вопрос на размышление: назовите самую лучшую одежду, еду и оружие – в одном.

Тамада улыбался, исподлобья рассматривая боевых товарищей. Те хмурили брови, кренили головы на бок, стучали пальцами по лбам, пытаясь достать из своего опыта и познанья ответ на вопрос командира. Только муталим Мехди сидел спокойно, глядя перед собой.

– Ну, кто ответит?

– Ботоно Ахмад, получается эту вещь можно кушат, одеват, как палтто и... Сколько живу – ттакое не слышал.

Мужчины пожали плечами.

– А Мехди, ты тоже не знаешь?

– Думаю, тамада, это – терпение. Терпеливый вынесет и холод, и голод, и лишения и выйдет победителем.

– Правильно – терпение. Терпение – основа мужества. У кого слабое терпение, тот не станет настоящим воином. Вот сегодня ночью, сидя на голых камнях, испытайте себя. Рассказать вам одну охотничью байку? Случай, говорят, был такой.

– Расскажи, тамада.

– Но давайте беседовать за едой – делать два дела сразу.

В отряде Ахмада строго соблюдались все кавказские традиции взаимоотношений старших и младших, уважительность друг к другу, а фамильярность пресекалась на корню. Однако еду готовили и убирали в лагере по строгой очереди. Такова была установка командира.

Ахмад взял в руки кусочек красного просяного чурека, прочитал бисмил, мусульмане повторили за ним священную формулу мусульман, а трое: Ирбек, Вепхия и Саша Малышев перекрестились. И никого это не смутило. Между прочим, читать «Отче наш» и правильно креститься Ирбека и Сашу научил богомольный Вепхия.

– Ты, тамада, про случай с охотниками обещался рассказать.

– Верно. Охотники за турами вынуждены забираться на самые недоступные кручи. В первый день взбираются на скалы, находят места для засад, ночуют, а на рассвете второго дня выходят, охотятся. Утром и туры выходят попастись. Так вот два молодых ингуша с плоскости были у горцев в гостях и решили тоже поохотиться. Взяли их с собой горцы. Кое-как взобрались на скалы, приметили места засад. Стали ждать. Наступила ночь. Холодно до невозможности! То туман их накроет – как мокрым одеялом, то пронизывающий ветер. Топали ногами, шевелили руками – ничего не помогает. Горцы-то знали, что надо дотерпеть до рассвета, а у незадачливых охотников терпение иссякло. «О, Господи, какая длинная ночь! – вскричал в отчаянии один из них. – Где ее конец?» «Ты говоришь о ее длине? А я поражаюсь ее шириной!» – отозвался другой, стуча зубами.

Смеялись от души.

– Значит так: завтра, Бог даст, будет ясный день. Все приметы к этому. Как только Зогал-Лоам* осветиться первым лучом солнца, начнем.


* * *

Юркий, как ласка, Мехди несколько раз уходил и возвращался, и что удивительно, шел ли он обыкновенным шагом, бежал ли или полз – его не было слышно. Он появлялся или исчезал, словно невидимка.

– Тамада, – шепнул он, улегшись рядом, разреши мне занять позицию вон на той скале.

– На той? – изумился Ахмад, – где ты там уместишься со своим пулеметом. Там и мухе негде сесть.

– Я нашел там место, полуметровая выемка, можно в ней уместиться. Я уже знаю, где они сидят. Свет блеснул. Фонарик. Может, там их командиры сидят.

– Может просто спичку зажгли, чтобы прикурить?

– Может.

– Мехди, а ты не свалишься оттуда в пропасть?

– Нет, тамада. Не бойся. Я пошел, а то светает. Потом могут заметить.

– Иди. Побереги тебя Господь!

Мехди подхватил свой пулемет и исчез меж скал.

Стало совсем светло. Тишина. На небе ни тучки. Сизый туман, что повис над долиной, скоро растаял.

Со своей засады Мехди видел тех энкеведешников, которые укрылись у входа в Долину Оленей со стороны Медвежьего ущелья. Их много. До них шагов триста, не более. Они суетятся и чего-то ждут. Абреков ждут в свою ловушку.

Место, куда поднялся Ирбек с двумя товарищами, называлось Лезвие Кинжала. Заостренный к верху пологий гребень горы тянулся ровно, как кинжал, до самого горизонта.

Ирбек нашел прочный выступ камня и завязал на него веревку.

– Закрепите второй конец. Осторожно.

Каждый привязался поясом к этой веревке. Закрепили мешок с боеприпасами.

Теперь надо ждать утра, вынести тяжелую длительную ночь. Стали ждать, и на этот случай у них есть самое главное – терпение.

– Ирбек, ты спишь?

– Да, вздремнул малость. Вай, уже утро?!

– Воллахи, ты железный человек: залез на самую вершину горы и спит себе, как в пуховой постели. Смотри сюда.

Ирбек вытащил руки из рукавов, повернулся на грудь, уцепился за камни и осторожно глянул вниз: там, в полутораста шагах отсюда на площадке сидели в кружок энкеведешники.

– Что они делают?

– Кушают, завтракают, – ответил Соип, протягивая старшему бинокль.

– Консервы. Рыба кажется. Нет. Тушенка американская. Сволочи! Даже слюнки текут. Восемь человек их тут. А вот еще трое. Все в кавказских шапках. Отделение. По отделению в каждой засаде. И там со стороны ущелья взвод. Ладно.

Один из энкеведешников развернулся и пальнул в воздух. Ему ответили, тем же из других засад.

Энкеведешник сделал руки рупором и зычным голосом кричал по-ингушски:

– На помощь! Нас окружили! Мы гибнем! Мусульмане! Оарц дала! Я Аллах!

Попалили несколько минут и успокоились.

Бати достал из сумки еду, протянул каждому по кусочку чурека и сыра:

– На, Ирбек, подкрепись. Мой дед по этому поводу говорил, что пустой мешок не стоит, а падает.

– А мой дед, Бати, говорил: лучше фасоль в своем котле, чем жирное мясо в чужом котле.

– Как жаль, что наши деды не были знакомы, они бы такую умную мысль придумали, если бы сели вдвоем думать.

Чуть не захохотали, но вовремя опомнились.

– Эх-х! – вздохнул Соип, указывая рукой на Зогал-Лоам. – Чекисты себя до отвала американские консервы едят, а бедному абреку кусочек чурека доесть не дадут. Пора!

Действительно, самый верх Зогал-Лоама загорелся розовым светом.

Ирбек взял камень величиной с кулак взрослого мужчины и скатил его вниз. Он пролетел метров пятьдесят, ударился о скалу и рассыпался вдребезги, на энкеведешников посыпался целый град камней. Они вскочили и заметались.

– Бати, а ну гранатой их!

Бати выдернул чеку и со всей силой швырнул гранату вниз. Она взорвалась, не долетев до цели.

– Так. Стоп! – Ирбек прислушался. Грохот раздавался и с других сторон. Он бросил две дымовые шашки сразу.

– А для чего дымовые шашки?

– Для неразберихи. Посеять панику. Понимаешь?

С левой стороны раздался гортанный крик Мусы Хункарова, а эхо повторило многократно:

– Держитесь, братья-мусульмане, мы идем на помощь! С нами Аллах! – это была насмешка.

Гранаты падали сверху, нанося энкеведешникам в засадах большой урон. Они взрывались вверху в нескольких десятках метров от них. Лавины больших и малых камней обрушивались на обескураженных засадников. Этого выдержать было невозможно, спасая свои жизни, они бросились в долину.

Те, что сидели в засаде со стороны Медвежьего ущелья, приняли своих за абреков, выдвинулись вперед и открыли по ним огонь.

– Мы свои! Не стреляйте! – напрасно кричали засадники.

Тогда ударил пулемет Мехди по наступающим. Энкеведешники стали падать, но не поняли, откуда и кто их бьет.

Ползком и перебежками взвод продвигался в долину, разворачивая фланги, чтобы не дать «бандитам» уйти. Часа два энкеведешники беспощадно истребляли друг друга.

Ахмад решил, что пора «мышеловку» закрывать. Он послал девять лучших стрелков вместе с Мехди отрезать врагу путь к отступлению к Медвежьему ущелью. Ловушка захлопнулась.


* * *

Капитан был убит, он лежал первый в первом ряду трупов, которых положили на ровном месте поодаль. Трупов было много. Раненных еще больше.

Саша Малышев сидел на корточках перед широким камнем, раскладывал документы по кучкам. Пленные ждали своей участи. Среди пленных шестеро милиционеров-ингушей, оставленные специально для охоты за абреками. Их поставили отдельно. Стояли, не смея поднять глаза на тех, кого они надеялись предать.

– О! Анчахов Орбай Мукушович, сержант. Хакас. Призван в действующую армию 16 мая 1943 года. Ордена и медали имеет. Фронтовик?

– Да.

– А как ты оказался в войсках НКВД?

– Под Кингсенном меня ранило, а после госпиталя направили... До демобилизации два неполных месяца осталось. Вот...

Ахмада, видимо, заинтересовал этот пленный:

– Кто ты по национальности?

– Хакас, а зовут Орбай.

– А где вы проживаете?

– В Красноярском крае. На севере, далеко отсюда.

– Первый раз слышу про такой народ. Но, Орбай, ты зачем пришел в наши ингушские горы со снайперской винтовкой?

– Я солдата... команда...

– Я тоже солдат, и они солдаты. Как видишь не плохо воюют. Может, Орбай, кто-то из нас тебе что-то должен, и ты пришел за долгом? Или может кто-то из наших когда-то где-то обидел тебя или твоих родных, и ты решил наказать обидчика? А?

Молчал Орбай. Он не был готов к такой постановке вопроса.

– Значит ты по собственному желанию пришел в Кавказские горы убивать нас, даже не интересуясь, в чем наша вина. Ты – охотник?

– Да.

– Решил поохотиться на людей. Ты что людоед, Орбай?

– Нет.

– Так что же нам с тобой делать, хакас-фронтовик?

Молчит Орбай.

– Саша, ну что там у тебя получилось?

– Командир, вот эта куча – энкеведешники, это – курсанты военного училища, здесь – предатели ингушского народа, их шестеро, два офицера, лейтенанты. Куда класть хакаса? На нем форма энкеведешника, а с другой стороны вроде жалко.

– Пусть живет. Вас много всего хакасов?

– Около пятидесяти тысяч.

– Даже меньше чем ингушей.

Энкеведешников – и офицеров, и рядовых – тут же расстерляли. Ингушей-предателей сперва выпороли (по двадцать пять ремней, а затем по древнему обычаю глубоко надрезали носы. Хакаса Орбая и курсантов отпустили так.

– Вы пришли как интервенты и заслуживаете смерти. Но Кавказский Трибунал запретил расстреливать пленных, кроме энкеведешников и явных убийц. А вы шестеро почаще смотрите в зеркало – в этом ваше наказание: напоминание, что он не конах, а предатель. И передайте своему начальству, пусть заберут свои трупы, я их хоронить не буду. Даю на это два дня: завтра и после завтра. Ни один мститель не выстрелит в тех, кто придет за телами без оружия. Идите! Раненных с собой заберите. А документы ваши останутся у нас, когда-нибудь нам придется отчитываться перед своим народом. Архив Кавказского Трибунала!

Абрекам достался богатый трофей: много стрелкового оружия, боеприпасы, два ручных пулемета и ротный миномет.

Мораторий был строго соблюден. За трупами пришли курсанты военного училища без оружия с носилками.


* * *

Гвардия Хучбарова сидела большим кругом, слушая анализ этого боя.

– У нас нет убитых, но раненные есть. И этого можно было избежать, не будь вы так горячи. Поймите, братья, вот что: У Сталина и Берии огромные резервы. На них работают заводы и фабрики. В их распоряжении целые армии. У нас резервов нет. Для нас потеря одного бойца, все равно, что для энкеведешников гибель целой дивизии. Новых бойцов неоткуда брать. Берегите себя! Пожалуйста, не рискуйте зря.



Солтан и Гаппо


Они возвращались из соседнего села, где были в гостях у близких родственников. Их очень хорошо приняли и на славу угостили. А на прощанье женщины поставили в воз поднос с валибахами и большой узкогорлый кувшин с ячменным пивом. Не забыли и рот положить.

Ехали между пологими холмами.

– Солтан, как называлось это село раньше при ингушах?

– Сурхохи.

– Что это значит?

– Не знаю, Гаппо. Я ингушского языка не знаю.

– Ингуши – глупые люди.

– Почему ты так думаешь?

– Умному человеку разве придет в голову назвать такое красивое место – Сурхохи? Они – трусы.

– С чего ты это взял, Гаппо? Они – не трусы. Это неправда.

– Их погнали, как баранов. За такую землю стоило и голову сложить. Осетины бы так не ушли. Осетины бы дали отпор.

– Что они могли сделать, против такой силы? Сколько войск, НКВД. Даже самолеты стояли на аэродромах, готовые подняться в воздух и бомбить, если бы они оказали сопротивление. И при том их взяли врасплох.

– Ты всегда их защищаешь, Солтан.

– Нет, Гаппо. Но ты не говори того, чего не сказал бы им в лицо.

– Ты думаешь, я побоялся бы?

– Думаю.

– Ты меня плохо знаешь, Солтан.

– А ты сам себя знаешь?

– Почему я не знаю сам себя?

– Гаппо, есть разница между разговорами с полным рогом в руках на пиру с друзьями и разговором с врагом лицом к лицу. Я на войне был, Гаппо, я это хорошо знаю. Ты любишь похвастаться. Я не люблю, когда ты хвастаешься.

– Э-э, что с тобой говорить. Останови, Солтан.

– Зачем?

– По нужде пойду.

Солтан натянул вожжи, воз остановился.

Гаппо ловко соскочил на землю, повел плечами и оглянулся по сторонам, ища взглядом укромное место.

Там у самой вершины склона стояли две каменные плиты-стелы, одна выше, другая – ниже. Гаппо направился туда.

– Ты куда?

– Туда.

– За этим делом?

– Да.

– Не ходи туда. Это памятники каким-то людям. Мертвых уважать положено. Иди вниз, там ямы.

– Я туда пойду. – и он на гибких ногах побежал вверх, как молодой олень.

Большая плита была в его рост и широкая, а меньшая чуть ниже и уже. Гаппо зашел за большую, так чтобы она его прикрывала от Солтана, и потянулся рукой к ремню.

– Эй, – тихо окликнул его с вершины холма, – подожди!

Гаппо повернулся, не догадываясь отпустить конец брючного ремня. Там наверху из земли торчал большой красноватый камень. Вышел оттуда человек и сел на землю, положив на колени винтовку.

– Отойди от памятников.

Гаппо безоговорочно повиновался.

– Теперь стой. Снимай свою войлочную шапку и поставь на землю, как чашку. Аккуратно поставь

– Зачем?

– Выполняй, ели хочешь жить! – глаза из-под мохнатой шапки смотрели совершенно серьезно.

