Главная Стартовой Избранное Карта Сообщение
Вы гость вход | регистрация 28 / 03 / 2024 Время Московское: 8369 Человек (а) в сети
 

ЧЕРНАЯ СРЕДА (часть 2)

ЧЕРНАЯ СРЕДА (часть 1)<<<


ЧЕРНАЯ СРЕДА (часть 2)

    



Волчонок


– Лешка, хоть ты и русский, а мне был вместо брата. Теперь... Теперь тебе надо уходить. Жизни больше нет – есть война. Пойдешь в город. Бери все, что хочешь. Все деньги возьми, кинжал возьми. Утром я выведу тебя к городу, пойдем через лес, на дороге опасно, везде эти звери: солдаты и истребительные отряды. Ты хороший парень, только солдат не приводи, пожалуйста, тогда... тогда плохо будет. Мне... мне все равно – за тебя будет обидно...

В пещере горел костер. Лешка стоял рядом с огнем, время от времени подбрасывая сухие ветки. Оарцхо сидел в стороне, держа обеими руками голову. Сегодня они захоронили расстрелянных односельчан. Их собралось шесть человек пастухов. Работали целый день без отдыха, только что вернулись. Сразу зарезали барана на сáха*. Хасан разделал тушу. Теперь баран варится в котле. Остальные пастухи разошлись по своим отарам, совершив дуа за убиенных. Уже темнело. Оттуда, с той стороны ущелья, старик Бурсаг крикнул:

– Воа-а, Оарцхо и остальные! Теперь нам совсем легко жить, потому что у нас нет «завтра». Нам больше не о чем заботиться. Господи, помилуй нас! – зарыдал он.

А в пещере жарко горел костер. В котле варилось мясо жертвенного животного. Лешка стоял, не отрываясь глядя на огонь. Хасан черпаком снимал накипь. Оарцхо держал свою отяжелевшую голову. Где-то в ущелье завыл голодный волк-одиночка, взывая к Божьему милосердию, а сей мир – к справедливости.

Когда мясо сварилось и было извлечено из котла, Хасан тронул Оарцхо за плечо:

– Воти, мясо готово. Что бы там ни было, а сáха надо отведать – обычай такой. Они, убиенные, сейчас в раю, радуются, потому что погибли в газавате. Воти, садись ближе к огню.

Оарцхо развернулся и молча сел на подстилку из мягкой травы кадж. Деревянный оаркув* с мясом поставил посередине, а сухой чурек положили перед каждым на сухую траву – она же чистая.

Лешка сел тоже молча. Он целый день не проронил ни одного слова, но плакал. Это случилось, когда укладывали в лахт Нани, мать Оарцхо.

– О-о, Нани! – выдавил он сквозь слезы, – я им не прощу твою кровь!.. Зверье! Вы у меня еще будете харкать кровью!

Оарцхо аж оторопел, удивленно посмотрел на юношу, похлопал по плечу, чтобы успокоить и успокоиться самому: что-то там жаркое плавилось внутри. Стало легче... а теперь вот готовятся к тризне.

Оарцхо долго молчал, не поднимая головы, и, наконец, произнес краткую молитву, взял кусочек чурека, мокнул в дил* и положил в рот. За ним к трапезе потянулся Лешка. Он тоже отломал кусочек чурека, мокнул в дил и тихо произнес:

– Нани, я им отомщу за твою смерть... Будь я проклят, если прощу!

Оарцхо поднял голову и посмотрел на дружка: это был совсем другой голос, не тот, что он слышал раньше. Оарцхо окинул его благодарным взглядом. Да, Нани была добра к нему. Значит помнит. Это хорошо. Но как долго он будет помнить? Говорят, что керастаны забывают добро, как только им улыбнется милая женщина или если кто нальет полный стакан водки. Неужели и Лешка такой? А Нани его любила, как самого младшего в семье, наверное, как внука. Когда они спускались с гор домой на побывку, Нани сажала его за свой отдельный стол. Лешка любил, чтобы она его приглашала. В этом вся соль. Сядет рядом за стол с Оарцхо, вроде он не знает, что его пригласят.

– Леш-ка! Иди сюда. Иди к Нани. Хайл*, собаки народ, ты больше Нани не любишь? Иди, а то палкой побью. Я старая стала? Ты меня разлюбил?

Лешка с готовностью хватал свой стул и садился рядом с Нани. Она ему подкладывала лучшие куски.

– Кушай, много кушай. Ты молодой. Тебе много сил надо. Если будешь худой, слабый, невеста жаловаться будет. Пойдет к соседке и «ля-ля-ля». Скупые люди кормили Лешку, совсем-совсем слабый, на ребрах можно как на пандаре* играть. Кушай, Лешка! Кушай, родной!

– Нани, я уже наелся.

– Вот этот кусочек еще за Нани. Вот! Хорошо.

Когда с трапезой заканчивали, Лешка делал попытку улизнуть, но Нани хватала его за черкеску.

– Куда ты? Мы не все кончили. Садись ближе! Вот так! Еще ближе! Давай голову сюда. Нани яла хьа*!

– Нани, может, не надо, а то они смеются надо мной?

– Кто смеется?

– Оарцхо смеется и Дади тоже, а Зáми хихикает за печкой.

– Они... Эшшахь! Чуть на Лорса тоже плохое слово не сказала. Я Лорса голову гладила, когда там еще немного волос был, теперь она гладкая и блестит, как медный таз. Нечего погладить. Да и поймать его трудно – близко не подходит...

– Ваи-и, что ты с ребенком болтаешь, Ковси?

– Ревнуешь? Ну, ревнуй. Я тоже наревновалась, когда ты к Тамари на свидание ходил у нашего родника. Из-за плетня вам проклятья посылала.

– Остопарлах! Здесь же младшие, постыдись! Невестка здесь!

– Чего мне стыдиться? Что я мужа любила?

– Воллахи, Ковси, ты уже рассудок теряешь! – Лорс выскакивал во двор.

– Я его прогнала, Лешка! – Нани закатывалась смехом. – Давай сюда скорей, пока горячий!

Она завладевала Лешкиной белобрысой шевелюрой.

– Ух, волос белый, как льняная пряжа, мягкий, как шелк. Нани яла хьа! Тебе противно, что чужая старушка ласкает?

– Ты не чужая. Ты – Нани! Мне приятно! У тебя ласковые руки, мягкие такие и теплые!

– Правильно, Лешка. Ты хорошо говоришь. Гладишь мне сердце. Спасибо!

А однажды в самый нежный момент этих ласок, Оарцхо усмехнулся и сказал:

– Вот я состригу этот шелк с его головы и будешь сидеть себе целый день ласкать.

Как рассердится Нани, как взъерошится ежом:

– Только попробуй прикоснуться к этим волосам. Я тебя ... Я тебя к себе не подпущу и ... хоть один волосок если ...

– Да что ты, Нани?! Я пошутил.

– Пошутил? А ты не шути. Три года, как женился, а ничего пока нет, никаких хороших признаков. Ходит твоя нускал стройная, как девушка, а должна не ходить, а катиться, как туго надутый мяч. Где мои внуки? Я их ласкать хочу! Чем вы там ночью занимаетесь в своей комнате? Надо поменьше халай-балай, а дело делать, если ты мужчина!

Зами спряталась за железную печь, присела на корточки, притаилась, как курочка от орла. Оарцхо пулей вылетел во двор вслед за отцом. Нани хихикнула.

– Я их выгнала! Теперь нам никто не помешает.

Она очень смелая эта Нани и хитрая. Лешка ее полюбил всей душой. Когда первый раз Лешка поцеловал ее в щеку, она охнула:

– Эш-шах! Как давно меня мужчина не целовал. Как ты думаешь, Лешка, там, в раю, мужчины будут целовать нас женщин?

– Должны, Нани. А то как же!

– Если там этого Закона не будет, я пожалуюсь Богу, чтобы он это ввел. Кто не хочет целовать своих жен, давай в другое место, где очень жарко.

Вечером возвращались в горы. Лешка далеко впереди шел. Как засмеется. Хохочет, остановиться не может.

– Ты чего? Съел что-нибудь такое, что изнутри тебя лоскочет?

Лешка обернулся и бросил сквозь хохот:

– Делом надо заниматься ночью, а не халай-балай до утра...

Оарцхо погнался за ним, но Лешку унесли молодые ноги от трепки...

Оарцхо просыпался еще в потемках. Пока он совершал омовение, разводил костер, ставил котел на огонь, начинало светать. Он совершал утреннюю молитву. Это привычка, выработанная годами.

Оарцхо услыхал вой. Волк? Но волки в это время не нападают. Их час прошел. Оарцхо высунул голову из-под андийской бурки. На светлеющем проеме у входа в пещеру маячила фигура сидящего человека. И вой, вой волчонка: любовь и ненависть в едином душераздирающем звуке.

У Оарцхо мурашки побежали по спине. Это был Лешка. Лешка перестал быть русским.

Оарцхо молча встал, оделся, пошел и сел рядом. Узел сердца развязался, слезы полились ручьем, Оцхо тихо плакал, а Лешка выл.

– Этих зверей надо убивать, Оарцхо! За Нани я отомщу. Я принесу на ее могилу голову командира истребительного отряда...

Оарцхо больше не говорил, что Лешке надо идти в город: знал – не пойдет. Лешка останется здесь в горах навсегда. Так решил Господь. Говорят, что некоторые галгайские души попали в суматохе творения в чужие тела. Их все время тянет сюда. Многие мечутся всю жизнь, не находя покоя, а некоторые, волею судьбы приходят, вот как Лешка. Оарцхо обнял брата и тесно прижал к себе.

– Я рад, что Аллах оставил мне тебя! А то бы я остался совсем один на этом свете, где так холодно и где много жестокости!..



Соандро


Соандро не успевал подбирать с земли листы Корана, которые падали с воза, как листья с осеннего дерева на ветру. Ему хотелось догнать и отобрать у этого святотатца Книгу, но не мог оставить листы, которые уже лежали на земле.

Шел мелкий дождь. Под ногами была непролазная грязь.

Тот на возу замешкался. Соандро торопливо подобрал два листочка и длинными прыжками догнал воз. Воз до верху был заполнен всякими вещами домашнего обихода горцев: кошмы, старый ковер, что-то из одежд, медные кудалы, кумганы, деревянный точеный разнос, медные чашки, несколько кремневых ружей. Поверх всего этого матрац и подушки, а на них в развалку лежал полнотелый человек. В одной руке он держал старый Коран, а другой вырывал листы. Изредка этот человек погонял кнутом ленивую лошадь.

Соандро протянул руку, чтобы отобрать у него Коран. Тот не отпускал. И рука у него была сильная.

– Будь ты проклят! – выругался Соандро по-своему и вырвал книгу. Тот волчком привскочил и замахнулся кнутом. Тогда Соандро сунул Коран за пазуху и коршуном бросился за возницу, нанес несколько ударов по лицу. Тот от него вырвался и погнал коня, вопя на всю улицу:

– Макхалон! Макхалон!

Солдат в селе уже не было, истребительных отрядов тоже, а дружинники сами присоединились к мародерам-расхитителям. Грабеж идет на спад. Сколько можно?

Самое дорогое досталось первой волне мародеров, когда 28 февраля сняли солдатские посты со всех сел Ингушетии. К тому времени поезда с переселенцами уже были в пути.

Мародеры буквально выгребли все добро. А теперь запоздавшие подбирают то, что другие уронили впопыхах или было спрятано. Да и всякая мелочь осталась – в хозяйстве все пригодится.

Соандро юркнул в проулок и побежал, пригнувшись за плетнем. Тот все продолжал вопить, но преследования не получилось. Видимо некому. Он перешел еще один тесный проулочек и вышел на свою улицу, которая тянулась по-над рекой. И дом его тоже стоял над самым обрывом. Повсюду на калитках и воротах домов были приклеены листочки, указывающие, что данное хозяйство занято таким-то, и просьба к посторонним сюда не вторгаться. Он подошел к своей калитке – тоже самое: «Этот дом принадлежит Каруевой Заире Александровне. У нее дядя Бечербек Каруев».

Что чувствует хозяин, когда к его возвращению в родной дом поселились другие и преспокойно хозяйничают в нем? Его даже в расчет не берут.

Он стоял посередине двора и оглядывал пораженным взором то, что ему представилось. Двух рам в окнах, что выходили во двор, не было. Не было даже косяков рам. Это были новые рамы, он их поставил перед самыми холодами. Проемы были завешаны шерстяными, черными одеялами. Во дворе лежала сапетка из-под кукурузы, опрокинутая на бок. Ни одного зернышка кукурузы там не было, а сама сапетка наполовину изодрана, вытащены сухие прутья для разведения огня. Сарай был пуст: ни коровы, ни лошади, ни овец. Уезжая в Дагестан, он поручил соседям поухаживать за животными до его возвращения. Под навесом у него было много всякого инвентаря. Стояла одинокая тяпка, которой он выгребал навоз из-под коровы. Соандро развел руками и пошел к дому. Тут он повстречался с девушкой, которая спускалась по ступенькам веранды. За нею шел мальчик лет девяти в папахе его отца. Соандро от неожиданности даже охнул.

– Ты кто? – спросила она его по-осетински.

Она поняла, что тот ее не понимает.

– Кто ты? – переспросила она уже по-русски.

– Это я хочу спросить у тебя: кто ты? И что ты делаешь в моем доме? – он рывком сорвал с мальчонки папаху, – и почему вы не спрося берете и пользуетесь нашими вещами? Это шапка моего отца.

– Ты – ингуш? – гримаса удивления и страха отразилась на ее юном лице. – Ты не поехал?

– Куда я должен был поехать?

– Туда, куда повезли всех ваших.

– Я ездил по своим делам. Девять дней меня не было дома. Вернулся – и вот вы...

– О-о!.. – она грустно покачала головой, – ваших никого тут нет. Говорят их повезли далеко, далеко, где очень холодно и много снега...

Она это сказала с долей сострадания. Мальчонка спрятался за ней, ухватившись за пояс платья.

– Мы ничего вашего не взяли. Вот шапку брат надел, она висела на гвоздике.., а дом нам дали.

– Кто дал?

– Дядя, брат моего отца, он тут рядом дом занял, вот этот. – она показала рукой в сторону, где жил дяда Гаймарза.

– Почему, девушка, ваш дядя отдает кому-то мой дом, а его строили я и мой отец?

– Не знаю. Ну, все берут пустые дома. А вещей уже не было, когда мы пришли. Кто хотел, тот и брал, целыми арбами. Зайди в дом, сам увидишь, что там осталось. Мы зашли в пустые стены. Даже рамы унесли.