Гаппо выполнил то, что ему приказывали, у него даже не возникло побуждения воспротивиться этому.

– Теперь снимай штаны и делай то, для чего ты сюда пришел.

– Куда?

– В шапку.

Затвор винтовки плавно и мягко клацнул.

– Штаны не трогай, оставь где лежат. Кто это там в арбе? Родственник?

– Нет. Друг. Из нашего села.

– Хороший друг?

– Хороший... Он...

– Бери в руки шапку и иди к арбе. Бросишь – убью.

– Штаны...?

– Нет. Иди так. Осторожно иди, а то упадешь и уронишь шапку – придется тебя застрелить.

Гаппо пошел, держа отяжелевшую шапку на вытянутых руках. Штаны путались в ногах. Так несут на пиру двуручный ковш с пивом, чтобы преподнести дорогому гостю.

Человек в мохнатой шапке сидел на камне, винтовка покоилась у него на коленях, а Гаппо короткими шажками двигался с холма к своей арбе. Идти было очень неудобно.

По мере приближения односельчанина, Солтан понял, какому позору и унижению был подвергнут его товарищ. Он сам почувствовал себя униженным.

Он бросил вожжи в воз и соскочил с арбы. Тут они встретились взглядами с Гаппо – жалкая мина на лице.

– Солтан, у него винтовка...

Солтан оскалился на него, бросил плеть на землю и широкими шагами пошел к тому, кто сидел на верху, на камне. В десяти шагах он остановился.

– Ингуш, а теперь попробуй сделать со мной то, что ты сделал с тем.

– Не буду и пробовать.

– Почему?

– Не получится. Тебя нельзя унизить, хотя можно убить.

– Так ты герой только против безоружных трусов, ингуш?

– Неправильный вопрос, осетин.

– Объясни.

– Осетин, если я приду на твою землю и буду осквернять твои святыни и памятники, то ты заставь меня кушать то, что твой товарищ наложил в свою войлочную шапку.

Солтан не знал, что сказать этому человеку.

– Ты сидишь на этом камне, как коршун, держишь на коленях заряженную винтовку и думаешь...

Человек в мохнатой шапке начал декларировать стихи:


Я злой ингуш – дитя природы,

Абориген Кавказских гор.

Кругом живущие народы

Клеймят меня: «Разбойник, вор!»

Зачем судить так злостно, строго

И липкой грязью обдавать,

Когда все разнимся немного

В искусстве ловко воровать?

Воровать нас научили

Кабардинцы раньше всех,

Они тогда вино не пили,

Глядя на пьянство, как на грех...


– А ты знаешь, злой ингуш, кто написал эти слова?

– Нет. Может, ты знаешь?

– Знаю. Эти стихи сочинил осетин Шанаев.

– Значит душа этого осетина когда-то жила в теле ингуша. Один начитанный человек мне рассказывал, что такое случается. Я не хочу в тебя стрелять. Уходи, пожалуйста! Я не хочу твоей крови. Этот трус и негодяй не стоит того.

– Чего не стоит?

– Защиты. Уважаю смелых людей. Кто не уважает смелого, сам не стоит уважения. Ответь на простой короткий вопрос коротким ответом.

– Спрашивай.

– Я прав?

Солтан постоял, глядя себе под ноги, потом тихо произнес:

– Ты – прав, ингуш.

Он повернулся и пошел к своей арбе.

– Сегодня ты – прав.

Дойдя до арбы, он поднял брошенную им плеть, хлестнул ею Гаппо по голове, сел в телегу и уехал.



Анна Левенцова и Асламбек


История жизни Анны Левенцовой – настоящий классический роман, достойный пера тех писателей, которые посвятили себя описанию полных приключений и опасностей жизни благородных рыцарей и их преданных, прекрасных дам.

Действительно, был в природе такой рыцарь – ингуш Асламбек, была такая дама – прекрасная Анна Левенцова.

Что же последуем примеру классиков и в самом начале опишем благородный облик этой достойной особы.

Она была стройна. Гордо, но не надменно носила свою красивую голову. Походку имела неторопливую, степенную. Одевалась просто, но со вкусом. Четкий, приятный, грудной голос. Улыбалась редко – только в награду за достойное слово или поведение того, с кем общалась.

Анна родилась в городе Владикавказе в 1901 году в семье потомственных казаков, тех казаков, у которых пра-пра-пра-прадеды были вольными казаками, а не конными жандармами, прислужниками царей за харч.

С малых лет она отличалась, вернее, выделялась среди остальных прямотой, правдивостью и нетерпением к насилию. Аккуратно была во всем: в поведении, слове, одежде. Наверное это исходило от внутренней природной порядочности. И еще у нее была возвышенная душа – в мыслях своих постоянно думала только о высоком. Она решительно отказывалась утруждать свой ум заботами о мелочах жизни – это она оставила течению жизни. Как будет – так и будет.

Знакомство ее со своим будущим рыцарем состоялось осенью 1927 года, в г. Ростов-на-Дону. Они столкнулись лицом к лицу и посмотрели друг другу в глаза: никакой игривости, кокетства или недовольства – с ее стороны, а в его облике она не увидела ни пролетарского нахальства, ни студенческого донжуанства. Они оба где-то раньше друг друга видели.

– Я очень извиняюсь, – сказал он, мягко улыбнувшись, – задумался и вот чуть вас не сшиб.

– Что вы?! Не стоит извинений. Вы случайно не из Владикавказа?

– Я житель села Базоркино в Ингушетии, но я учился во Владикавказской гимназии.

– Там я, значит, Вас и видела.

– Вы мне тоже кого-то напоминаете. Припоминаю... да, да. Вы носили такую белую шляпку и кофту с голубым откидным воротником.

– Правда Ваша! У Вас образная память...

– ... и красные ботики с застежками...

– Вы случайно не рисуете?

– Нет. То есть рисую очень плохо.

– Вы на каком курсе? Давайте знакомиться. Меня Анной зовут, Анна Левенцова.

– Очень приятно! Действительно приятно. Меня зовут Асламбеком, фамилия Эльбускиев.

– У Вас красивое благозвучное имя: Асламбек! Я люблю благородные имена. Я – на третьем курсе медицинского, а Вы?

– На первом. – скромно ответил он. – Юрфак.

– По студенческой иерархии, Асламбек... Я правильно произношу Ваше имя? Сразу меня поправьте, если не так.

– Очень правильно.

– Я хотела сказать, что по университетской традиции я Вам в бабушки прихожусь. Имейте это ввиду, Асламбек.

– Я рад быть внуком такой бабушки!

– Ну, коли так, посидим в аллее на скамеечке. У Вас как со временем?

– Его у меня в избытке сегодня.

Они выбрались из снующей у входа толпы студентов, нашли свободную скамью и уселись рядом, положив на колени свои книжки и тетради, и, как земляки, предались воспоминаниям об учебе в гимназии: о любимых преподавателях, интересных гимназистах, памятных случаях, особенно последние годы, когда в обществе возросли революционные настроения.

– Оказывается, что я училась классом старше, окончила в 17-ом году.

– Я недоучился. Начались такие события...

– Чем Вы все эти годы занимались?

– Два года отдал Гражданской войне у себя дома. В 1919 году вступил в Красную Армию. Немного повоевал. В 1924 году демобилизовался. Два года самообразования. И вот я здесь, Анна.

Она потерла ладони и чему-то радостно улыбнулась.

– Как Вы кратко и просто изложили пять лет бурной, боевой жизни. А поподробнее нельзя?

– Анна, поверьте, ничего романтичного, интересного не было: воевал с Деникиным, а потом и с Врангелем, Севаш переходил, участвовал в освобождении Крыма, с Махно тоже пришлось повоевать. Командовал эскадроном. Война неинтересная тема для беседы: кровь, смерть, страдания от ран и других лишений. Очень много грязи. И еще я хочу, чтобы Вы знали: я не авантюрист, не за подвигами туда ходил. Мой народ мечтает о таком жизнеустройстве, когда он может жить мирно, сохраняя свое достоинство, обычаи, веру. Я подумал, может революция принесет нам это.

– Да, ваши сильно стояли за большевиков. В городе бывали то белые, то атаманы, то еще какие, напьются, орут, горло дерут, что власть-де теперь их, но как весть приходит, что ингуши на город идут – всех этих вояк, как ветром сдувало. Как Вы думаете, Асламбек, мечта вашего народа сбылась, наконец?

Он помолчал, прежде чем ответил:

– Поживем – увидим, как говорят русские. Поначалу не все идет так, как нам хотелось бы, может, уляжется все в нормальное, мирное русло. Будем надеяться, столько крови пролили, столько мук перенесли.

– Значит Вы красный командир с привилегиями. Вам это помогло поступить на учебу.

– Да. Отчасти.

Так завязалась их дружба. Наши люди говорят: «Не подноси огонь к сухому сену». Какая тут мудрость? Два молодых, красивых, здоровых человека понравились друг другу, подружились, а потом, самым естественным образом, их дружба переросла в любовь. Они сами не заметили, как это произошло.

Анна не скрывала от своей семьи дружбы с Асламбеком. И когда мать что-то проворчала насчет того, что следует поберечь дочь от этого абрека, отец резко оборвал ее:

– Мать, наша дочь Анна – девка с головой и лишнего никому не позволит. А насчет парня этого – так он земляк получается: они в одной гимназии учились.

– Ну, гляди, Степан Лукьяныч, как бы тебе потом за бороду себя не дергать.

Подумал с недельку отец, взял сына Сашку и покатил в Ростов, гостинцы повез. С дочерью повидался, на ингуша того посмотрел. Остался доволен. Ладно скроенный, чтоб ему..! А Сашка с Асламбеком, как братья стали, неразлучные. Провожали их вместе. Рядом шли Анна и Асламбек. Степан Лукьяныч посмотрел по сторонам и не нашел равных им красавцев на перроне:

– Сук-кины дети! – вырвалось у него, – какая пара! Другой такой и нет тута.

Обрадованный Сашка брякнул:

– Батя, за Анну не бойся. Асламбек сам ее не тронет и другим не позволит. Она за ним, как за могучим дубом. Вишь какая веселая! И учится лучше всех.

– Дай-то Бог, сынок! Дай-то Бог!

Зимой двадцать седьмого года умерла мать Анны. Асламбек поехал с подругой на похороны. Был крайне предупредителен. Через неделю возвращались в Ростов. Он повез ее на квартиру. У калитки она остановилась, обернулась к нему:

– Асламбек, за что мне Бог даровал такого преданного друга? Вы мне очень дороги! У меня не получается выразить все, что в душе – поймите сами так.

– А я не представляю свою жизнь без Вас, родная Анна. Это я должен благодарить Бога!

Она поставила саквояжик на снег, подошла и поцеловала его:

– Я с радостью покоряюсь своей судьбе. Будь, что будет.

Потом тихо вошла во двор.

Он стоял и слушал, пока звуки ее шагов не погасли где-то в доме.

Вот и состоялось их любовное объяснение.

Асламбек повернулся и пошел со светлым сердцем: наконец все сомненья отпали!

Три года пролетели, как предрассветные весенние сны. Каждая минута каждого дня была посвящена осознанию того, что они есть, созданы друг для друга – и другого счастья быть не может.

Наступил тридцатый год. Анна успешно сдала все государственные экзамены и получила заветный документ – диплом. Диплом ей вручал ректор университета с похвальным словом на трибуне актового зала. Анна направилась к ступенькам, спускавшимся в зал, когда ее окликнула моложавая преподавательница Людмила Васильевна. Весь университет знал о том, что она неравнодушна к студенту с юридического факультета Асламбеку Эльбускиеву, всячески старается заполучить его, но безуспешно. Анна увидела торжествующую улыбку на лице Людмилы Васильевны, может она радовалась тому, что ненавистная соперница наконец уедет к себе во Владикавказ, и она сможет добиться своего.

Анна повернулась к президиуму из одних преподавателей.

– Вы что-то хотели мне сказать, Людмила Васильевна?

– В такой радостный день все девушки с цветами. У Вас, кажется, и жених есть. Неужели он не догадался купить для Вас букет?

Зал замер от неожиданности. Все поняли: это дуэль. Что будет-то?

– Видите ли, Людмила Васильевна, мой жених – ингуш. У них не принято делать дешевые копеечные подношения любимым девушкам.

– А дорогие принято? – съязвила она.

– Да. Вот букет, который преподнес мне жених в этот, как Вы сказали, радостный день.

Анна подошла к столу, положила руку на стол перед Людмилой Васильевной, чуть потянула рукав к плечу, высвобождая запястье. На запястье девушки переливался драгоценными камушками золотой браслет в виде венка из цветов и листьев.

Многие преподаватели встали со своих мест, чтобы получше разглядеть это чудо ювелирного искусства.

– Это же... – поперхнулась преподавательница.

– Коня, кабардинского иноходца отдал дагестанцу-ювелиру за этот букетик, уважаемая Людмила Васильевна. А Вы понимаете, что такое конь для горца.

Она гордо подняла голову и сошла вниз, где ее встретил Асламбек и повел к месту.

Им долго аплодировали.

И вот прощальный вечер в ресторане с богато накрытыми столами и приглашенным оркестром, разумеется, на деньги самих выпускников. И тут колесо судьбы сделало самый неожиданный поворот.

Говорили тосты, осушали бокалы, танцевали. Асламбек с Анной станцевали лезгинку. Всем очень понравилось. После Асламбека в круг вошел военный, гепеушник, щеголяя новой экипировкой: длинная зеленая гимнастерка, перепоясанный лакированным ремнем с портупеей и кобурой, синие галифе и сапоги. Под носом коротенькие усики. Он деланным жестом пригласил Анну в круг.

– Извините, я устала, – сказала девушка, напрашивающемуся кавалеру.

– Пошли. Чего ломаешься?

– Вам понятным языком сказано: я устала, больше танцевать не хочу.

– Отказываешься?

– Как Вам угодно понимать, так и понимайте, но я больше ни с кем танцевать не намерена, кроме как с женихом.

– Что? Что ты сказала? – гепеушник схватил девушку за локоть и швырнул в круг, Анна сумела устоять на ногах, хоть и качнулась, но не упала. Повернулась и пошла в ту сторону, где стоял Асламбек.

– Стой, сказал! – гепеушник бросился к ней, но ему перегородил дорогу студент плотного телосложения.

– Чего тебе?

– А вот чего!

Звук пощечины раздался, как выстрел. Это была пощечина не интеллигента, ради нанесения оскорбления обидчику. Это была пощечина горца, в которую вкладываются сила, страсть и ненависть. Гепеушник рухнул, как сраженный, пол окрасился брызгами крови.

Он поднимался с полу, мыча какие-то угрозы. Лицо было измазано кровью и скривилось на один бок. Видимо он плохо видел, потому что в упор рассматривал всех окружающих, ища ударившего. Придя в себя, он отер рукавом кровь с лица и тут встретился взглядом с тем, кого искал.