Девушка что-то сказала мальчику, тот шмыгнул к калитке, закрыл изнутри на задвижку и вернулся к ней. Она прошла к сапетке, наломала полный ворох сухиз палочек и, возвращаясь, снова пригласила его в дом.

Вот до чего он дошел: чужой, неизвестный человек приглашает его в гости в родной дом! О-о, гяур-враги, нет предела вашему коварству и надменности!

Тут его взгляд упал на трубу: из нее шел жидкий дымок.

Соандро поднялся по трем шатким ступенькам на веранду.

– Кто с вами еще в доме? – спросил он, открывая дверь.

– Никого больше нет. Я и мой брат Сосо. У нас больше никого нет. За нами смотрит дядя Бечербек. Ты... не надо, чтобы он тебя тут видел.

– Почему?

Вместо ответа, она пристально посмотрела на него. Наверное, тяжелое слово тут напрашивалось, а она его не решалась произнести.

Соандро вошел в дом, она с братом следом. Его поразил убогий вид его жилья. Там, где висели на стенах ковры, зияли светлые пятна извести, не успевшей обесцветиться. Деревянные кровати пусты. На них раньше возвышались сложенные постельные принадлежности. Возле печки у двери стояли медный таз, мыльница и кумган – их не было. Это место тоже пустовало.

На печке стоял котел, но не их, а чужой. Он сел на старую кровать отца. Он заглянул в соседнюю комнату – пусто.

Девушка вытянула из-под другой кровати их треногий столик, за которым любили есть его старые родители. Потом, когда умерла мать, отец один садился за трапезу. И каждый раз вздыхал о своем одиночестве.

Она придвинула к нему столик, взяла с полочки деревянную чашку, стала наливать из котла еду. Положила перед гостем кусок просяного хлеба, но ложки не положила. Мальчонка заметил это, встал на низенькую скамеечку, достал с полки ложку, подбежал и положил гостю в чашку.

Соандро оторвал взгляд от чашки, посмотрел на мальчика, тот кивнул ему головой: ешь теперь. Он запустил ложку в чашку – это была фасоль, не приправленная, не сдобренная ни молоком, ни маслом, ни мукой, как это делают все на Кавказе.

– Вы очень бедные, – глухо произнес Соандро.

– Да. У нас нет ни отца, ни матери, ни брата – никого, кроме дяди Бечербека.

– А он хороший с вами, дядя Бечербек?

– Нет, не хороший, – сам себе ответил Соандро.

Соандро развязал свою дорожную сумку, достал оттуда целый хлеб и еще половинку. Целый поставил на стол, а начатый положил себе в сумку. Потом копченый курдюк. Он себе отрезал ломтик, а остальное положил рядом с хлебом, извлек кусок сахара с кулак и большой длинный пряник.

Соандро поманил мальчика и протянул ему эти сладости. Мальчик с радостью схватил угощение, наклонил голову и расплылся в улыбке с широко открытым ртом.

– Сосо немой. Он хочет сказать – спасибо, – пояснила она поведение брата.

– Немой? – Соандро с состраданием посмотрел на ребенка, его рука невольно потянулась и погладила по вихрастой голове. Тот ответил радостным глубоким вздохом.

– Как тебя звать, девушка?

– Заира.

– Заира, у меня тоже никого нет: ни отца, ни матери, ни родных. Теперь даже дома нет и родины нет. Все отобрали у меня, кроме души. Ничего не оставили. Твое положение лучше, чем мое: у тебя брат есть, дядя Бечер есть, народ есть...

Он глубоко вздохнул и опустил голову. Услыхав всхлип, он поднял голову и увидел глаза, мокрые от слез.

– Что? – спросил он.

– Жалко!

– Спасибо! – он встал, положил шапку отца в сумку, отодвинул с окна одеяло и глянул через щель во двор. Уже темнело.

– Один час из комнаты не выходите, – сказал он новым хозяевам, а сам вышел на веранду. Прошел на самый край. Там на потолке был люк на крышу. Он вскочил на перила веранды, откинул во внутрь люк, ловким гибким движением подтянулся и оказался наверху. Закрыл люк. На ощупь добрался до нужного места. Тут балка лежит, но она не поперечная балка, а тайный люк в тайное убежище. Он нащупал большой гнутый гвоздь, его надо потянуть наполовину к себе, а затем балку приподнять – образуется щель, достаточная, чтобы спуститься в узкое убежище. Там поперек набиты палки от стены к стене вместо ступеней. Соандро встал на них притянул балку на место, закрыл на тугой крючок. Наконец он стал на пол, достал коробку спичек и чиркнул. На стене висел самодельный подсвечник, а в нем толстая восковая свеча. Мужчина ее засветил. Убежище представляло собой проем между двумя стенами, длиной в три шага, а шириной – мужчина может пройти из конца в конец, не касаясь плечами, если будет идти осторожно. В одном конце была устроена лежанка, а на ней овчины, бурка и шуба у изголовья вместо подушки. Соандро прошел к лежанке, ступая бесшумно, запустил руки под овчины – слава тебе Господи! Оружие было на месте! Он себя почувствовал не таким уж несчастным. Достал винтовку, погладил ее, вытащил затвор и посмотрел в ствол на свет свечи. Ни соринки! Проверил магазин, патронташ. Двести! Очень хорошо! Он достанет еще! Удостоверившись, что винтовка в боевом порядке, Соандро достал часы, посмотрел время, потушил свечу и лег. Он очень устал.

Он много прошел пешком, прятался от военных. Целую неделю добирался из Дагестана домой. В стране нохчи творится то же самое, что и здесь. По всем дорогам снуют арбы: въезжают пустые, выезжают нагруженные. Редко когда их останавливают военные. Сунешь что-нибудь им в руки – и езжай себе. Соандро однажды чуть не попался: его остановили четверо военных.

– Кто таков? Ваши документы.

Бежать бесполезно – ровное поле, а у них длинные винтовки – застрелят.

Соандро достал несколько бумажек и протянул.

– Хорошие у тебя паспорта, мужик! Не чечен случайно? Кто по национальности?

– Аварец.

– А чего без арбы? А, у чеченов хочешь занять? Ну, давай, вали, поспешай!

Так Соандро избежал плена. Аллах спас... А ездил он в Дагестан по важному поручению, которое дал ему отец перед смертью. Умер старик в начале февраля. В горах Дагестана жил один аварец, друг отца. Когда-то, лет десять тому назад этот аварец дал отцу денег на покупку лошади. А слова такие сказал:

– Вернешь, когда будут... лишние.

С тех пор разные обстоятельства слагались: с братом отца беда приключилась – вынужден был в абреки уйти, в старом доме пожар приключился... одно за другим, никак не мог собрать денег для возвращения долга. Но отец понемногу откладывал – половину собрал.

– Я скоро умру, сын. Меня мучает долг.

– Не мучайся отец, долг отдадим, а эти разговоры о смерти оставь...

– Даешь слово мужчины?

– Даю.

– Тогда я спокойно пойду к Аллаху.

Похоронив отца, Соандро продал свою верховую лошадь, отправился в Дагестан на попутных. У Хали, старого друга отца, он провел четыре дня. Тут и пришло известие о той беде, которая постигла ингушей и чеченцев. Соандро пришлось спешно убираться оттуда. За ним приходили милиционеры. Его спрятали, а легавым заявили, что гость ушел еще два дня тому назад. Два сына Хали провели его по охотничьим, почти непроходимым горным тропам к равнине. Дальше он пошел сам. На прощанье он обменялся со старшим сыном Хали шапками. Ему это было кстати – совсем похож на аварца стал.

И вот он дома, а дом уже ему не принадлежит. Ваи-и-и! неужели это так и есть на самом деле, а не страшный сон? Нет. Это не сон. И вот за этой стенкой укладываются спать те, кто будет хозяйничать в его родном доме. Я Аллах! Я Аллах!

Сердце сжималось от боли, тоски, обиды, но он сильно устал и быстро заснул. Как хорошо, что Бог даровал человеку сон – забвение от всех бед. Забвение хоть временное, но спасительное – отдохновение. Соандро просто провалился в сон, сразу, как только закрыл глаза, и... проснулся. Он полез в нагрудный карман, достал часы. А они у него были особые: цифирки светились сами собой. Начало пятого. На намаз пора. Ваи-и, оказывается он проспал всю ночь, не просыпаясь. Неделю как не высыпался. Пора уходить. Куда? Там видно будет. Он повязал патронташ поверх черкески. Одел шубу. Стал выбираться, не зажигая спички. Каждая пядь этого убежища ему была известна до шероховатостей на стенах. Хорошее убежище. Его придумал отец, когда в 1933 году стали преследовать дядю Албаста, объявив кулаком. Дядя Албаст был старше отца на четыре года, большой костлявый человек с огромными руками и вечно охрипшим голосом. Постоянно в трудах: на поле, в конюшне, в коровнике, в горах, где два пастуха аварца содержали более трехсот его овец. Труд для Албаста был второй религией. Он не понимал, как человек может проснуться и провести без полезного дела несколько часов.

Сельский актив (ингуши называли йовсарами, т.е. некчемными, безродными, бездельниками) описал хозяйство Албаста, опустошил все сапетки, битком набитые кукурузой, выгреб весь погреб с картошкой – двадцать один воз. Увели четырех коров, двух буйволов и трех лошадей, плуг, борону и с десяток лопат. Тяжелый был удар, но он это перенес.

Родственникам и соседям, пришедшим со словами сочувствия, этот великий трудяга сказал:

– Мне грех жаловаться – я эту власть завоевывал. Господь дает понять, что я ошибался. До сих пор я днем и ночью работал, аж руки зудели, а теперь отдыхаю.

Он терпел, но терпению пришел конец, когда дети прибежали из центра села и сообщили, что они видели, как вели связанного его пастуха, которого били кнутами гепеушники, у того висела прострелянная рука. Жена пастуха бежала сзади и плакала.

Албаст достал из тайника винтовку, и, держа ее под буркой, направился в контору. Улица перед конторой Сельсовета была запружена его отарой, пригнанной из гор. Овец охраняли сельские активисты. При виде свирепого взгляда Албаста, они почувствовали опасность и просто растаяли. Овцы остались без опеки. Но хозяин не обратил на них никакого внимания.

Как раз, когда Албаст переступил порог, один из гепеушников поднял кнут, чтобы хлестнуть ею жену аварца, потому что она надоела им своим нытьем и мольбами отпустить ее мужа. Албаст выстрелом в упор уложил его на пол. Трое других настолько ошалели от такой неожиданной атаки, что плотнее прижались к своим табуретам и подняли руки. Албаст отобрал у них винтовки и передал две жене пастуха, одну повесил себе на плечо. У старшего сорвал пояс с револьвером. Пригрозил им смертью, если посмеют выйти во двор. Пастуха, раненного в руку, развязал и вывел первым, а потом подтолкнул его жену. Бедная женщина была страшно перепугана, но покорно пошла, куда ей показали.

Во дворе, привязанные к тутовнику, стояли оседланные кони. Албаст отвязал одну из них, стал усаживать аварца. Ему трудно было сесть в седло с раненой рукой. Треснул револьверный выстрел из окна, конь встал на дыбы и сбросил аварца на землю. Тот дико закричал от боли. Албаст ринулся опять в контору, пинком открыл дверь и уложил первым того, что стоял с дымящимся револьвером в руке, потом всадил по пуле в остальных.

Когда он снова вышел во двор, аварец стоял под тутовником, а конь бился на земле, никак не мог испустить дух.

– Махма, садись на другую лошадь.

На этот раз Махма удивительно ловко взобрался на коня, его жена села на другую. Но прежде, чем выехать со двора, Албаст одним выстрелом добил бьющуюся в агонии лошадь.

Но, выехав за ворота, Махма повернул коня направо, поехал, прижимаясь к плетню.

– Куда ты? – закричал Албаст.

– Я овец заверну.

– Брось! Оставь их! Не до них сейчас!

– Не оставлю этим собакам наших овец.

– Остопарлах! – замахал головой Албаст, пораженный хладнокровием пастуха.

Албаст тоже прижал коня, пропуская отару вверх по улице.

– Что у тебя с рукой?

– Простреляна.

– Кость поломана?

– Нет. Мясо.

– Пусть жена перевяжет тебе рану. Догоните меня в Ковди-Балке. Я погнал. Ночью пойдем к старику-лору*.

Через час отара скрылась в недрах гор вместе с Албастом, Махмой и его женой.

А случилось вот что: выследил их отару сельский сексот Хуси. Он провел гепеушников и активистов на тайное пастбище. Но Махма выхватил огромный кинжал и встал против пятерых вооруженных винтовками людей. Тогда в него выстрелили и ранили. Кинжал из руки выпал. Его связали.

– Э-э, Махма, Махма! Не стоило подвергать себя смертельной опасности из-за трехсот овец. Жизнь человека дороже всех овец мира.

– Албаст, тогда ты подумал бы, что я сам сдал твоих овец? Ты – ингуш, я – аварец. Каждый из нас защищает не только свою честь, но и честь своего народа, особенно, когда находишься среди чужих.

Албаст всегда поражался отвагой и честностью этого простого аварца, и на этот раз он подтвердил это.

– Махма, когда ты пришел, у меня было всего восемьдесят овцематок, а теперь триста – целая отара. Ты – честный человек, прилежный работник и храбрый мужчина. Я считал тебя и твою жену членами своей семьи. Жаль, у нас была бы обеспеченная жизнь, если бы не эти кровососы...

Албаст часть овец продал по сходной цене, часть раздал в долг. Сполна расплатился с Махмой, одарил женщину подарками и по тайным охотничьим тропам отправил их на родину в Дагестан. Сам ушел в абреки.

Тогда отец Соандро, задумал устроить в своем доме тайник для старшего брата, где он может спокойно отсыпаться.

Во дворе под навесом стоял кирпич-сырец, который заготовили для сарая. В одну темную ночь, они наглухо закрыли ворота и встроили эту вторую стену, отступив на полшага.

Глину для раствора разводили в большой круглой медной ванне.

Когда стена поднялась на уровень головы, мать спросила:

– Слушай, Хато, а как он будет туда забираться?

– Я сделаю лаз через крышу. Никто не додумается.

В полночь стена была выстроена, мать тут же ее замазала. Жарко зажгли железную печь. К утру это все высохло. После побелки – как будто всегда так и было.

Дядя Албаст провел в этом тайнике очень снежную и суровую зиму – целых два месяца, выходя только ночью.