Асламбек стоял напротив и не собирался ретироваться, а рядом с ним стояла бледная Анна.

– Предлагаю на этом закончить наши прения, – сказал Асламбек гепеушнику, – я получил полную сатисфакцию, как говорили в прошлом веке.

– Ах ты, кулацко-белогвардейская..! – он выхватил револьвер и выстрелил, но промахнулся. Второй выстрел произвести не успел, его самого сразила пуля. Он зашатался, выронил оружие, опустился на колени и повалился на бок.

В зале поднялся женский визг и крики испуганных преподавателей.

Асламбек взял девушку за руку и двинулся к выходу.

– Вы все свидетели, что этот боров вынудил меня защищаться. Кто попытается задержать меня – уложу на месте.

Они вышли на улицу и скорыми шагами пошли по темным переулкам в сторону квартиры Анны.

Неожиданно встречная машина затормозила рядом. Асламбек выхватил оружие.

– Асламбек-жан, ты чего?

– О, Артюш! Друг! – он спрятал оружие в карман и с нескрываемой радостью бросился к машине знакомого таксиста. – Спасай!

– Ты в беду попал, брат?

– В беду, в большую беду. – и он кратко изложил то, что случилось. – Вези нас на ее квартиру. Там отец Анны. Старик не пошел на торжественное вручение дипломов: сердце прихватило. Бог помиловал! Хорошо, что здесь нет ее брата Сашки, а то такая бы каша заварилась.

– Асламбек-жан, тебе нельзя туда ехать. Давай я свезу вас к другу-персу, а старика привезу туда. Вай! Вай! Какие дела!

– Нет, сперва туда. Там увидим. Так скоро они не кинутся туда.

Остановились за три дома – ничего, никакой засады, не успели еще.

Услыхав случившееся, Степан Лукьяныч проявил удивительное спокойствие.

– Нам отсюда сбегать никак нельзя, куда сбежишь-то, а ты, сынок, давай уходи, да живым в руки не попадайся. Изломают, поизмываются и убьют. Ну ингуши! Дед еще говорил: «С ингушом свяжешься – покой потеряешь, в каждом готовый абрек сидит». Да уж ладно. Чему быть, того не миновать.

– А я и не каюсь, Степан Лукъяныч, что случилось. Вот если бы не получилось, тогда всю жизнь корил себя. А зачем я должен оскорбления терпеть от этого хама? За то, что гепеушник?

– Знамо, что не потерпишь, на то ведь тебя Господь ингушом и породил. Эх дела! А? На-ка вот, абрек, бери, пригодятся, чтобы след твой простыл из Ростова немедля.

Старик протянул ему деньги, все, которые у него были.

Асламбек замахал руками и отступил на шаг.

– Тебя отец не учил старшим подчиняться? А ну бери, а не то..!

Тут вмешалась Анна:

– Асламбек, ты брезгуешь деньгами моего папы, когда они тебе так нужны?

Это подействовало, он взял деньги и пошел к двери, а на пороге обернулся:

– Степан Лукъяныч, мы рубили белых, а белые рубили нас. Каждый из нас считал, что он спасает народ. Мы, красные, победили, вернулись с фронтов, а в тылу огромный змеюшник развелся. Еще хуже стало. Что-то мы не то делали. Одно хорошо получилось?

– Что, сынок? Что хорошо получилось?

– Я этого зарвавшегося плебея уложил из именного оружия. Командарм Фрунзе лично сам вручил его мне за Перекоп.

Когда он скрылся за дверью, старик проронил:

– Бабка моя, Глафира Андреевна, царствие ей небесное, в таком случае говаривала: «По плоду видно, что не то дерево посажено». Ну и завертелась карусель! А прав оказался Сашка, брат твой. Как я беспокоился о тебе, Анна, из-за этого абрека, так он и говорит брат твой: «За Анну не бойся. Асламбек, сам ее не тронет и другим не позволит». Каков а! Ну, Анна Степановна, жди гостей, да не робей, сама судьбу выбрала. Авось пронесет. Только ты, дочка, на абрека своего не наговаривай, как бы с тобой не обходились. Зубы стисни и терпи. Говори честно, как было. Против них со зла ничего не говори, а то посадят. Держись ровно, твердо. Мол, было так и так.

Артюша довез Асламбека да Аксая, от денег категорически отказался:

– Убери, Асламбек-жан! Убери! Тебе они пригодятся. Я тебя не видел! Я тебя вообще не знаю. Хорошо?

– Хорошо, Артюша!

– А эта девушка не проболтается?

– Нет, она тебя не выдаст даже под пытками.

Армянин утер слезы и сел в машину...

За Анной приехали под утро. Ее забрали вместе с отцом. Отца к обеду следующего дня отпустили, ее держали три дня, настаивали подписать признание, что Асламбек член кулацко-националистической банды.

Девушке не давали спать, но она не подписывала эту бумагу, дала собственноручное показание, очень короткое, как все было.

Еще три недели отец с дочерью не могли вернуться домой: Анну предупредили, что она обязана являться на допросы, пока в этом будет необходимость. Выезжать из Ростова ей запретили.

Ее вызывали через день. Настоящая моральная пытка. Гепеушники добивались того, чтобы она подписала документ о добровольной осведомительской деятельности. Крики, угрозы, оскорбления продолжались часами. Следователи меняли друг друга – метод ломки души. Но эта упрямая душа в теле красавицы молчала и не ломалась. Однажды это продолжалось одиннадцать часов подряд. На шестнадцатый день следователь положил перед ней лист бумаги, привстал и торопливо произнес:

– Вот, Левенцева, подпиши и можешь отчаливать к себе домой во Владикавказ. Распишись!

Он обмакнул пером в чернильницу и протянул девушке:

– Вот тут ставь свою подпись. Формальности.

Анна взяла ручку, стала внимательно читать то, что в ней было напечатано машинкой и частично написано от руки чернилами. Из написанного выходило, что она, Анна Степановна Левенцева, обязуется сообщить в НКВД, как только к ней явится Эльбускиев Асламбек Солтович, член кулацко-белогвардейско-националистической подпольной организации. И еще она обязывалась выдавать любых членов указанной организации, как только она что-то о них узнает.

Анна положила ручку, отодвинула бумагу.

– Я не стану это подписывать. Это ложь! Асламбек – красный командир, воевал с белыми, имеет орден и именное оружие от самого Фрунзе. Вы занимаетесь подлогом.

Следователь вызвал конвоира.

– Отведи в камеру, в одиночку.

Два дня ее не вызывали. Вечером третьего дня Анну повели к следователю.

– Садись.

Она села на грубый табурет, положила руки на колени, стала готовиться к обороне. Следователь долго и внимательно рассматривал ее.

– Левенцова, скажи мне не для протокола, а так, по-человечески, чем купил тебя этот бандит?

Анна усмехнулась, подняла лицо и взглянула в глаза следователю.

– Асламбек не бандит.

– Ну, хорошо, что особенного в этом Асламбеке Эльбускиеве, ради которого русская красавица очертя голову идет на самопожертвование, как декабристка?

– Во-первых, я не русская.

– А кто ты?

– Казачка.

– А что это значит?

– Это значит, что в нашем роду не было ни одного труса, предателя и доносчика.

– Я и сам из казаков.

– Нет, вы не казак.

– Как не казак?

– Казак не стал бы издеваться над женщиной. А насчет Асламбека – он мужчина! У него не только мужское тело, сердце мужское и душа тоже. Впрочем Вам это известно не хуже меня.

Он отпустил Анну домой, совсем.

– Понадобишься – вызовем.

Отец встретил ее у выхода. Все эти дни бедный отец ожидал дочь у этих страшных ворот.

Утром рано они выехали домой.

В купе, кроме них никого не было. Степан Лукъяныч устроил вещи на верхних нарах, усадил дочь и сам сел в ожидании движения поезда.

Они сидели друг против друга за столиком у окна. Анна смотрела на пассажиров, спешащих к своим вагонам. Отец внимательно и с нежностью глядел на дочь. За этот месяц она очень похудела, перенесенные страдания и душевные переживания изменили ее лицо, оно сохраняло прежнюю красоту, но к ней добавилось упорство, какая-то неженская жесткость.

– Ты у нас пошла в предка-казака Нарычая, такой же неукротимый казак был. Его характер к тебе перешел. Для чего господь девкой уродил? Тебе бы, дочка, мужчиной уродиться.

– Уродись я мужчиной, папа, была бы абреком в горах. Другого места мужчине и не оставили, как лес да горы.

Старик покачал головой.

– Думаешь, он там?

– Я знаю, что он там.

– У них, у ингушей, и своих красавиц много, дочка.

– У Асламбека я – одна, папа. И он у меня – тоже. – она дала знать, что не следует с ней говорить, сомневаясь в их преданности друг другу.

И так Анна стала участковым врачом в своем квартале.

А вестей от Асламбека никаких не было.

– Может, сгинул твой абрек. Неужели попался?

– Нет, папа, жив он. Если бы что, я почувствовала. Он не попадется. Что орлу делать в клетке? – она улыбнулась чему-то своему, – не тужи обо мне, папа, он придет ко мне.

В ее голосе не было и тени сомнения.

– Да что толку-то, дочка?

Теплым октябрьским вечером семья села за ужин. Как раз и Саша вернулся из техникума.

За ужином Анна наливала отцу стакан кахетинского вина. Сама в рот не брала и Саше не давала.

– За вас, мои дети, – сказал старик, подняв стакан. – Чтобы счастье не обошло вас, чтобы людьми оставались. Чтобы у тебя, дочка, получилось, как того душа желает...

Он выпил, но стакана поставить не успел...

– Добрый вечер! Приятной трапезы!

Все так и обомлели, повернулись к открытой двери: там стоял Асламбек в черкеске, при кинжале, а в руках новенький карабин.

– Следовало постучаться, а дверь открыта. Я постучался о косяк, но вы не услыхали. Извините!

– Асламбек! – Анна встала во весь свой стройный рост. И больше ни слова.

Саша громко хлопнул себя по колену, а Степан Лукъяныч заторопился.

– Я пришел поблагодарить и попрощаться с вами.

– Попрощаться? Уходишь? На совсем? – спросила Анна.

– Да. Так все обернулось...

– Как обернулось? А я? Ты меня больше не любишь?

– Не надо говорить такие слова, Анна. Ты же знаешь, что это не так. Я не хочу тут в вашем доме наследить. Вам и так из-за меня натерпеться пришлось.

– Асламбек! Ты говоришь чужие нечестные слова! – она горько засмеялась.

– Саша, пойди во двор, да гляди в оба, а я тоже пойду. Вы, дети, погутарьте, да не ссорьтесь после всего, что было. Не такая вы пара, чтобы о пустяках ссориться.

Степан Лукъяныч их оставил один на один, а сам ушел на кухню. А минут через десять оба, держась за руки, вошли к Степану Лукъяновичу. Заговорил Асламбек:

– Если бы не такой случай, я бы не осмелился с Вами лично заговорить об этом. Я бы сватов-стариков прислал. Поймите. Я прошу у Вас руки Вашей дочери Анны.

– Руку просишь? – захихикал старик, – а сердце?

– А сердце я ему, папа, сама отдала.

– Вона оно как! Ну так как же мне вас, дети, благословлять. Этот –мусульманин, ты – христианка. Э-эх, как будет – так и будет! Все под Единым Богом живем. А ну подите-ка сюда!

Они опустили головы, как устыдившиеся дети и подошли к старику.

– Господь вас благослови! – он захватил их головы в охапку и прижал к своей широкой груди. – Любите друг друга до смерти. А там как будет – так и будет.

– Так мы поедем, папа?

– Куды? И ты?

– Повенчаться зовет.

– По-ихнему?

– Да. Я же за него замуж иду.

Призадумался старик казак, а потом махнул рукой.

– Иди, Анна! С Богом! Иди без оглядки!

– Степан Лукъяныч, разрешите и Сашу дня на два в горы забрать. Благословение Ваше и разрешение на венчание передать священнику, отец или брат кто-то же должен быть при этом.

– Ладно, забирайте и Сашу. – согласился он, – что тут поделаешь, хоть одна душа из родной семьи пусть погуляет на твоей свадьбе. Ну, Анна! У тебя все не так, как у других людей. Жениха выбрала из ингушей, а он вон что учудил: на выпускном балу (геть, ты кунацкая непокорная душа!) чекиста при всем честном народе уложил, в ресторане и глядит исусовыми глазами...

– Так мы, папа, последние Ромео и Джульетта.

– Какой там Ромей! С кем сравнила! Да на что он был способен, как плакаться горькими слезьми под балконом, да по случаю тыкаться железным прутиком. Твой кунак в два счета порешил бы и тех и ентих заодно, коли пришлось. Идите с Богом!

– Папа, мы бы и тебя взяли, но мы пойдем по опасным дорогам в горы, в аул. В Базоркино свадьба не получится: чекисты нагрянут.

– Идите. Только, Асламбек, ты Анну не обижай потом в женах.

– Да Вы что, Степан Лукъяныч! – обиделся тот.

– Не, не. Не то ты подумал. По жизни ты ее не обидишь – не таковский. А вот, ненароком, разлюбишь – она этого не вынесет.

Асламбек чуть побледнел, помолчал с минуту и тихо промолвил:

– Между нашими душами до конца будет так, как сегодня. Но я понимаю Ваше беспокойство.

Степан Лукъяныч вышел проводить гостей. Анну усадили в линейку, там сидела девушка-ингушка, которая радушно обняла невесту.

– Хорошая ты, Анна! Я – Совдат, буду твоя дружка.

– Ты тоже, Совдат, красивая! – вернула комплимент Анна.

Сбоку к линейке была пристегнута верховая лошадь под седлом. Асламбек подвел эту лошадь к Сашке.

– Садись, казак.

– А чья это лошадь?

– Твоя.

– Моя?

– Мой подарок брату невесты. Поехали.

– Ух, ты! – Саша взлетел в седло. – Вот она как, батя, родня кунацкая-то!

– Ну-ну! Порадуйся пока.

Линейка и Саша с одним ингушом поехали в одну сторону, а Асламбек с двумя соплеменниками совсем в другую – такой маневр на всякий случай.

– Конь хороший, а вот это, – он показал на свои гражданские одежды, – не к коню, не идет.

– Будет все, – повернулся с улыбкой спутник, – и чокхи будет, как синее небо, и рубашка и кинжал. Тогда посмотришь какой ты красивый! Ты –Сашка?

– Да.

– Я Албаст, очень родной: Асламбека матери сестры сын. – Он протянул руку, Саша ответил жарким рукопожатием. – Теперь ты тоже наш родной. Очень родной.

Когда подъезжали к Тереку, еще светило солнце, и горы сияли во всей своей красоте. Анна родилась во Владикавказе, но Терек воочию видела первый раз.


Терек воет, дик и злобен

Меж утесистых грамад...


Она была очарована.

Спутники долго совещались у переправы, кричали во все горло, чтобы слова их доходили до ушей друг друга сквозь этот невероятный хаотический шум. Потом линейка направилась наискось против течения.