Однажды их дом обыскали, ощупывая каждый сантиметр. Переворошили, переложили по одному початку кукурузы на потолке – нет, ничего нет. Ложный донос. Но осведомитель Хуси упорно доказывал в ГПУ, что он видел, как Албаст входил во двор брата, и больше оттуда не выходил. Через два часа они снова заявились, целый взвод. Обыскали дом, вынося все вещи, сорвали полы. Из погреба вынесли всю картошку и тыкву. Истыкали все стенки. Полезли на потолок. Разбросали по огороду два стога сена и скирду початника. Вечером уехали ни с чем.

Семья знала, что «бьет языком» против них сексот Хуси.

Весной Албаст застрелил его прямо в нужнике.

Сам Албаст погиб тем же летом в бою под Балтами.


Братья


Силы были на исходе. Приходилось прилагать усилия, чтоб его не обошли и не окружили, и отстреливаться на бегу, а это нелегко. До леса было далеко. Мучила жажда. Язык во рту затвердел. Справа загрохотали выстрелы. Пули ударили в утес, полетели комки глины. Пуля укусила за шапку, но его не задела.

«Окружили все же, Божьи ненавистники!» Все пути были отрезаны. Нохчо* побежал по-над утесом. Но и там замаячили преследователи. Потеряв всякую надежду, он, стреляя, двинулся прямо на них.

– Сдавайся! Бросай оружие! Сдавайся! – кричали с трех сторон.

– Взять его живым! – раздался зычный командирский голос.

В этот миг сверху, с утеса, раздались автоматные очереди. Те, что его обходили, резко остановились и побежали назад. Он увидел, как солдат на бегу зарылся носом в землю, а другой схватился за поясницу, как при приступе радикулита. Третий упал на спину и затих.

Автомат поливал то левую, то правую стороны. Солдаты стали спешно отходить.

Бедный нохчо уже потерял, было, всякую надежду – и вот Аллах послал ему помощь. Он сел, опершись спиной о камень. Он устал. Он очень устал. Все тело онемело, по нему пробегали мурашки. Мир виделся неясными очертаниями, перед глазами вращались оранжевые круги.

Но, почему тот человек, там наверху, перестал стрелять? Ушел, что ли?

– Ассалам алейкум!

– Ва алейкум салам! – еле выдохнул нохчо.

Перед ним стоял молодой человек. В руках – автомат, на тело навешано еще много всякого оружия.

– Ты ранен?

– Нет.

– Почему ты тогда сидишь и так грустно смотришь на мир? Тебе он не нравится?

– Я устал. А насчет того, нравится ли мне этот мир – у меня есть сомнения.

Галга* захохотал и подал руку сидящему, чтоб помочь ему подняться.

– Видимо, дела твои неважны, братишка.

– Я не помню такое время, когда они у меня были важными.

– Поднимайся. Пойдем отсюда. Господ не оставит нас без удела.

– А если Он нам ничего не уделил? Тогда что будем делать?

У галга выступили слезы на глазах, он прижал его к себе, похлопал по спине, взял за руку и, как ребенка, повел по крутому склону туда, наверх, откуда он только что спустился.

– Ты как сюда попал?

Нохчо был на войне. Его ранило навылет в грудь, легкие задело. Полгода пролежал в госпитале в Азербайджане. Там узнал от врачей о нашей беде. Однажды ночью он бежал из госпиталя, одевшись в гражданскую одежду, заранее приобретенную для этого случая. Добирался на попутных. Здесь, около Буро, его задержали солдаты. Когда сажали на машину, он неожиданно набросился на одного из них, вырвал винтовку и побежал. Вот они полдня за ним гонялись. Если бы не эта рана…

– А ты, галга, как остался?

– Очень просто. Двадцать первого февраля, за два дня до нашествия, мы с двоюродным братом пошли на охоту в Черные горы. Там турьи стада. На дорогу в одну сторону уходит целый день. Три дня охотились. Всего пять дней получается. Вернулись домой, выходит, двадцать шестого. Аул пустой. Ни одной человеческой души. Скот бродит. Овцы. Собаки. Кошки. А людей нет. Мы в соседний аул – тоже самое. Тогда поняли, что случилось что-то очень страшное. Стали прятаться. День, второй, третий, четвертый… Смотрим, пастух гонит стадо овец. Мы вышли к нему. Аварец. Расспросили. Говорит, так-то, мол, и так. Не живет, говорит, здесь больше ваш народ, в Сибирь погнали.

– А овец куда гонишь? – спрашиваем.

– Туда, где живут люди. Жалко в горах их оставлять – звери растерзают. Сам домой пойду. Здесь пастухи больше не нужны, а в колхозе я работать не хочу.

Родственник галгая решил пойти с этим аварцем до Буро и там объявиться властям. Он думал о своей невесте. Месяц, как поженились. Скучал по ней.

– А ты, почему не пошел?

– Я подумал и остался. Родителей у меня нет. Брат старший на войне. Остался. Мне там, в изгнании, делать нечего.

– Ты зимовал один в горах?

– Нет. Я ушел в Грузию. Недалеко от Пасанаури, в маленьком поселке живут наши родственники. Мать моя оттуда. Я жил у них до самой весны.

– И никто не донес?

– Нет. Они очень похожи на нас по характеру, только вера другая. Грузины тоже не любят доносчиков, как и мы.

Теперь они шли не торопясь. Останавливаясь на отдых, во время которого рассказывали друг о друге.

Показались солнечные склепы на гребне пологого холма, а потом – сакли.

– Здесь мы жили, нохчо.

– А теперь ты не здесь живешь?

– Нет. Здесь могут устроить засаду. А я так полюбил свободу! На небе – Бог, а на земле – я один, сам с собой. Вот теперь еще ты со мной. Ты любишь свободу, нохчо?

– Очень!

– Если любишь свободу, надо быть осторожным, чтоб на капкан не наступить. Здесь всюду – истребительные отряды. Мины ставят. Сколько зверей погибло. Не ходи по тропе. Мой братский совет тебе. А может, нохчо, ты, как мой двоюродный брат, захочешь сдаться валстям?

– Я же тебе сказал, галга, что люблю свободу. Мы останемся здесь. Разве умный человек поменяет это все, – нохчо повел руками, указывая на сияющие под весенним солнцем родные горы, – это все на изгнание, на неволю? Посмотри на мою голову?

Галга стянул с него шапку, осмотрел голову со всех сторон, опять надел шапку.

– Что тут смотреть. Голова, как голова, круглая, обритая…

– Дырки там не нашел?

– Нет. Дырка в шапке.

– Значит, как говорил Зелимх, масло из головы не вытекло. Понял?

Галга понял и засмеялся. Это была шутка.

– А еще, галга, чтоб ты не сомневался, я тебе напомню нохчинскую притчу про собаку и волка.

– Не надо, – возразил галга, – это галгайская притча. Каждый здесь ее знал.

– Да? – удивился тот, – ладно тогда, поделим ее ровно пополам, потому что свою половину я буду отстаивать до…

Оба остановились и засмеялись. И это было приятно. Когда ты долго в одиночестве и вдруг встречаешь человека, хочется говорить, не важно о чем, любое слово кажется значительным.

Они пришли к отвесной складчатой скале. Галга нагнулся и стал расшатывать торчащий плоский камень. Один, потом другой. Образовался лаз в тайную пещеру. Хозяин заполз туда и стал выносить наружу продукты: полкаравая хлеба, сыр, курдюк, две пустые консервные банки и большую оплетенную бутыль.

– Что это?

– Вино. Той! Отметим нашу встречу. Ноанохой* дали. Я изредка наведываюсь в Буро на базар. Они туда приезжают. И, если встречаю, то возвращаюсь богатый. Раньше в Балтах у меня было место. Но меня там кто-то предал, чуть не попался. Еле ноги унес.