Албаст и Саша ехали с правой стороны рядом, чтобы на всякий непредвиденный случай прийти на выручку девушкам на линейке. Все обошлось благополучно, но девушек немного подмочило волной шаловливой реки.

Проехали еще с версту, тут начинались ингушские горы. Дальше – тропа. Линейка остановилась. Возница попрощался и повернулся назад, оказывается был городской, его наняли.

Тут из леска выехали Асламбек и его товарищи с запасным конем. Коня у них взял Албаст. Похлопал по бокам, натянул подпругу, но задумался.

– Седло жесткое, мужское. Она намучается, пока мы доедем до своих башен.

Албаст снял черкеску, под ним еще был теплый бешмет. Сложив аккуратно, он накрыл седло этим бешметом и завязал ремешком с двух сторон, чтобы не сползся.

– Теперь чуть лучше. Анна, давай сюда.

– Это конь для меня?

– Тебе, тебе. – Албаст аккуратно подхватил девушку и плавно опустил в седле.

Теперь она поняла, почему Асламбек попросил ее одеть самое свободное, широкое платье. Подружка-ингушка взобралась на круп коня Асламбека.

Ночь наступила мгновенно, а с нею и мрак. Дважды сходили с коней. Сашу и Анну вели за руки мимо каких-то опасных мест. Далеко за полночь они увидели внизу в долине у странных строений яркий огонь. Там сновали тени. Заслышав топот их коней, раздались радостные крики женщин и детей.

– Боага! Боага!*


* * *

– Эй, невеста! Вставай! Хватит спать, солнце высоко поднялось, гости первые приехали.

Анна открыла глаза, но не сразу сообразила, где находится. Она с удивлением посмотрела на каменные стены башни, на полочки с гончарной и медной посудой, вычищенной до блеска, на узенькие оконца-бойницы – на весь этот невиданный доселе интерьер древнего горского жилья.

Совдат захохотала и обняла Анну:

– Ты боишься? Не бойся. Это башня Асламбека, твоего жениха. Любишь.

– Я бы его съела! – шепнула невеста своей дружке на ушко.

– Вай! Ты – голодная волчица? Эшшахь!

– Это что? – спросила Анна, показывая пальцем на кудал, ковш и большую круглую медную ванну.

– Купаться! Невеста перед свадьбой должна купаться. – Совдат стащила с Анны одеяло, – время кончилось: все спрашивают невесту.

Через час освеженная и наряженная в национальный костюм, невеста рассматривала себя в зеркале. Она обомлела от восхищения собой.

– Вот что делает одежда с человеком!

– Ты очень красивая. А теперь пять раз...

Они стали спускаться с верхнего этажа вниз по деревянной лестнице. Там собрались все родственницы. Женщины окружили Анну, и все остались весьма довольны, кроме тайных завистниц, которые заметили, что все же «не своя». Их замечания одобрения не имели. Пришла бабушка Асламбека Баги, согнутая годами в три погибели, опираясь на клюку – ей давно уже за сто.

Старушка внимательно рассмотрела невесту, хотя не могла поднять голову выше пояса Анны.

– Оввай! Откуда он такую выискал? А я-то рассердиться хотела. Не могу. Ладно. Хотя в стране галгаев немало красавиц. Она благородна – вижу по глазам – в них нет зудал и лоал.* – Старушка резко повернулась к толпе женщин, – вы наши самые близкие родственницы. Унесите от нашей свадьбы к вашим очагам на кончиках своих языков мед, а не яд. Я хочу ее поцеловать.

– Анна, это мать отца Асламбека. Она хочет тебя поцеловать и хорошее слово сказать. – передала неотлучная Совдат слова бабушки Баги.

Невеста низко склонилась перед старушкой.

– Да не порвется вовеки узел любви, завязанный между твоим и сердцем Асламбека! – старушка приложилась к щеке невесты.

Совдат торопливо перевела благословение бабушки, кое-как связывая такие нежные слова.

У Анны брызнули слезы.

– Вай! Вай! – вскричала бабушка и попыталась сухой рукой утереть эти слезы. – У нее чистое сердце!

Это был вердикт.

В дверь постучались.

– Женщины, разрешите нам войти.

– Старик Саадал, – зашептали женщины, – вы можете войти.

Дверь раскрылась, и через порог башни переступил старик с длинной седой бородой, а за ним еще двое: Арскхи и Саша. Анна на миг обомлела, увидев брата. На нем ладно сидела темно-синяя черкеска с газырями, ремень с бляхами и кинжал. На ногах – мягкие сапоги, на голове – черная барашковая шапка.

А Саша и не сразу узнал Анну.

– Все доброе – этому жилью и тем, кто здесь! – сказал Саадал.

– Да не лишит и тебя Господь своей милости! – ответила за всех бабушка Баги.

– Меня попросили быть свидетелем со стороны невесты. Я задам ей три вопроса, пусть она ответит прямо и честно, чтобы не быть мне ответчиком перед судом Господним.

Арскхи на довольно хорошем русском языке стал объяснять девушке суть дела:

– Анна, этого старика зовут Саадал. Он прославился в горах неподкупной честностью. Поэтому его выбрали в свидетели с твоей стороны. Он вроде посаженного отца на русской свадьбе, но с большими правами. Вот тут и твой брат Саша. Он тебе задает три вопроса, отвечай правду.

– Анна яхаш ецарий ер? Анна, хьай дог раьза долаш йенай хьо маьре, е низагIа йоалаяьй?*

Арскхи перевел.

– Я вышла по своей воле, – произнесла тихо девушка.

Арскхи передал слова невесты старику, а тот вопросительно глянул на Сашу. Саша утвердительно кивнул головой.

– Получила ли ты, Анна, разрешение отца на этот брак?

– Отец благословил меня, – ответила невеста.

– Я это подтверждаю, – сказал Саша.

– Хорошо. Теперь третий вопрос: ты – христианка. Останешься в своей религии или примешь веру мужа?

Девушка молчала минуты две.

– Я об этом и не думала... А можно я останусь в своей вере?

– Можешь. Я понял. Оставайтесь с миром.

Саадал вышел, а за ним и остальные двое мужчин.


* * *

– Ну, батя, нагулялся я на целый год! – Саша разнуздал коня и привязал его к забору.

– Ты пропадал целых восемь дней. Все в горах?

– Пять дней в горах, а потом поехали в Базоркино, чтобы невесту всему племени Эльбускиевых показать, они там живут, а свадьбу играли в горах ради безопасности, подалее от чекистов.

– А ты и вырядился, что твой кунак.

– Одежда? Это подарок от дружка моего Албаста, родственник нам приходится тоже. А гуляли, батя, от души!

– Ну, рассказывай, как там Аннушка? Освоилась.

– Аннушка, батя? – он вскинул руки, а глаза засияли от восторга. – Ву-у-у! Вся горела, как солнце! На голове шапочка, золотом шитая. На груди вот такие вот штучки! Пояс широкий, серебренный. Ее поставили, чтобы все могли посмотреть. А рядом та девушка, что сюда приезжала. Там у них такой порядок: старики и богомольные люди – своя компания, а молодежь повеселее – отдельно. Пьют не все, но и те, что пьют, не перепиваются, а только чтобы навеселе быть. А во дворе танцы. «Невесту! Невесту! – кричат, – поглядим мол, что у нее за стать. Давай невесту в круг».

«Ну, – думаю, – пропала ты сеструха». Выводят Анну. С нею деверь должен станцевать. Что ж! пошел по кругу, подходит к снохе, кланяется, приглашает. Как пошла Аннушка, что твой лебедь, да так ладно и красиво. Мужчины аж повскакивали. Один выхватил из-за пояса кремневку, пальнул в воздух. И пошла пальба. «ХIайт! – кричат, – молодец нускал!»*. Батя, а я тоже танцевал!

– Да ну?

– Ей Богу! Это на второй день было. А я понаблюдал, как они руки и тело держат и что ногами выделывают. Главное, чтобы под музыку. А музыка – ноги сами ходят. Когда я танцевал, все встали – почет оказывали.

– Так, так! А венчали как? – допытывался старик.

Саша рассказал весь простой обряд венчания по-ингушски.

– Значить христианкой оставили, дозволили?

– Да, батя. Мулла ихний сказал Анне: коли надумаешь сама перейти в нашу веру – скажешь, потому что хорошо, когда муж и жена одной веры.

– А я-то думал...

– Батя, тебе подарки передали, – отец с сыном вошли в дом. Саша держал сумку из кошмы. – Это все тебе, как отцу невесты по обычаю ихнему. Вот черкеска с серебряными газырями. Вот бешмет – это вместо рубахи надевается. Папаха, пояс и кинжал...

Степан Лукъяныч нахмурил брови и взял со стола пояс с кинжалом. Дагестанская работа. Сплошь чистое серебро. Старик потянул до середины кинжал, сталь блеснула ледяным холодом, синеватые прожилки заиграли радужными лучами.

– Булат! – восхищенно проговорил казак, – да ты знаешь ли хоть цены ему?

– А что? – удивился Саша.

– Это – булат! Теперь его не делают. Казаки раньше почитали булат лучше дамасской. Этому одному клинку цена нескольких коней, а ты взял и привез, как вроде вещь простая.

– Нет, батя. Хоть ты и отец мне, но неправ ты!

– А что так, сынок?

– Разве ты простой родственник. По обычаю кавказскому ты самый уважаемый родственник. А потому подарки – дорогие.

– И все-то он знает! За восемь днев...

– Тебя в гости приглашали.

– Куды? В горы-то?

– В Базоркино. Поедешь?

– Я поеду! Думаешь не поеду? Я им покажу, что вольные казаки не хуже их, кунаков, умеют почет воздать кому полагается. – он с шумом задвинул кинжал в ножны и стал собирать свои подарки. – Я ничего не пожалею.

Через полтора месяца Анну привезли к отцу. Пошел слух, что абрек Асламбек вывез из Кабарды красавицу-княжну невиданной красоты и женился на ней. Гепеушники организовали охоту на «княжну», потому что по решению руководства Кремля весь род княжеский подлежал физическому истреблению, даже грудных малюток расстреливали. А тут взрослая «княжна» замужем за ингушским абреком.

Отец заметил, что на лице дочери постоянно светит радостная улыбка.

Однажды Анну забрали в ОГПУ. Допрашивали двое. Один сидел за столом – Чубчиков, второй стоял рядом с Анной, по фамилии Бурка.

– Это не ты ли, барышня, прославилась в горах, как кабардинская княжна?

– Я – казачка, – ответила допрашиваемая, – а у казаков князей не бывало. Мы – вольный народ.

– Ух, ты! Таки и не бывало?

– Нет.

– А с Асламбеком Эльбускиевым ты в каких отношениях?

Анна промолчала.

Чубчиков хлопнул жирной ладонью о стол, так что Бурка вздрогнул от неожиданности:

– Сука! Отвечай, когда я спрашиваю!

Анна отступила на шаг назад и сомкнула челюсти.

– Молчишь? Не будешь отвечать? Те-те-те! Бурка, глядь, а животик-то у нее вроде чуточку вздулся. С чего бы это? А? ты не знаешь?

– Произвести разведку боем? Проверить?

– Произведи уж.

Бурка слегка развернулся на каблуках и с разворота ударил носком ялового сапога Анну в живот. Женщина охнула и свалилась на пол...


* * *

Рядом с Базарной Площадью в те времена были замечательные дворики с двухэтажными домиками, окнами во двор. В один из таких двориков въехала бричка, груженная до верху буковыми дровами. Возница-горец остановил лошадь по середине дворика и стал оглядываться по сторонам.

– Дяденька, Вам кого? – спросила его девчушка лет шести в сарафанчике, что играла мячиком о стенку.

– Ай, хорошая! Такие люди – Бурка. Началник болшой. Дарва ему прывезли.

– Я сейчас.

Девочка побежала в дом, понеслась по веранде на второй этаж.

На балкон вышла полная женщина:

– Вам кого там?

– Тавариш Бурка. Дарва прывезли по казенному наряду. Пусть товариш Бурка распишется издес в бумага и скажет, куда дарва барсать.

– Может, я распишусь?

– Нэт! Что ты?! Бумага государственный, я отвечай. Пусть сам пирдет.

Погодя вышел сам Бурка без гимнастерки и на босу ногу.

– Давай, где твоя бумага, а дрова свалишь вон у того сарайчика...

Тугой ремешок обвился вокруг полной шеи Бурки.

– Ты чего?..

– Молчи, если хочешь остаться жив! Тихо!

Его мигом прикрутили к дровам. И так все было устроено, что из домов не видно было, чем занимаются у этой арбы с дровами.

– За молчание – жизнь, а не то глотку перережу!

Руки были прикручены к дровам.

Потом этот горец спокойно распряг лошадь, достал из арбы винтовку и сел в седло. Пять выстрелов: в обе коленные чашечки, в голени ступней и последний – в промежность.

Когда обитатели двора бросились к окнам, горец спокойно заряжал магазин винтовки, а потом тихо выехал со двора.

Бурка остался жив. Ему ампутировали обе ноги выше колен и ...

Чубчикова нашли мертвым в спецвагоне поезда на Баку. Ему просто всадили пулю промеж глаз.

* * *

– Папа, я хочу принять веру мужа.

Степан Лукъяныч не удивился, в их семье давно перестали удивляться даже самым невероятным вещам.

Черные круги под глазами дочери еще не растаяли, глаза излучали глубокую печаль.

– Ты это надумала после того, что случилось с... дитем?

Она утвердительно кивнула головой.

– Поступай, дочка, как душа подсказывает. Я тебе поперек не встану: знаю, что неспроста ты. Думала. Абрек твой совсем озверел, жестоко наказал обидчиков. И за тебя, конечно, и за потомство. А кто тебя вере-то ихней научит? Уедешь к ним?

– Тут на базаре старик ингуш, ночной сторож. Со своей старушкой в будочке живут. Я у них научилась кое-чему, как омываться, как намаз творить. Мулла-татарин введет меня в веру.

– Так я пошла? Сегодня святая пятница.

– Иди, дочка, иди с Богом.

Вернулась она после обеда с мешочком под мышками. Оттуда она извлекала коврик, небольшой кумганчик и медный тазик.

– Подарили как новообращенной...

Асламбек появлялся неожиданно, как невидимка. Гепеушники окружали дом, предлагали сдаться.

Степан Лукъяныч выходил на порог:

– Вам кого, ребята? Чего за забором-то прятаться? В дом идите.

– Асламбека Эльбускиева пришли арестовать.

– Нет его. Чего он тута не видал?

– Как так нет? Мы точно знаем, что он здесь.

– Ну, идите сами, гляньте, коль старику не верите.

Врывались в дом – нет. И никаких следов.

– Все равно заловим.

– На то вы поставлены, служивые, – пожимал плечами старый казак, вроде его и не касается. – Ловите...

Осенью после сбора урожая Степан Лукъяныч засобирался к Эльбускиевым в Базоркино. Решили уж ехать всей семьей.

– Мы, что, послабее ингушей в родственных делах? – поговаривал старик, закупая по магазинам подарки для многочисленных родственников Эльбускиевых. Для детей огромную корзину городских гостинцев: конфет, пряников, всяких свистушек и других игрушек. Накупили разных отрезов для родственниц, сукно старикам на черкески...

Воз был уставлен большими лыковыми кузовами груш и яблок с собственного сада. Плетенный кувшин с домашним вином был аккуратно окутан пшеничной соломой, не дай Бог, чтобы его ударило сильно о что-нибудь при тряске.

Степан Лукъяныч сам нарядился в дарованный сватом костюм.

Анна устроилась рядом с отцом, а Саша поехал верхом на своей лошади.

– Воа-а! Правда ли это? Или я вижу сон? А может, солнце поднялось с запада?! – широко раскинув руки, Солт пошел навстречу свату. – Марша доагийла!*

– Ну, здравствуй, Солт! Свиделись, наконец.

Родственники обнялись.

Брат с сестрой любовались этой встречей. Несмотря на восьмидесятилетний возраст, худощавый, статный, высокий Солт и плотный, крепкий как дуб Степан Лукъяныч.

– Пошли, Степан, пошли в дом. Какая радость!

Да, радость была неподдельная.

Вышла старая женщина.

– Солт, это наш захал?*

– Да, да, Новши, это наш захал Степан, отец Анны.

Женщина подошла и обняла гостя по-родственному.

– Наша жена.

Потом со всех дверей длиннющего ингушского дома повысыпали и взрослые и дети, окружили Степана Лукъяныча.

– Эй! Эй! Тише! Повалите человека.

Девочка-подросток заметила воз, въезжающий во двор усадьбы:

– Анна! Наша Анна! – и вся эта шумная орава бросилась туда. Гостей буквально затискали.

Весть о том, что к Солту приехали захалы, разнеслась мгновенно по всей улице. Первым пришел брат Солта Шукре, затем старики-соседи. Базоркинские ингуши почти все умели изъясняться по-русски. Беседа стариков наладилась на веселой ноте. Шутили. Рассказывали подкольные байки, что ингуши и другие горцы сочиняли про казаков, и что казаки сочиняли про горцев.

Бурный хохот вызвала байка, рассказанная Степаном Лукъянычем про «точило и мочило».

Было два побратима: ингуш и казак. Много всяких дел у них бывало. Вместе в набег за кабардинскими конями ходили. От преследования отбивались. В самую страшную минуту ингуш брал огонь на себе, не моргнув глазом. И каждый раз так.

– Послушай, брат-ингуш, – говорит казак, – отчего ты такой смелый, смерти совсем не боишься. Я тоже хотел бы стать таким.

– Приходи ко мне в гости на три дня, и все узнаешь, – отвечает ингуш.

Приходит, значит, казак в гости к ингушу. Ингуш угостил его своей обычной едой: вчерашним чуреком и кислым берха*. Повернул казак чурек туда-сюда: крепкий, как камень. Камень и есть. Подумал, что это действительно точило. А ингуш отломил с краю кусочек, обмакнул в берха и с аппетитом стал жевать. Попробовал и казак. Свело челюсти и искры посыпались из глаз.

Возвращается казак домой в станицу, его встречают молодые казаки.

– Ну, что? Узнал в чем секрет отваги ингушей?

– Узнал, братцы, узнал.

Казачина рассказал, что едят ингуши самое обыкновенное «точило», макают его в «мочило».

– Бог с ним, братцы, с «точилом», но вот «мочило»... Я обмакнул кусочек «точила» в «мочило» да положил в рот – огонь из глаз, да так что колокольни ростовских церквей завидел. Коли они такие муки терпят постоянно, когда едят, что им другие опасности? Нет, братцы, ингушей нам вовек не одолеть.

И сумел же Степан Лукъяныч все эти тонкости довести до ингушей старцев. Такой буйный хохот поднялся на балконе, где они сидели. Громко хлопали в ладоши.

Это старый казак рассказал в ответ на шутку старика-ингуша.

– Шапи, давал*! Тебя побили! Ва-ха-ха! А мы думали, что ты у нас непобедим. Эшшахь!

Шапи смущенно улыбался – вынужден был признать свое поражение.

Когда выезжали из дома, Анна тревожилась, что отец не освоится с новыми родственниками. Теперь радовалась, видя каким вниманием его окружили и как он слился с этой компанией.

Солт извинился и встал. Анна поняла. Она пошла за тестем. За навесом двое молодых парней повалили большого барана.

– Воти, – Анна взяла старика за рукав чохи, – не надо резать барана.

– Почему? Такой гость – ему не резать, так кому?

– У папы, моего отца, часто болит голова. Ему нельзя кушать баранину.

– Я такое слышал от одного доктора-ингуша. Ладно. – и он приказал отпустить барана.

Но на его место привели двухгодовалого бычка. Когда Анна запротестовала, Солт просто взял ее за руку и отвел подальше:

– Это не женское дело. Ты что? Большой гость в доме и кровь не пустить? Мы не нищие и не потеряли эздел. Знаешь, какое будет мясо? В горячую воду опустил, достал – и кушай, пожалуйста.

Два дня отгулял Степан Лукъяныч и вернулся домой. С тех пор закрутилась родственная карусель.

По базарным дням в доме Левенцовых полно гостей из ингушских селений.

А на всякие торжества Левенцовых приглашали в Базоркино. Саша с радостью ехал к кунакам, возвращался веселый и довольный.


* * *

Гири тяжело опустил ноши на пол, выпрямился и грустно улыбнулся.

– Как вы живете, сноха?

– Ничего, Гири. А вы?

– Та-а-к... я тебе привез овечий сыр – прямо в рассоле. Ты просила топленое масло, которое делают старые бабушки. Тоже привез. Зернистое. Пахнет травой, которую кушали коровы и мед. Это мед диких пчел. Для захала. Как лекарство.

– А ну сядь, Гири. Ты чего такой грустный.

– Отец больной. Очень больной.

– Что с ним?

– Под левой лопаткой болит. Лежит, зубы стиснул. Пот как дождь. Иногда кричит.

– А что там под лопаткой?

– Не знаю.

– Я поеду с тобой в Базоркино – я же врач.

– Солт сейчас не в Базоркино.

– А где?

– В горах.

– Так поезжай, привези его сюда. Мы его в больницу положим.

– Нельзя, – покачал головой Гири. – Солт ранил председателя сельсовета, разрубил кинжалом плечо. Тот пришел во двор и ругался, что Солт богатый, овец в горах имеет. Ругался, ругался и замахнулся кнутом. Это большой позор для ингуша. Солт ударил кинжалом. Баш на баш по-ингушски. Но председатель сообщил властям, приехали гепеушники, Солт сбежал. А теперь больной, – Гири схватился за голову.

– Я поеду к Воти в горы, – заявила Анна.

Погодя вернулся домой Степан Лукъяныч, а потом и Саша.

Узнав в чем дело, решили, что Анна должна поехать и постараться помочь больному.

– Это не очень далеко, – обрадовался Гири, – прямо сразу как поднимешься около аула Гарак.

Пока Анна собирала свой медицинский саквояж, Саша стал кормить гостя.

– Что там у отца не знаю, но спирт, йод, бинты и кое-какие медикаменты не помешают – я быстренько в аптеку.

Аптека была через квартал, она скоро вернулась, закупив все, что посчитала нужным. Гири с Сашей во дворе обхаживали лошадь.

Когда Анна вышла во двор, Гири одним взглядом оценил ее походную экипировку, чуть улыбнулся и спросил:

– Сапог нет?

– Есть сапожки. А что?

– В этих тяжело будет ходить, – указал он рукой на ее ботики на высоких каблучках.

– Верно, – согласилась она, – одену старые сапожки.

Степан Лукъяныч не дал ей вернуться в дом.

– Не возвращайся назад: плохая примета. Сапожки я вынесу, переобуешься на порожке.

По улицам города шли рядом, ведя коня под уздцы. За городом оба сели на лошадь, надо было торопиться, чтобы переправиться через Терек засветло.

Сумерки их застали уже на той стороне переправы. Вон и башни Гарак. Проехали мимо, оставив их справа. Поднялись на вершину, стали спускаться по узенькой тропке. Гири сошел, повел коня.

– Крепко держись за седло. Скоро будет хорошая дорога. Здесь не далеко уже.

Спустились в темное узкое ущелье, стали подниматься на крутой холм. Когда невдалеке показалось какое-то строение, Гири обрадованно сказал:

– Вот. Мы приехали. – он остановился. – Воти! Ва Воти. Это мы!

– Кто с тобой? – послышался сверху хрипловатый голос.

– Со мною врач, твоя сноха Анна.

Старик что-то пробурчал.

Когда-то говорят это был храм и люди по весне и осени приходили сюда помолиться. Здесь приносили в жертвы овец и веселились. От храма остались три стены. Пастухи соорудили временную хижину, чтобы укрыться от непогоды. Вот где страдал от жуткой боли под лопаткой старый Солт. Его то бросало в жар, то он обливался потом.

– Зачем ты притащил ее в эти дебри? Зачем впутывать этих мирных людей в наши кинжальные дела? – ругал сына старый Солт.

– Я зашел навестить ее. Обмолвился, что ты болен. Она сама надумала приехать, а отец и брат одобрили и собирали ее. – оправдывался Гири, вороша угли в очаге, в углу хижины.

– Как там Степан? – спросил больной.

– Папа здоров. Воти, здесь темно. Утром мы посмотрим больное место. А пока выпей вот эти две пилюли. Жар спадет, и боли не будут мучить.

На широкую ладонь горца легли два лекарства, Солт опустил ладонь до самой земли, пилюли забелели от света очага. Он их выпил, просто чтобы не обидеть сноху.

– Гири.

– Вай?

– На нашей отаре под Валуном один мальчишка-пастушок двенадцати лет. Правда я ему дал кремневку. Но он ребенок, а ночи темные. Сходи туда. А за мной теперь есть кому посмотреть. Утром придешь. Годовалового ягненка принеси для нас.

– Хорошо, Воти.

Гири немедля собрался и ушел, ведя коня по невидимой тропе в этой кромешной темноте. Потом кто-то завозился, запыхтел за хижиной.

– Анна?

– Да, Воти.

– Это Хан, мой большой друг. Собака. Кушать хочет. Просить стесняется. Вон столб видишь?

– Вижу, Воти.

– На нем висит баранья нога. Сними, отдай ему.

– Всю отдать, Воти.

– Всю. Хан очень большой, и он приходит, когда сильно голодный. Ты его не бойся. Он большой, но добрый. Хан знает своих и врагов.

Анна сняла с крюка переднюю ногу барана, откинула тяжелый полог из домашнего сукна и очутилась лицом к лицу перед могучей тенью животного.

– На, кушай, – протянула она мясо.

Зверь аккуратно взял у нее угощение и, тяжело ступая, удалился прочь.

– Там в углу постель Гири. Ложись. Кушать хочешь? В котле дил, а в большой чашке мясо.

– Я не голодна, Воти.

Женщина в потемках нащупала постель Гири: вместо матраца овчины и шуба вместо одеяла. Устроила у изголовья саквояж и собиралась лечь.

– Ваи-и-и! – громко произнес Солт.

– Что с тобой, Воти? Тебе больно?

– Совсем не больно! Сегодня болело, вчера болело, позавчера болело – теперь не болит.

– Я тебе, Воти, дала пилюлю с опиумом.

– Что это такое?

– Такое лекарство – любую боль останавливает.

– Спасибо! Живи долго! Ты большой доктор.

– Нет, Воти, я маленький доктор. Но я рада, что тебе лучше.

– Давай, Анна, кушать будем. Ты такую дорогу проделала. А я два дня только воду пил.

Анна мигом вскочила, разворошила в очаге золу, пока угли не показались, подбросила сухие тоненькие палочки. Очаг запылал. Дрова были сухие, и в хижине стало светло. Солт сидел в своей постели в блаженной позе.

– Кто это лекарство придумал, обязательно в рай попадет. А-х! Хорошо!

Сноха достала из чашки мясо и бросила в горячий бульон, чтобы согреть.

– На окне сумка с хлебом и «точилом».

– С чем, Воти? – не поняла Анна.

– Степан сказал, что сухой чурек – точило, можно кинжал точить.

Оба весело засмеялись.

Солт отказался кушать, если сноха не присоединится к трапезе.

– Я потом, Воти. Как же я?..

– Как? Садись и кушай. А то я не буду. Я очень голодный. Ты не хочешь, чтобы я кушал?

И они поели, сидя рядышком, как отец и дочь.

– Ты хлеб кушай, а я «точило». Тебе «точило» нельзя – зубы сломаешь, – шутил Солт, подкладывая снохе вкусные куски. – Это ребрышки – самое сладкое мясо.

После ужина Анна собрала посередине очага тлеющие угли и прикрыла их золой. Улеглись спать. Была вторая половина ночи. Солт резко присел в постели, стал прислушиваться. Отчетливо снизу донеслось недовольное рычание большого зверя.

– Это Хан. Кто-то чужой рядом.

Рык повторился громче, крик человека от боли и страха и два револьверных треска.

– Вставай Анна! Они!

Солт в полном боевом выскочил первый. За хижиной стояла привязанная лошадь, покрытая буркой. Старый горец мигом оказался на коне, он подхватил сноху, как пушинку и посадил впереди себя.

– Держись! Дорога крутая! Крепко держись.

Где-то скулила раненая собака.

– Вон он! Вон! Это Асламбек Эльбускиев. Живым и мертвым! Вперед!

Раздались разрозненные выстрелы.

Солт выпустил два выстрела в наступающих. Он стрелял туда, где вспыхивали огоньки. Конь под старым горцем закружился, и его удержать было невозможно. Солт догадался, что животное ранено. Заметив приближающуюся тень, Солт выстрелил – тень провалилась во тьму.

Анна сильно обхватила свекра за талию. На спине за поясом она нащупала рукоять необыкновенно большого пистолета. Она ухватилась за него.

В этот миг конь пошел боком и рухнул, седоки полетели на землю. Солт ударился головой о камень и потерял сознание, Анна перекувырнулась несколько раз и вскочила на ноги. В руке ощутила тяжелое оружие.

Она двумя руками подняла пистолет и нацелилась в ту сторону, откуда набегали тени. Нажала спусковой крючок, но выстрела не произошло. «Надо взвести!» – догадалась она. Взвод оказался на удивление мягким. Ей почему-то стало спокойно. Анна вскинула руку. Выстрел, целый сноп искр осветил плотную фигуру военного. Тело тяжело рухнуло на землю.

Анна развернулась и стала палить в мечущиеся тени. Патроны кончились. Она повалилась на землю, чтобы отыскать карабин свекра, но она наткнулась на мертвого врага, который зажимал в руке комиссаровский маузер. Женщина потянула оружие – он не отпускал.