Они поднялись чуть выше и уселись на ровной площадке, под нависшим карнизом.

– Это твоя столовая?

– Наша столовая!

Они поели чуть-чуть, а потом галга распечатал бутыль и разлил вино по баночкам, поднял и хотел сказать традиционное галгайское «Дахалда вай!»* Осекся и произнес:

– За твою свободу, нохчо!

– И за твою, галга! За нашу свободу!

Они выпили, стали есть.

– Ты знаешь, нохчо, у меня чуть не вырвался тост: «Дахалда вай!» Но разве мы думаем о долгой жизни?

– Нет, не думаем.

– Глупо было бы так думать, правда, нохчо?

– Даже не красиво перед теми, кто ушел в изгнание.

– Как ты это верно сказал!

Они налили по второй и выпили.

Тут над горами прокатился гром, проворчал что-то. Полился крупный дождь, вроде плеснули с неба серебром. Дождь пел им родную музыку. Они перестали есть, слушали затаив дыхание.

Земля, сбросившая зимний покров, обогретая ярким солнцем, теперь упивалась водой. Трава была нежной и сочной. Деревья покрылись листвой. Цвели абрикосы. А воздух – ну, прямо, целительный бальзам. Хотелось жить и жить!

Дождь шел только тут, а там, дальше, светило солнце. Лучи его насквозь пронизывали струны дождя. Все кругом звенело и пело.

Дождь прекратился также внезапно, как и начался. В тучах опять пробурчали, дескать, хватит с вас и этой благодати. Показалось солнце. Внизу, в ущелье повисла радуга. Омытые горы заблестели необыкновенной чистотой.

«Неужели, – подумал каждый из них, – эта земля всегда была такая прекрасная, а мы не замечали этого?»

Галга снова налил.

– Галга, – произнес нохчо, поведя рукой вокруг себя, – этот мир раскинулся на все четыре стороны?

– Да, во все стороны, – кивнул сотрапезник.

– Это разве не удивительно?

– Очень удивительно!

Они начали пьянеть. Они ни о чем не думали: ни о прошлом, ни о будущем, ни даже о том, что им делать теперь. Они поймали миг счастья и упивались им. Кто его знает, может быть, в последний раз?! В этом мире все так изменчиво.



Первый выстрел


Оарцхо отряхнул отяжелевшую мокрую бурку у входа в пещеру, но бурка оставалась тяжелой и мокрой. Мелкие бисерки-льдинки прилипли к ворсу и не собирались падать.

Оарцхо снял мохнатую пастушью шапку дарза-кий* и дважды сильно ударил о колено, результат тот же самый: приставшие к шапке льдинки не посыпались на пол.

– Сушить придется. Это дело по-ингушски называется ткъов – снег, дождь, град вместе. Самая тяжелая для пастуха и охотника погода. Скучал? Съезд будет. Хучбаров Ахмад созывает – слово хочет сказать всем.

– А мы пойдем?

– Да.

– Кушать хочешь?

– Последний раз кушал с тобой перед уходом.

– Ты целых два дня ничего не ел?

– Нет.

– Я же тебе целый сискал, курдюк, баклажку молока и соль в сумку положил.

– Я встретил двоих наших. Им отдал. У них ничего не было. В лесу прятались. Ни оружия, ни еды – ничего. Я им винтовку еще дал и патроны – теперь не пропадут.

– Меткая винтовка была, жаль ее.

– Да, била без промаха. У нас еще есть. Завтра я покажу.

Лешка подбросил под котел сухих щепок, разгреб угли – сразу вспыхнуло веселое пламя. Оарцхо протянул руки к огню.

– Я тебе подарок принес, – и полез в сумку, – вот, командирский турмал*. Теперь твои глаза сто раз зорче прежних.

– Ух, ты! – Лешка побежал к выходу и оттуда стал смотреть в ущелье. – Все как на ладони!

– В солнечную погоду еще лучше. Однажды я увидел винтовочный патрон на целый километр. Его кто-то поставил на камень. Я за ним пошел и взял. Новый патрон был. Я из него горного козла уложил.

Лешка принес из дальнего отсека пещеры овечий сыр в топленом масле и мед на дощечке.

– Как ты ушел, я мясо не варил, но дил сохранил. Он же не портится на холоде. Погрейся, выпей чашку – весь холод из тебя выйдет. А завтра мясо сварим.

– Что будет завтра, то Аллах знает, Лешка, но горячий дил – лучше всех лекарств в мире.

Оарцхо с превеликим наслаждением тянул горячий напиток из большой деревянной чашки, тем временем Лешка сушил бурку и папаху брата, одев на себя. Он становился то спиной, то правым, то левым боком – главное растопить льдинки, а бурка потом само по себе высохнет быстро, стоит только несколько раз тряхнуть.

– Старик Бача приходил с сыном своим Пихи прощаться.

– Прощаться?

– Да. Они в город пошли сдаваться. Мы, говорят, ничего никому не сделали, попросим, чтобы отправили к семье. Тебе салам-моаршал* передавали.

Оарцхо забеспокоился, весь напрягся.

– Когда они приходили?

– Сегодня утром, рано, на рассвете.

– Так, – Оарцхо поставил чашку на камень, – нам здесь больше оставаться нельзя.

– Почему?

– Сюда придут солдаты. Старик Бача не плохой человек, но сын вообще не человек, после хорошей оплеухи всех продаст, даже отца Бачу. Лешка, собирайся. Конный отряд как раз к ночи может подойти к нашей пещере.

– А куда мы?

– Есть одно место.

– А овцы? Целых двести, окот начался.

Оарцхо взял Лешку за плечи и тряхнул.

– Зачем нам бараны, Лешка, если нет мирной жизни? Что с ними делать? Пусть забирают. Отдадим взаймы. У нас есть оружие, и оно добудет нам пропитание.

Потом задумался, глядя в ясные зеленые глаза братишки.

– Лешка, ты ученый человек. Скажи, если собрать всех баранов, которые есть на всем белом свете, большая отара получится?

– Ну еще бы!

– За всю эту отару я не отдал бы вот этот твой волос.

Оарцхо двумя пальцами, осторожно взял волосинку, которая прилипла к плечу парнишки.