– Отпусти! – зыркнула на него Анна.

Ей с трудом удалось выкрутить маузер из его руки.

Она с колен открыла огонь в ту сторону, откуда появились враги.

– Отходи! Назад! Там засада! Их целая банда.

Пальба прекратилась. Теней не стало видно. Анна бросилась к свекру. Солт был без сознания. Одна нога застряла в стремени, а конь навалился на него.

Невероятными усилиями она высвободила эту ногу, кое-как взвалила старика на бурку и поволокла в сторону. Подальше от места побоища.

Стало светать. Анна дотащила свекра до дикой алычи, когда предметы стали различимы.

Там внизу, в ущелье, неожиданно начался бой. Продолжался минут двадцать на месте и покатился прочь в сторону Терека.

Анна рукой нащупала рану на темени свекра, туго перевязала своим платком. Бросить его одного и пойти за саквояжем в хижину, она не осмелилась: алыча росла у самого обрыва.

И тут заслышались шаги многих людей.

– Господи! Что же делать! – издала она возглас отчаяния. Ей с трудом удалось вытащить кинжал Солта.

Снизу к хижине поднялся один человек с карабином в руке. Он оглянулся по сторонам, обошел убитую лошадь, поднял с земли брошенный Анной пистолет, сдвинул шапку на затылок, покачал головой. Потом поднялись сразу трое с трех сторон, а затем еще и еще.

Один показал рукой в сторону алычи и они двинулись туда.

В шагах тридцати они остановились.

– Я Хучбаров Ахмад, а это мои товарищи. А вы кто такие? – спросил главный на чистом русском языке.

– Я – Анна Левенцова, жена Асламбека Эльбускиева. А это на бурке мой свекор Солт.

Они подошли.

– Анна, положите кинжал на место, в ножны. Что с ним?

– Он сильно болен, а кроме того при падении с лошади он ударился головой о камень.

– Ничего, Солт крепкий мужчина. А кто из вас стрелял из этого оружия? – Ахмад бросил на бурку шестизарядный револьвер «Смит-и-Вессон».

– Это я пальнула.

– Вы снесли комиссару полчерепа и так опалили лицо, что его не узнает и мать родная. Я не думал, что русские женщины бывают такие смелые.

– Я не русская.

– А кто же вы, Анна? – удивился тот.

– Я казачка. Мы из вольных казаков, а не из холуев-жандармов в лампасах.

– Я восхищаюсь вами! Но, Анна, русские тоже бывают смелые. Вот, Александр, – Ахмад указал на молодого товарища, – самый простой русский парень, но ни одному из нас не уступает в отваге. Один старик сказал, что у Саши три сердца, поэтому он ничего не боится.

– Тамада, ты шутишь! – застеснялся молодой абрек.

– Нисколько. Отсюда надо уходить: они могут вернуться с пополнением, в Джайрах они подтянули целую роту.

– Я должна забрать свой медицинский саквояж и перевязать Воти.

Солт пришел в себя, когда Анна туго забинтовывала ему голову.

– Что тут случилось? Ахмад и ты здесь?

– Мы заночевали в лесу, перед рассветом слышим в этой стороне выстрелы. Когда мы пришли, гепеушники отходили назад. Убили собаку. Винтовочной пулей был тяжело ранен Тухан, чекист из Галгай-Юта. Зацепился за куст, висел над пропастью. Мы помогли ему упасть. А комиссара в упор застрелила твоя сноха.

– Из чего?

– Из твоего длинного револьвера, шестизарядного. Тут мы подоспели. Коня под тобой убили. Ты упал, Солт, очень больно ударился о камень.

Абреки из жердочек соорудили носилки для старика. У него кружилась голова и боли в спине возобновились со страшной силой.

К обеду они добрались до Валуна. Так называется это место. Над этим местом зависают скалистые горы. Когда-то в незапамятные времена с вершины сорвался гигантский кусок скалы и полетел вниз.

У подножья горы он накрыл впадину, под камнем получилась пещера, куда можно загнать до трехсот овец. Со временем у входа справа и слева соорудили нечто похожее на комнатки, сложив из камней стенки. Здесь сухо, уютно и тепло.

Развели огонь. В каменных гротиках стояли сальные свечи. Анна взяла лучину и зажгла все эти свечи, так что в пещере стало светло.

Она стала раздевать Солта.

– Что ты делаешь? – возмутился тот. – Стыдно же?

– Ва, Солт, она врач и хочет посмотреть, что у тебя болит. И она тебе не чужая женщина, а жена сына. – Ахмад сам взялся снимать с него чоху и рубашку. – Вот так лежи вниз лицом. Тебе повезло: такая сноха – и оружия не боится и лечить может.

– Оф-фой! – Солт лег как ему сказали.

Под левой лопаткой не было никаких опухолей или ссадин. Анна заметила, что кожа тут гладкая и переливается красно-фиолетовым цветом. Она осторожно положила на это место ладонь – Солт застонал.

– Потерпи, Воти, чуть-чуть.

Был такой случай на практике в институте. Она помогала, ассистировала старому хирургу. На операционном столе лежал навзничь здоровенный крестьянин и охал.

– Препакостная вещь, молодые люди. Нарыв. Даже не подкожный, а подмышечный. Внутренний нарыв. Боли ужасные. Трудно определить. Смотрите сюда и сюда. Здесь кожа мягкая, обыкновенная. А тут кожа тугая, вроде ее натянули, гладкая, аж глянцевая. Прожилки с фиолетовым цветом. И здесь температура выше. Хирургическая операция. Скальпель. Ничего более. Протрите-ка спиртиком это место.

Профессор сделал надрез – из раны хлынул гной, так что девушка едва успевала ватой убирать его.

– Господи, если я ошиблась!

Солт и не почувствовал скальпеля. Густой белый гной брызнул в руки Анны и потек по спине вниз.

Анна вскрикнула от радости и стала вытирать ватой со спиртом руки. Осторожно кончиками обеих пальцев выдавливала гной.

– А-ах-х! – глубоко с облегчением вздохнул Солт. – Ахмад, что она сделала со мной?

– У тебя был внутренний нарыв, глубоко под мясом. Она сделала надрез и выпустила гной, целая чашка гноя из тебя вытекла. Я такое первый раз вижу.

– Какое облегчение!

– Солт, твой сын знал, кого в жены берет.

– Да благословит Господь ее руки.

– Мы принесем тебе подорожники, они вытянут весь гной, что там остался. Через два дня будешь бегать. Мы уходим, Солт. Если что мальчика пришлешь к Ветровым скалам, мы придем. Да вы и сами теперь хорошо вооружены: три винтовки, маузер и эта пушка...

С Анной абреки прощались отдельно, с великим к ней уважением и почтением.

– Храни Вас Бог, Анна! Правдиво слово древних: «Господь соединяет похожих». Навряд ли ошибусь, если скажу, что самый безрассудный и отважный из ингушей – Асламбек, Ваш муж. Он не присоединяется ни к одному отряду – одинокий волк.

– Простите, Ахмад, – возразила Анна совершенно серьезно, – Вы тут ошиблись: Асламбек не одинокий волк – а неукротимый лев.

Хучбаров Ахмад постоял молча, потом вскинул на упрямую женщину восхищенные глаза:

– Вы правы. Асламбек – неукротимый лев, а его жена – львица. О, счастливец! – с нескрываемой завистью произнес он, – и нам бы по Львице, но не всем Господь дарует их. Что поделаешь?!

Тогда еще Анна не знала о семейной драме этого поистине благороднейшего и великого воина-мстителя ингушского народа.


* * *

Шел 1941 год.

Степан Лукъяныч болел, и дочь не отходила от его постели, леча и утешая горячо любимого отца.

22 июня 1941 года началась война, а в первых числах августа Сашу мобилизовали в армию.

Прощание отца и сына было печальным: оба знали, что в этом мире больше не встретятся.

– Жаль, сынок, что не женился ты – детишки были бы. Храни тебя Господь! Более свидеться нам не придется. Коли жив, вернешься, сразу женись...

Письмо от Саши пришло через месяц из-под Ростова, а потом – молчание.

Анна по-настоящему почувствовала себя одинокой и брошенной, так что уход за больным отцом и ночные бдения у его постели – давали забвение.

В такой день к ней зашел сын ее деверя, который учился в техникуме и часто заходил к Анне в гости.

Саварбек большими карими глазами глядел на больного старика и Анну, сидел грустный, молчал, от чая отказался. Уходя, он сказал:

– Тетя Анна, вы много плачете. Я вижу. Вам тяжело. Ничего.

– Папа очень плохой, Савик. Что мне делать?

– Ничего. Ничего.

– Ты куда?

– Домой, в Базоркино.

– Уж темнеет.

– До ужина я добегу. Не беспокойтесь.

Он ушел, а за полночь в окно постучались. Анна вышла и с удивлением увидела свекра Солта, Совдат и Саварбека, который распрягал лошадь...

– Как Степан?

– Очень плох, он уже не приходит в сознание.

Свекор обнял ее за плечи, чувство беспомощности и одиночества ушло от нее. Она от радости всплакнула, Солт широким рукавом чохи утер ей слезы.

– Я вижу, что он долго не протянет, а я – одна.

– Дела Аллаха, дочка. Такие дела: одни уходят, а другие приходят. Закон жизни.

Степан Лукъяныч скончался к обеду второго дня. Закрыв усопшему глаза, Солт вывел Анну из комнаты во двор, усадил на лавку и прижал к себе, дал ей поплакать, поглаживая по спине.

– Все умрем. Все: и я, и ты – все живые. Хороший был человек Степан, добрый, честный. Наш долг предать его земле, как положено...

– Он просил по-христиански, чтобы поп отпел.

– Сделаем, как он хотел. Есть здесь поп?

– Есть. Он тайно служит Богу. Власти боится. Омывает и отпевает усопших. Но папу я сама омою.

– Давай позовем попа, пусть все делает, как надо.

Собрались соседи, родственники и друзья Степана Лукъяныча.

Тело омыли и одели в праздничный казачий наряд.

Солт запряг коня и послал Саварбека в село за убойной скотиной для поминок. Эльбускиевых поехало так много, что возы стояли во всю длину переулка.

Ингуши вели себя так корректно, чтобы каким-то образом не нарушить христианские ритуалы, и Анна была бесконечно благодарна им за это душевное понимание.

Солт отвел сноху в сторону:

– Дочка, когда люди вернутся с похорон, дальше что делают христиане?

– Поминки. Накрывают столы и приглашают всех. Папа собирал деньги на это.

– Ты эти деньги оставь, возьми бумагу и напиши все что надо, сколько надо. Наше дело слабо не будет. Давай.

Получив такой листок, Солт отправил двух племянников в город за продуктами и напитками. Телку зарезали и, собрав по соседям, большие котлы, развели костры прямо в палисаднике.

Пока похоронная процессия вернулась с кладбища, Солт с родственниками устроили импровизированные столы.

Время было за ужином. Анна с Совдат убирали со столов, мыли посуду. Совдат пошла в дальний угол сада, выплеснуть в яму грязную воду. Быстро вернулась.

– Пошли, Анна, там один человек тебя ждет.

– Кто он, Совдат?

–Узнаешь.

Совдат подвела ее к старой груше, под ней стоял Асламбек. Девушка развернулась и пошла во двор.

– Асламбек! Боже мой! Папы уже нет!

Она бросилась в объятия.

– Чтобы я сделала без наших? Воти приехал и все устроил. Все расходы на себя взял...

– А на что, Анна, нужны родственники: они опора в тяжелые минуты. Ты об этом не думай. Но я не знаю, как тебя утешить. Степан Лукъяныч был не простой отец. Он понимал тебя. Я его тоже любил, как отца...



Корова для детей


Хорошо в летний вечер вот так стоять на веранде добротного дома и наблюдать, как сгущаются сумерки над селом.

Воздух, хоть купайся в нем, и густой и теплый и немного уже прохладный. Скотина давно вернулась с пастбища, вон она лежит во дворе. Коров подоили, жена внесла в дом два ведра с молоком. Сейчас она кормит и укладывает детей.

Бечер потом сядет поужинать с женой в спокойной обстановке. Таков порядок в семье. Хорошо! Жить можно!

– У тебя три коровы, Бечер. Зачем тебе столько?

Бечер повернулся, но тяжелая рука легла на спину и успокоила.

– Это ты, ингуш?

– Три коровы, бычок, овцы – богато ты зажил, Бечер.

– Живешь в селе, а что еще тут делать?

– Но они раньше были не твои. Правда?

Рука придавила спину, требуя ответа на поставленный вопрос.

– ...Правда, раньше...

– Одну из этих коров, вон ту с подпиленными рогами, отведешь завтра детям.

– Детям?

– Детям – Заире и Сосо. Эту корову доила моя сестра, когда первый раз отелилась. Это хорошая корова. Четвертый раз отелилась. Молока много дает. Если не сделаешь, как я сказал, вообще останешься без ничего. Как ты мог донести на родную племянницу?

– Ты ходил к Заире... и Сосо?

– Я приходил к себе домой, и буду приходить. И сюда буду приходить, смотреть чтобы вы ничего тут не портили. Еще раз донесешь – убью. Сам знаешь наш абреческий закон. Я тебя дважды простил: один раз за отравленную еду, второй раз за этот донос. Третьего не будет. Мое терпение кончилось.

– Я же… не сам… заставили… не буду…

– Дядя называешься! У детей совсем нечего есть. Чтобы утром корова стояла в их дворе! Это моя корова.

Рука придавила спину.

– Отведу. Что сказать, когда корову отдам?

– Ты – их родной дядя, не хочешь, чтобы сироты сидели без молока. Так и скажешь.

– Скажу.

– Скажи, скажи, Бечер. Обязательно скажи. Будешь хорошим дядей!

Человек плавным кошачьим движением перелетел через перила веранды и оказался во дворе. Он спокойно прошел по двору и исчез за калиткой.

Бечер стоял на веранде, боясь пошевелиться. Тихий летний вечер ему разонравился, и эта скотина теперь мало его радовала.

А немного погодя вышла жена.

– Бечер, ты с кем-то тут говорил?

– Нет. Тебе показалось. Я песню напевал про себя... слова...



После свидания


Он отвернулся в сторону и молчал, потому что чувствовал себя очень виноватым, почти преступником. Он ждал сурового приговора, которого навряд ли вынесет. Его могут прогнать прочь.

– Лешка, я знаю, где ты был. – в голосе Оацрхо не чувствовался не то что приговора, даже выговор. – Я не сразу догадался. Первые три дня я просто бегал по горам, где ты мог быть, потом понял. Дважды ходил туда, но не нашел. Сегодня восьмой день, Лешка, как ты думаешь, я хорошо себя чувствовал?

– Нет.

– Вох! Другой раз так не поступай. Предупреждай, когда туда идешь. Девка – дело хорошее, но о брате тоже надо думать.

– А я думал, что ты меня прогонишь...

– Куда: из гор – в горы? Тебя? Э-э, Лешка! Я понимаю: молодое сердце свое хочет. Весна! Ты мужчиной стал. Кто прячет огонь под сеном – глупый. Все восемь дней у нее был?

– Нет. У нее был два дня. А потом тебя искал. Все наши места обошел.

– А я тебя искал, чуть с ума не сошел. Видишь, как ты плохо поступил?

– Я больше... не пойду.

– Нет, ходить надо, но чтобы я знал, где тебя искать.

– Ты меня совсем не подозреваешь?

– В чем?

– Я же русский.

Оарцхо сбил с него шапку.

– И-и, дур-р-рак! Какой ты русский?! Ну – русский, а что? У Ахмада Хучбарова тоже русские есть. Русский, мусский – тут совсем другое дело. Как ты туда пошел? Как нашел? Не кричал же: «Эй, где здесь живет Нюра Смальцова?»

– Когда мы их заловили с телятами, она проговорилась, что живут на самом краю села, что лес рядом. А там так: с одного края село открытое, вроде поляна, а с другой – горы и лес. Вот я и шел по краю, заглядывал почти в каждый двор.

– Нашел?

– Да. Помнишь она говорит: «А дед скворечник смастерил». Знаешь, что такое?

– Что.

– Деревянный домик для птиц.

– А! Видел, когда в армии был. Русские это дело любят.

– Вот. Скворечник повесили на груше, а летом – листва, еле-еле видно. Но...

– Хорошо. Ты прямо к ним домой пошел?

– Конечно. Уж темно было. Они ужинали.

– Дед ее не сказал: «Уходи!»

– Нет.

– Не продаст?

– Он же внучку любит.

– Ты тоже внучку любишь! – улыбнулся Оарцхо и похлопал Лешку по плечу. – Она красивая, молодая. Глаза – как два солнца! Как такую не любить? Ладно.

Потом посерьезнел и погрозил пальцем под носом Лешки:

– Еще раз не скажешь, пойдешь – хорошую взбучку получишь! Вот. Вставай, отсюда надо уходить: сюда истребительный отряд идет.

– Откуда ты знаешь?

– А вон посмотри, – Оарцхо указал вниз по ущелью, – большой отряд, целый взвод.

– Давай, устроим засаду.

– Во-о, Лешка, это не то, что ты думаешь, и даже не то, что я думаю – это большая операция. Кони, на них груз, наверное, продовольствие. Смотри, еще один отряд. Эшшахь! Ручные пулеметы!

В небе раздался гул самолета.

– Слышал? Пошли, Лешка, надо предупредить других. Нет, не надо! Они же сами предупредили всех – самолет! Мы с тобой здесь засядем, на той стороне. Они дальше пойдут. Посмотрим, как они назад будут идти.

– А не лучше засесть вон в том кустарнике?

– Нет. Там мало больших камней.

– А зачем нам большие камни?

– Старая ингушская война – сам увидишь. Некогда лекции читать, пошли.

Уйдя вне зоны видимости движущихся в горы отрядов, абреки спустились вниз, перешли на другую сторону, стали подниматься на гребень горы по отвесному склону.

Их не заметили, хотя расстояние до отрядов сократилось так, что можно было различить каждого в отдельности, даже молодых от старших.

А выше в горах раздались гулкие раскаты взрывов.

– Что это?

– Самолеты бомбят.

– Кого?

– Так просто. Чтобы сказать, что тут был большой бой. Ну, большой бой будет. Знаешь почему?

– Почему?

– Вот по горе люди тихо ходят, осторожно ступают – и ничего. Глупый человек ногами шаркает, камни пинает – обвал начинается. Понял, что я хотел сказать?

– Понял.

– Сейчас и по другим ущельям отряды наступают.

– Почему ты так думаешь?

– Они уверенно идут. И еще когда большое наступление, они самолеты поднимают. Четвертый взвод пошел. Не шутки. Ничего. Один взвод НКВД, два взвода – солдаты, один взвод – курсанты. Каша какая-то. Солдат жалко и курсантов, а этих собак из НКВД – не жалко.

В засаде было слышно как внизу шаркали сапоги.

Подождали пока прошли все четыре взвода, выждали еще некоторое время.

– Ты наблюдай в бинокль, туда вниз смотри, а я камни буду собирать.

– Какие камни?

– Большие, чтобы скатывать вниз. Они окажутся ровно под нами.

– Вот оно чего!

– Да, старое ингушское дело.

Он стал подкатывать к краю большие обломки скал, укладывать их в ряд. Затем они двинулись вслед за ушедшим отрядом, не спускаясь вниз. Оарцхо шел и глазами примечал места, где скатывать камни. Таких мест они подготовили несколько. У Лешки было задание следить за тылом. Оарцхо ворочал камни, а он в бинокль просматривал ущелье.

– Теперь скоро начнется, они идут на отряд Бузурки. Там восемь абреков – не слабые мужчины. Мы поможем. Запомни хорошо: не высовывайся, особенно когда бьет пулемет. Пулемет, как коса, косит все подряд. Не ленись – место меняй. Снайпер и пулеметчик тебя приметил и ждет, чтобы ты высунулся, нажал – и все. Первыми стреляй в командиров и в пулеметчиков. Командиров узнаешь – у них полевые сумки. Энкеведешников не жалей. Курсантов и солдат, если хотят убегать, не убивай...

Резкий винтовочный выстрел прокатился по вершинам гор.

– Длинная английская винтовка Бузурки. У старика глаз, как у орла! Чья-то душа вышла через дырку в теле.

Выстрел повторился.

– Еще один в ад пошел!

Длинными очередями ударил пулемет – такой треск как будто у самого уха раскалываются сухие стволы бука.

– Неопытный пулеметчик – длинными очередями стреляет, молодой, наверно. Это хорошо! Диск быстро кончится.

Действительно, пулемет потрещал еще с минуты две-три и смолк, но винтовочная пальба продолжалась.

– Пошли туда, Оарцхо.

– Сиди. Мы будем у них на виду. Если подошли люди Шовхала – их там человек двадцать. Хватит.

Бой затих, а потом начался с неистовой силой. Оарцхо сохранял спокойствие. Сюда отчетливо доносились приказы командиров.

– Вон смотри вниз.

– Что это? Отступают?

– Нет. Раненных вывозят. Пусть отнесут, будем возвращаться, мы проверим наши винтовки. Энкеведешники, собаки!

Двое на руках несли раненого, они уложили его прямо на тропу ниже того места, где была засада Оарцхо и Лешки, побежали назад.

– Твой – первый, мой – второй. Хорошо целься!

Прогремело два выстрела – оба энкеведешника замертво свалились на горячие камни. А раненный стал уползать.

– Убью гада! Они безоружных стариков и больных убивали.

Пуля настигла его у самого поворота – распластался, словно поплавать собрался.

– Э-э! Они отходят! Теперь наша работа началась. Бегом иди туда, где я последний раз камни таскал. Чуть дальше того места делай засаду и не пропускай их, держи. У тебя сколько рожков для автомата?

– Три?

– На, мои запасные бери. Давай, Лешка! Кавказскую пословицу помнишь?

– Какую?

– Шакала насытить можно только свинцом.

Лешка сунул в карман брошенные ему Оарцхо два рожка и, пригнувшись, побежал занимать указанную позицию.

Тут был поворот. Вот он какой Оарцхо, все про горы знает, не хочет, чтобы враги ушли. Лешка устроился за скалой, дозарядил магазин винтовки, снял со спины автомат, положил рядом. Оарцхо всегда повторяет.

– Лешка, заставляй голову думать, она для того и посажена на плечи: что будет, если я так поступлю? А что если по-другому? Научись быстро думать. На войне лениво думать нельзя.

Лешка подумал и решил.

Когда отступающие подошли к тому месту, где лежали убитые энкеведешники, Лешка открыл прицельный огонь. Военный в фуражке и с портупеями крест-на-крест упал лицом вниз. Курсант поставил ручной пулемет на большой валун и прижался плечом к прикладу, но очереди не последовало. Курсант сполз назад, а пулемет скатился с камня. Другой курсант бросился к пулемету, встал с ним во весь рост, повернул оскаленное лицо в ту сторону откуда могли стрелять. Лешка прицелился, но выстрелить не успел: курсант выронил оружие и осел. Это Оарцхо его уложил.

– Залечь! Без паники! Обнаруживать цель и подавлять огонь противника! – размахивал револьвером один из командиров.– Где пулеметчики?

Они залегли в этой впадине, вдавливаясь в маленькую щель.

Оарцхо начал сталкивать вниз камни один за другим. На тех, кто внизу, обрушился камнепад. В миг все скрылось в грохоте и пыли.

– Давай вниз! Пока он очнутся мы успеем.

Оба побежали, прикрываясь скалами занимать новую позицию для засады.

Это был первый жаркий бой, в котором Оарцхо и Лешка приняли участие, настоящее сражение. Оно длилось весь световой день. Отряд отступал, отбиваясь от горцев, по ущелью к долине. Отряд энкеведешников понес большие потери в живой силе: шестнадцать человек убитыми и очень много раненных. Все снаряжение, боеприпасы и провиант остались в руках повстанцев. Горцы потеряли двух убитыми, а три человека тяжело раненными – они подорвались на минах, установленных энкеведешниками при отступлении.

Между прочим, среди богатых трофеев повстанцы нашли мешок с четырьмя головами.

Две головы горцы опознали: столетнего пасечника Шабазгири и его двенадцатилетнего невменяемого внука Курди.



Абреческий телеграф


Месту этому в древности наши предки дали название Гончий Дук, что значит гора Защитников Родины. Среди дремучего леса возвышается гладкий пологий холм, а на самой вершине дубовая аллея – могучие деревья в ряд.

Предание гласит, что эти деревья сажались в годы великих бедствий – нашествий чужеземцев, поэтому очень древние – в несколько обхватов. Каждое последующее уступает предыдущим в росте и толщине. Последний дубок посадил Хучбаров Ахмад ранней весной сорок четвертого года в память о трагедии Черной Среды.

Много различных поверий вокруг этих деревьев, и самое главное – вера в то, что если дубок привьется, не засохнет, беда уйдет, растает, как снег по весне, сила народа возобновится и семя халлойское* не иссякнет.

Сажают очередной дубок семеричное количество мужчин (сем, четырнадцать, двадцать один), после трехдневного поста и молитвы. С этим связано такое поверие, что листва постоянно посылает к Трону Всевышнего мольбу о защите нашего народа от иноземных хищников.

Есть и такое поверье, что тот, кто придет на Гончий Дук со злыми намерениями, будет наказан, таково древнее заклятье.

Горцы уверяют, что это заклятье поражает любого, кто попытается нанести вред этому месту и этим деревьям, что случаи такие были и в наше время. Например, в тысяча девятьсот тридцать первом году заядлый коммунист Макаш заявил на собрании, что Бог, это миф, сочиненный тупыми попами и муллами, ничего, кроме того, что мы видим своими глазами, нет. И он, Макаш, не боится ни Его, ни Его Ада, ни Его наказания.

– Почему Он не наказывает меня сейчас, если Он такой сильный?

– Макаш, – сказал старик Тох, дрогнувшим голосом, – ты не стал молиться – мы тебя не ругали, думали, что опомнишься; ты водку пил, как русский и валялся у плетней – мы молчали, надеясь, что близкие тебя приведут в чувства; ты грязно ругаться стал – мы терпели; ты возглавил комбед и стал грабить нас, отбирая трудом нажитое добро – снесли и это; теперь ты перед лицом целого села мусульман богохульствуешь. За такое не то что село, а целые большие шахары проваливались под землю. Опомнись, надменный глупец! Опомнись! Побойся Бога!

– Я вам докажу, что я прав. Я сделаю что-то такое... – лицо у него, говорят, осветилось сатанинской усмешкой. – Вот, что я сделаю: я возьму двух сильных волов, наточу свой топор так, что им можно будет побриться, взберусь на Гончий Дук, срублю один из этих дубов и буду топить им всю длинную зиму свою печку и нич-ч-чего со мной не случится. Вот увидите!

На второй день сельчане с ужасом увидели, как Макаш, засунув отточенный топор за пояс, повел двух волов в ярме в сторону леса.

Волы пришли вечером сами, без Макаша. А Макаша нашли охотники через два дня в жалком состоянии, они его еле-еле узнали: лицо исказилось в страшной гримасе, нижняя челюсть съехала на один бок. Руки скрючены, вдобавок он стал колченогий.

С охотниками был близкий родственник из их тайпа, а то бы его оставили в лесу на погибель, настолько сильна была ненависть к нему сельчан.

Да, такое было. Невольно поверишь.

А еще в сорок шестом во время большой войсковой операции против повстанцев-мстителей, летчикам было дано задание: бомбить Гончий Дук, разнести в щепки Священные Дубы. Летчики выполнили это задание... но бомбы точно угодили в истребительный батальон НКВД, который маршем двигался в этом направлении. Из батальона мало кто ушел живым.

Между собой русские военные это место стали называть Проклятым Местом. Мистический страх заставлял военных обходить его стороной. А ну его!

В тяжелые времена Гончий Дук служил защитникам Родины не только местом больших сборищ, но и как почта, как телеграф, как СМИ. Для этих целей использовали не только сам Гончий Дук, но и тропы, ведущие к нему, и всю окрестность.

На гладком стволе чинары на уровне человеческого роста на веревочке висела старая обложка от книги, на ней химическим карандашом писали послание: «Меня зовут Андрей Балкин. Я бежал из армии. Галгайцы, примите меня к себе. Мне одному тяжело».

Андрею Балкину ответили; после его послания провели черту карандашом и написали: «Иди в свою армию, здесь тебе нечего делать. В армии легче, чем в горах».

Диалог Андрея Балкина с абреками продолжался около двух месяцев: «Вы что в своих горах совсем озверели? Мне нельзя назад в армию – меня расстреляют: я убил особиста, за то, что он у меня невесту переманил, а я ее сильно любил».

«Тебе так и надо! Зачем такую дуру любил?»

«Это не ваше дело, кого мне любить. Принимаете или нет?»

«Нет. Мы русским солдатам не верим. Уходи, не то застрелим».

«Я – не русский солдат. Я – казак. А если до стрельбы дойдет, то я сам хоть кого застрелю».

«Откуда мы знаем, что ты казак?»


* * *

В бывший Ахки-юрт средь белого дня подъехал военный на коне к зданию сельсовета. Там шло совещание по поводу активизации борьбы с ингушскими бандами. В совещании принимали участие работники районного отдела НКВД, секретари райкома партии, местные активисты-дружинники. Вел совещание старший лейтенант Косачук.

Во дворе стояли две машины, а к забору привязаны кони.

В тени акации на большом бревне сидело человек пять рядовых.

К сельсовету подскакал на горячем коне военный, в форме рядового НКВД. Он ловко соскочил с седла. Один из солдат нехотя поднялся с бревна, забросил надоевшую винтовку за плечо:

– Тебе что?