– Вот, смотри, – поднес к самому носу Лешки, – этот не отдал бы, который сам упал. Про тот волос, который на твоей голове, я даже не говорю. Ему цена – О-о-о!.. Лешка, шутки кончились. Это война с самым грязным и жестоким врагом на этом свете. В Буро и Галашках в НКВД ингушей подвешивают к потолку на руках, снимают штаны и на мужские дела навешивают гири. Вот! Зачем нам это?! Лучше замерзнуть на скалах, чем эти мучения и позор. Давай, пошли отсюда. Этот сын Бачи Пихи, с большими пухлыми губами, как у сладкой бабы и с маленькими прищуренными глазами, как у суки, доверия не вызывает. Сразу в штаны наложит. Давай жить свободными! За свободу надо отдавать и баранов, и все другое. Я тебе расскажу маленькую умную ингушскую сказку. Очень умная! Вот Волк проголодался так, что пустой желудок отвис, как пустой мешок и терся о камни, так что кровь сочилась. Зима! Стужа! Все живое спряталось в норах. Что делать? Умирать. Умирать? Тут встречает собаку. Жирная, круглая, шерсть блестит. «Салам алейкум!». – «Ва алейкум салам!». – «Как тебе удалось, собака, устроить себе такую сытную жизнь? А я вот до чего дошел, посмотри на меня. Мы же братья». – «Э-э! – говорит собака, – действительно, мы произошли от двух родных братьев. Мой предок был умнее твоего – он пошел служить к человеку, а твой предок остался диким, вот почему ты влачишь такую тяжелую жизнь». – «Раз мы братья, то помоги мне устроить хорошую жизнь» – просит Волк. «Пошли, будешь служить человеку». – «А в чем это выражается». – «Будешь ночью бегать вокруг его дома. Охранять от воров и зверей». – «Это я смогу». Идут они к Человеку. Собака идет впереди, Волк идет сзади. Вдруг Волк замечает полосу примятой шерсти на шее Собаки. «Отчего это у тебя на шее шерсть примята?» – спрашивает Волк. «Это от цепи, – отвечает Собака, – когда человек не хочет, чтобы ты ушел, он сажает на цепь». Тут Волк и остановился. «Иди, Собака, дальше сама, – сказал Волк, – я за жирный деш* свободу не продам. Лучше смерть на мерзлых скалах, чем неволя». Вот, Лешка, наша ингушская главная наука. Каждый старший брат должен этому научить младшего. Ты – мой младший брат, я тебя научил. Ты понял?

– Да. Усвоил.

– Не забудешь?

– Нет.

– Пошли отсюда. Овечий бекх* одень, в такую погоду он лучше бурки.

Они рассовали в сумки по два сухих чурека, по солидному куску сыра и мед. Лешка опоясался кинжалом и протянул брату карабин.

– Нет. Он твой.

– А ты как без оружия?

– Найдем. А пока у меня револьвер есть. Надо спешить.

Оарцхо опрокинул котел в костер. Это он сделал, чтобы преследователи не догадались, что они вот только недавно ушли. У выхода из пещеры Оарцхо остановился, взял у Лешки бинокль и стал внимательно просматривать низ ущелья.

– Пока никого. Пошли.

Они спускались по узенькой скользкой тропинке, видимой только им самим, здесь жившими, перешли по скользким камням речку и стали подниматься на противоположный склон.

Изморозь прекратилась, пошел крупными хлопьями снег.

– Хорошая погода, – заметил Оарцхо, останавливаясь для отдыха.

– Ты же говорил, что плохая.

– Для мирного человека плохая. Для воина хорошая. У нас отобрали мир. Смотри, через пять минут наших следов как не бывало.

Стояла такая тишина, что громко говорить боишься. Оарцхо затаил дыхание, прислушался.

– Лошадь... Слышишь?

Да это было ржание лошади, наверное, оступилась. Оарцхо хлопнул по плечу брата: давай, мол, пошли вверх от греха подальше.

– Они сюда не сунутся, – шепнул Оарцхо, – но на звук могут залп дать. Зачем нам это?

Лешке не приходилось раньше ходить в темную ночь по таким опасным тропам. Раз он сорвался с тропы, камень из-под ног ушел, но Оарцхо, оказывается, держал его за полу бекха.

– Карабин выронил?

– Нет.

– Молодец! Будет из тебя добрый абрек.

– Настоящий?

– Да!

– А я вот устал.

– Это пройдет. Это проходит. Будешь, как серна, бегать по скалам и никто за тобой не угонится! Самое главное – чтобы колени привыкли. Ты знаешь, где сидит душа горца?

– Нет.

– Душа горца сидит в коленях. Теперь спуск начнется – еще труднее будет. Потом отдохнем. На, скушай кусок курдюка с медом – силы прибавятся. Два часа на спуск, потом – рай!

Этот спуск оказался самым тяжелым испытанием в жизни Лешки. Даже бомбежка поезда под Ленинградом казалась не такой страшной, как это. Бомбежка продолжалась всего несколько минут. Налетели, разметали поезд и вагоны во все стороны и ушли. Горели опрокинутые вагоны, по-над насыпью валялись трупы убитых, живые стали подниматься и звать близких или просто кричали со страху. А тут каждый шаг может быть последним. Ступаешь и не знаешь, то ли там твердый камень под ногой, или провалишься в бездну, и нет конца этой дороге смерти.

– Шагай теперь спокойно, мы прошли Сурт-тий*. Так называется эта тропа. Знаешь почему так назвали? Сурт-тий – это мост через Ад, лезвие меча, по которому пойдут люди. Грешники упадут вниз. Поэтому так назвали самое опасное место в горах. Скоро отдохнешь.

Идти стало совсем легко, тропа расширилась на столько, что можно было стать на ней двумя ногами. Стояла кромешная тьма. Они оказались в каком-то диком урочище, где редко ступает нога человека.

– Это место называется Чай-Мохк – страна Медведей.

– Здесь медведи ходят?

– Зимой нет. Ну, бывает редко, если потревожат – о-о, тогда он страшный. А так зимой они спят. Теперь, Лешка, ложись, будешь ползти за мной.

Они проделали ползком солидное расстояние. Оарцхо чиркнул спичкой. Этот маленький огонек так обрадовал парня, что он взвизгнул от радости.

– Сиди тут, я сейчас приду.

Оарцхо ушел, и его долго не было, Лешке стало так страшно, что хотелось закричать: «Оарцхо!» Но он сдержался. Оарцхо вернулся с толстой зажженной свечой в руках. Он ее примостил в гротике на уровне роста человека.

– Сейчас огонь разведем, у нас все будет, что нам надо. Горячий чай попьем.

– А где мы возьмем чай, чайник, дрова?..

– Здесь все есть, Лешка, все. Не бойся, не пропадем.

Он снова ушел и вернулся с тяжелым грузом: за плечами два автомата и винтовка, в одной руке мешок, а в другой – вязанка дров.

– Делай огонь, ты – мастер этого дела. Вот чайник, – проговорил он, доставая содержимое мешка. Вот тебе кружка, вот – мне. А это консервы и чай, китайский кирпичный чай! Вот сахар. Это запасные рожки для автоматов. Этим ножом будем консервы открывать. А для рукопашного боя наш кинжал – самое лучшее холодное оружие.

Из граненого флакона Оарцхо брызнул несколько капель на сухие еловые ветки, которые Лешка бросил в огороженный очаг из скальных камней, чиркнул спичкой – дрова вспыхнули ярким белым пламенем.

– Спирт, – пояснил Оарцхо, – врачи его применяют для лечения. Но пить нельзя: человек становится дурной, болтает всякую ерунду, делает очень стыдные вещи. Мусульмане поэтому отказались пить. Пьяный человек – свинья.

Он примостил в очаг чайник на палке.

– Там вода хоть есть?

– Есть. Здесь в пещере родник. Я тебе завтра покажу. – Оарцхо снова скрылся в темной глубине пещеры, и скоро вернулся, неся в охапке две толстенные кошмы, по одеялу и по подушке.

– Курорт! Там холодно, мороз, а здесь, тепло, нормально, сидишь в чохе не замерзаешь. У нас кушать есть, вода есть, постель – все, кроме одного – здесь света нет, Лешка, ни один лучик солнца сюда не проникает. Со временем привыкаешь ходить и без огня. Были фонарики, но они уже не светят.

– Какие фонарики?

– Электрические. Такие: палец нажмешь – светит, опять нажмешь – гаснет.

– А где они сейчас?

– Там лежат, на складе нашего штаба.

– На каком складе и штабе...