– Я связной из отряда. Имею срочное поручение к старшему лейтенанту Косачуку.

– Погоди. У них военное совещание. Вот выйдут на обед и передашь, что надо.

– Мне некогда годить. Сказано: дело срочное!

– Пакет что ли? Давай передам.

– Нет. Приказано: лично передать.

Солдат нехотя двинулся к двери.

– Что сказать-то? От кого ты?

– От капитана Омелова. Ну ты, поторапливайся! Там ребята в горах гибнут...

Солдат скрылся за дверями. Через минуту показался старший лейтенант Косачук.

– Ну что просил передать капитан Омелов? В засаду, что ли, попали?

– А вот что!

Двумя выстрелами в упор из револьвера приехавший уложил офицера у дверей сельсовета, выхватил из другого кармана гранату и заорал на солдат.

– А ну на землю, губошлепы, паршивые вояки!

Солдаты попадали, поползли, стараясь забиться в какую-нибудь щель.

Всадник вскочил на коня, швырнул гранату в дверь сельсовета и ускакал, как залетный вихрь.

Он галопом летел по самой длинной улице и кричал:

– Я казак – Андрей Балкин! Я убил суку старшего лейтенанта Косачука! Передайте всем, что это я, казак Андрей Балкин, исполнил приговор Кавказского Трибунала! Я – казак Андрей Балкин!..

На почтовой чинаре повисла записка:

«Теперь вы мне верите?».

Ему ответили:

«Принимай ислам, если хочешь присоединиться к нам».

Андрей Балкин был категоричен:

«Я родился христианином и христианином умру. Я не изменю своей вере».

Абреки написали лаконичную резолюцию:

«Ты настоящий мужчина, казак Андрей Балкин! Ходи к нам».



Двойник


Ахмад вернулся с улицы, отряхивая с пальцев капли воды, утерся платочком и совершил намаз на шкуре дикой козы. Не торопясь обулся, сел на лавку с молитвенными четками в руке. От него шло абсолютное спокойствие. Закончив весь ритуал, он совершил недолгий дуа, свернул четки, поднес к губам и положил в нагрудный карман.

– А теперь поговорим серьезно, – Ахмад в упор посмотрел на нового ладного крепкого мужчину с большущими усами иссиня черного цвета. – В мирное время три дня гостю не задают вопроса. Тут – война. На войне другие законы. Как ты сказал свое имя?

– Барат, Барат Загидов. Неужели ты про меня не слышал, Ахмед?

– Про Барата Загидова? Слышал. Значит, ты Барат Загидов?

– Да, Ахмад, я Барат Загидов.

– Это неправда! – сказал знаменитый абрек.

– А кто же я тогда?

Он усмехнулся и броским взглядом оценил обстановку. Ровно напротив него сидел молодой грузин Вепхия с винтовкой на коленях, а ствол точно смотрел ему в живот. У выхода сидели еще двое. А рядом на лавке по обеим сторонам еще двое. Новый понял, что на спасение бегством никаких шансов ему не оставили. Но что они знают? У них нет никаких доказательств. Должно быть, это такая шоковая проверка, «баня» называется.

– Кто я, по-твоему? – повторил он свой вопрос.

– Я не знаю, кто ты на самом деле, это ты нам скажешь. Только ты – не Барат.

– Почему?

– Потому что у тебя не все документы в порядке.

– Какие документы? У абрека не бывает никаких документов. У меня нет документов.

– Есть. Первый документ – большие черные усы. У Барата, как нам известно, тоже были такие. Тут у тебя все в порядке. Второй документ – большой рост. И тут нечего сказать – ты подходишь. Но шрам на голове поддельный, ненастоящий. У Барата на голове шрам от кинжала. Ему нанесли удар, когда он сидел во дворе. Кинжал остался сидеть в черепе. Барат выстрелом из кремневого пистолета уложил нападавшего, сломав ему ногу. Дело было во дворе самого Барата. Выскочил из дома отец, увидел сына и поверженного человека, все понял и крикнул сыну: «Не трогай кинжал руками, а то умрешь. Иди к лекарю, пусть он снимет». Барат так и поступил: пошел в соседний аул за четыре километра, там лекарь снял кинжал, положил на рану специальное лекарство, наложил повязку. Нападавший тоже был аварец, а аварцы не носят игрушечных кинжалов. Аварцы носят самые широкие и длинные кинжалы на Кавказе. На голове Барата остался глубокий шрам. А тебе кто сделал такую царапину: кожа надрезана, а кость цела?

Ахмад встал с места и провел пальцем по белой полоске на бритой голове сидящего.

– В чем дело, Ахмад, почему ты так со мной разговариваешь? Объясни мне...

– Объясню. – абрек достал из кармана часы и положил их себе на колено.

– Даю тебе ровно минуту. Нас интересует: кто ты? Кем послан, и с какой целью. Через минуту, если будешь продолжать врать, тебя расстреляют и сбросят в пропасть. Мы таких не хороним. Жить хочешь?

– Все хотят жить...

– Тогда говори всю правду. Каждое твое слово мы проверим. Перестань хитрить – ты совсем не хитрый. Ты пришел, чтобы убить нас, а мы тебе даруем жизнь за правду. Мы, конечно, тебя примерно накажем, но оставим в живых. Полминуты уже прошло, у тебя еще полминуты жизни. Так ты будешь говорить или нет?

Так все же кто такой Барат Загидов? Барат Загидов жил в своих горах и был примечателен только тем, что имел могучее телосложение и усы, равных которым в окрестных аулах не было. Был он человек мирный и трудолюбивый. Но раз на чужой свадьбе с ним поскандалил один аварец из другого села. На все выпады Барат отвечал шутками. Тот еще пуще сердился. На свадьбе им подраться не дали. Вот подсторожил тот Барата, когда он шел домой и с обнаженным кинжалом бросился на него. Барат и тут проявил крайнее терпение. Кинжала своего не обнажил, но, наловчившись, поймал нападающего за руки, отобрал оружие, повалил на землю, скрутил ему назад руки своим же ремнем, заткнул за пазуху кинжал с ножнами, дал хорошего пинка под зад:

– Иди, дурак, домой. Отоспись!

Он домой-то пошел, отоспался, но на второе утро явился во двор Барата и нанес тот знаменитый удар в голову, чем прославил не себя, а противника.

Старики этот скандал уладили: баш на баш; с одной стороны – удар кинжалом по голове, с другой – сломанная нога. В те времена по аулам ходила комиссия активистов, которая выявляла наличие верховых лошадей и забирала их для нужд Красной Армии. Однажды заявились и к ним. Отец Барата постоянно держал лошадь, хоть мало ездил на ней. Он просто любил ухаживать за ней. Лошадь обнаружили, стали забирать. Старик вцепился в гриву коня так, что его не могли двое молодых оторвать от нее. В это время явился с улицы Барат, увидел, как отца швырнули так грубо, что старик плюхнулся лицом в грязь. Барат нанес обидчику оплеуху, из ушей пошла кровь – лопнули перепонки. Те убрались восвояси, унося на руках искалеченного. На утро явились военные, окружили дом, забрали и лошадь и Барата.

В районной кутузке он просидел целый день, а ночью сломал решетку и ушел вместе с двумя другими горцами. Так Барат стал абреком. Из мирного спокойного трудяги он превратился в дерзкого налетчика. Приходит средь белого дня к дому начальника районного отдела ГПУ. Стучится в дверь. Выходит жена:

– Твой муж дома?

– Нет, на службе.

– Очень жаль. Передай ему вот что: у моего отца его холуи отобрали лошадь. Пусть вернет. А не то, я его поймаю и в ухо. Меня зовут Барат Загидов. Поняла? Поймаю и в ухо дам!

Лошадь через день вернулась домой: дескать, негодна для строевой службы.

Об аварце с тяжелой рукой шла слава. Говорили, что он врагов своих не убивает, а выводит из строя одним ударом в ухо. Разумеется, слышал про него и Ахмад, который уже третий год находился в бегах. Они оба знали друг о друге по рассказам людей, но встречаться не привелось.

Барата поймали. Его предали хозяева дома, куда он часто приходил, насыпали сонного лекарства в еду. Очнулся Барат в Махачкалинской тюрьме в одиночной камере. На ногах кандалы и на руках – наручники.

Следователь на допрос приходил в камеру, боялись водить этого великана по кабинетам, даже в оковах.

Однажды следователь оскорбил его грязным, унизительным для мужского достоинства словом. Барат одним прыжком очутился возле следователя, ухватил его за горло. На шум и крики вбежали охранники, они увидели, что арестант поднял над собой следователя, а у того вывалился изо рта язык, и вылезли из орбит глаза. В Барата двое охранников разрядили свои револьверы. Великан замертво рухнул на бетонный пол рядом с тем, из кого сам вытряхнул душу.

Этот инцидент был засекречен. Пустили слух, что Барата отправили в Грозный для очной встречи с какими-то чеченцами.

В НКВД была разработана операция по ликвидации головного отряда Ахмада Хучбарова вместе с главарем. Главную роль должен был сыграть двойник Барата Загидова – старший лейтенант Гусейнов Латиф, который служил к тому времени на Западной Украине. Отозвали Гусейнова на Кавказ. Да, очень похож, не хватает только больших усов и глубокого шрама на голове. Не беда, усы отрастили, а шрам сделал хирург. Кроме того, два месяца Гусейнов вживался в роль Барата, изучал сложную сеть его родственников.

Пошла молва. Что Барат сбежал во время этапирования обратно в Дагестан. Стукнул, мол, двоих конвоиров друг о друга, захватил оружие и был таков.

На стволах чинар в Галашкинском районе Ингушетии появились дощечки с краткой надписью: «Барат Загидов ищет встречи с Ахмадом Хучбаровым». «Мы встретимся» – был ответ.

Среди тех, кто заселил села ингушей и чеченцев, были и такие, которые имели тесные связи с абреками-мстителями. По этим каналам и произошла встреча Ахмада с мнимым аварцем Баратом Загидовым...

– Ты все рассказал, Латиф Гусейнов.

– Все, я больше ничего не знаю. Что будет теперь со мной?

– Я тебе обещал жизнь?

– Обещал.

– Ты будешь жить, но за подлый обман, понесешь заслуженную кару от нас, а там, в НКВД, может, тебе дадут еще и орден.

На телеграфном столбе у самых дверей НКВД в селе Первомайском (Галашки) обнаружили приколотые булавкой большие черные усы с губой и записку: «Лейтенант Гусейнов Латиф сам не смог явиться по причине недомогания – примите пока усы».

Дней через десять явился и сам Латиф. Его привезли ночью и отпустили там же, у дверей НКВД. На Латифа было страшно смотреть.



Урок тамады


Муртаз понял, что тамада хочет ему что-то сказать, но так чтобы другие не услышали.

Они шли рядом, приотстав от остальных. Ахмад держал руку на плече своего товарища. Такая у него была привычка. Это он собирался с мыслями, перед тем как изложить очень важное.

– Муртаз, в твоем лице Господь даровал мне боевого товарища и младшего брата – не каждому тамаде выпадает такой жребий.

– Воллахи, тамада, я ценю твое отношение к себе, но в отряде ни один не хуже меня...

– Вот. Этими словами ты подтвердил мои слова: ты себя считаешь не лучше других, а наравне с ними. Так?

– Так, тамада! Может даже я хуже других.

– С этим не согласен. А теперь выслушай мои замечания. Говорю как с младшим братом. Муртаз, когда ты разговариваешь, то постоянно подчеркиваешь, что мы мусульмане-братья. А в нашем отряде был Богданов Вадим, которому ты, Муртаз, две недели назад собственноручно выкопал могилу. Я видел, как ты плакал и не стеснялся своих слез. А почему, Муртаз?

– Но, тамада, ты же сам знаешь, какой он человек был... – пробубнил молодой абрек.

– Ты не считал его своим братом?

– Считал.

– Но он был русский и не был мусульманином. А Саша Малышов тебе не брат? Он не отдаст свою жизнь, чтобы спасти тебя? А грузин Вепхия? А хевсуры из рода Гигаури, которые прикрывали нас, когда мы выносили наших раненых? А осетин Ирбек? Он тебе не брат?

– Брат... самый родной брат, клянусь Аллахом!

– Муртаз, я тоже мусульманин и горжусь тем, что я им родился. Но в мире есть люди других религий, например, христиане. Нам в этих горах не надо делиться. Мы все – братья, кто ходит по этим тропам, кто пьет эту воду, кто прикрывается от пуль этими скалами, все, кто поднялся на священную войну против самого грязного и коварного тирана из тех, что были в прошлом и есть сейчас.

Слова тамады проникли в самое сердце молодого абрека, он чувствовал в душе что-то новое, светлое, нерушимое.

Шли долго молча. Заговорил снова Ахмад:

– Мы все умрем, Муртаз. У каждого – свой час. Но наступит Судный День. Представь себе такую картину: всем нашим отрядом мы предстаем перед Высшим Судом. Честно отвечаем на все вопросы. Проверяют по Таптару. Все верно, говорят. А потом Вепхию, Ирбека Саухалова, братьев Гигаури, Сашу Малышева и твоего друга Вадима Богданова – всех христиан, отделяют от нас и направляют к одним законченным воротам, а нас, мусульман – к воротам рая. Что ты будешь чувствовать?..

Они остановились. Ахмад повторил свой вопрос:

– Что ты будешь чувствовать, глядя вослед своим боевым товарищам, нет, братьям, которых ведут к воротам Ада, только за то, что они исповедовали свою религию. А в этих диких горах они делились с тобой по-братски последней корочкой чурека, спешили на помощь тем, кто попал в беду, готовые умереть за их спасение: или это не так, Муртаз? Или это не случается с нами почти ежедневно. А?

Ахмад развел руками и зашагал прочь. Лицо Муртаза искривилось, и он побежал за уходящим.

– Такого не допустит Аллах! Нет! Скажи мне, тамада: разве героям место в Аду? – Он ухватил старшего за рукав. – Там, где свершается величайшая справедливость, такое невозможно. Скажи, тамада!

– Сам подумай, Муртаз. – Ахмад быстрыми гибкими шагами стал догонять остальных.


...НА ПЕРЕВАЛЕ ИЛИ СУДЬБЫ НЕПОКОРНЫХ

Вы можете разместить эту новость у себя в социальной сети

Доброго времени суток, уважаемый посетитель!

В комментариях категорически запрещено:

  1. Оскорблять чужое достоинство.
  2. Сеять и проявлять межнациональную или межрелигиозную рознь.
  3. Употреблять ненормативную лексику, мат.

За нарушение правил следует предупреждение или бан (зависит от нарушения). При публикации комментариев старайтесь, по мере возможности, придерживаться правил вайнахского этикета. Старайтесь не оскорблять других пользователей. Всегда помните о том, что каждый человек несет ответственность за свои слова перед Аллахом и законом России!

© 2007-2009
| Реклама | Ссылки | Партнеры