– Партизанском.

– Тут был штаб партизанского отряда?

– Да.

– Расскажи, Оарцхо, это очень интересно.

– Что тут интересного, мы готовились к войне с немцем, а вот что из этого получилось. Ты устал, спать, наверное, хочешь. Расскажу в другой раз.

– Сейчас начни, а потом доскажешь, если на сон потянет.

Оарцхо поставил на бочок у костра две консервные банки, чтобы они подогрелись.

– Знаешь, что было? Я первый раз эту консерву прямо на огонь поставил и забыл, сам в сторонке дрова рубил. Ка-а-к бабахнет, будто бомба – взорвалась. Я испугался. Лучше сперва открыть, а потом согреть или кинжалом дырочку проделать. Лешка, самое главное здесь спички. В запаснике у нас сто коробок. А вот если спичек нет, как еще можно огонь добыть? Думай хорошо! Ты – умный парень.

– Тереть сухое дерево о дерево, пока не загорится.

– Лешка, ерунда это. Раньше, когда спичек не было горцы все носили при себе в кожаном мешочке кусочек камня – моакхаз*, брусочек крепкой стали – сятал* и сухой и мягкий, как вата, гриб – коажам*, вату тоже можно. Ударишь сяталом по моакхаз – целый ворох искр сыпется, вата загорается – вот тебе и огонь. У охотников есть другой способ: из патрона пулю вытаскивают, порох оставляют. Соберут в кучу сухую траву и туда стреляют – трава загорается. Лешка запоминай – это я тебя учу. Если погибну, чтобы ты знал горскую жизнь.

Оарцхо взял на руки одну консерву, потрогал со всех сторон и вскрыл ножом, протянул братишке.

– Кушай, английская.

Вскрыл другую для себя. Из прутика выстрогал лопаточки вместо ложек.

– Там целый ящик ложек, я забыл. Дерево лучше.

Они стали есть.

– ...Когда немец подошел к Кавказу, здесь начали организовывать партизанские отряды. Ингуши собирали три отряда: Малгобекский имени героя гражданской войны Тарко-Хаджи Горданова, Назрановский имени Хизира Орцханова и Горский имени Серго Орджоникидзе. Собирал наш горский оряд Тангиев Абдул-Хамид и Кодзоев Султан, председатель Пригородного райисполкома. О-о, Лешка, этот Султан был смелый и умный мужчина! Глубокие вещи знал. А мы – родственники: моя мама из их тайпа. Султан мне верил, ничего не скрывал. Ему такие люди нужны были, чтобы горы хорошо знали, чтобы смелые и верные были. Меня назначил комендантом штаба, начальником разведки и снабженцев – большой начальник! Ладно. Мы организовали крупные базы за Бартабосом, около Алкуна, под Жайрахом и на Матхал-Дук, а этот штаб был засекреченный и сейчас такой. Они пытались узнать, но...

– Кто пытался?

– НКВД, Кобулов и шайка их...

– Я ничего не понимаю.

– Я сам тогда вначале ничего не понимал, пока Султан не объяснил. О, Лешка, Лешка, эта власть имеет очень хитрые и грязные дела, таких простых людей, как ингуши, ведут на смерть, как быка ведут на убой. Волчий Ров помнишь? Оружие, провиант, лекарства должны были заранее завезти на базы. Я был получателем за весь Горский отряд имени Серго Орджоникидзе. А снабжение приходило через НКВД. Здесь еще вот какое дело: еще до начала войны пошли разговоры, что всех ингушей погонят в Сибирь, Сталин хочет тут сделать Еврейскую республику. Собрались, говорят, еврейские муллы и пошли к Сталину: давай очисти эту землю, мы там хотим жить, у тебя жена еврейка, ты – наш зять. Люди знали, что у Сталина жена была еврейка. Кто верил, кто не верил, но разговор шел, тлел, как огонь, понизу... А зачем, Лешка, евреям наша земля? Что им здесь делать? Здесь люди живут и трудятся руками. Солнце восходит – поднимаются и начинают работать, солнце заходит – ложатся спать. А евреи умные люди, они больше головой работают: врачи, профессора, разные ученые, музыканты. Им для жизни нужен большой мир, город, простор. Ерунда это, Лешка, но болтовня шла. А когда этот разговор зашел при Султане, он сказал, как, между прочим: «Это не болтовня, такая задумка кое у кого есть, только евреи здесь ни при чем», – и замолчал. У Султана было два товарища из больших коммунистов, которым он верил. Один Газдиев по фамилии, а другой Тангиев, я говорил. Очень умные люди, о народе думали. Однажды они пришли сюда в этот штаб, я провел их. Ну, сидели, немножко спирт выпили, разговорились. Из их разговоров я узнал, что НКГБ и НКВД давно копает яму для ингушей и чеченцев, подлые люди постоянно пишут в Москву на нас жалобы, что мы бандиты и грабители. Теперь задумали обвинить нас в том, что хотим помогать немцам. Этих жалоб, говорят, накопилось столько, что едва ли уместятся в одном вагоне. Вот. Сидят выдумывают и пишут, пишут, за это им платят из НКВД. Власть документы собирает. Власть – шакал! Среди самих ингушей нашлись предатели из чекистов. Ты знаешь, что один сделал? Пришел в горные аулы (его Берия послал), людям говорит, что сюда скоро придут немцы. Хорошо будет жить только тот, кто подпишет бумагу за немецкую власть. Понимаешь, он эти бумаги отнес бы в НКВД – хороший документ для них. А еще тот сволочь нагрузил самолет бомбами и сбросил в горах, там, где люди вообще не бывают, самое дикое место, только дикие козы, да архары. Знаешь для чего? На складе, где бомбы выдают, составили документ, что бомбы нужны для боя с ингушскими банд-отрядами, которые за немцев. Вот какие появились на свете ингуши! Как земля не провалится под их ногами? Против родного народа такие подлости делать! Я эту бомбежку помню. Горцы удивлялись: для чего зверей пугать? А он, сука, оказывается, врагам помогал своему народу яму копать. Вот какие дела, Лешка.

Султана убили в Грозном первого апреля 1942 года. Целый день бегал по разным военным делам, устал сильно, лег отдохнуть в гостинице на втором этаже. В его номер зашел офицер НКВД майор Николай Дзанаев. Он дважды выстрелил в грудь спящего человека. Султан умер на второй день. Дзанаева милиция арестовала и посадила. Мне рассказывали, что жена Султана пошла к нему в тюрьму и спросила: «Если у тебя осталось хоть немного чести кавказского мужчины, отвечай мне: за что ты убил моего мужа? Что он тебе лично сделал? Или что сделал твоим близким?» На это Дзанаев ответил: «Я выполнял задание высокого начальства». Больше он ничего не сказал. Дзанаева Николая через неделю отпустили. Султан был умным человеком и очень любил свой народ, за это и погиб. Аллах воздаст ему на том свете! Э-э, Лешка, наши старики этот мир называли Харц-Дуне, значит мир, в котором царит Неправда! Как они оказывается правы были!

В ноябре 1943 года, в прошлом году, ты уже был здесь. Абдул-Хамид прислал человека, чтобы я срочно получил в Шолхи, в НКВД, оружие и обмундирование для партизанского отряда и отвез его на базу. Но он через одного Хучбарова меня сильно предупредил, чтобы проверил каждый ствол на годность и чтобы номер соответствовал тому, что записано в документе. Чтобы проверил теплое белье, которое тоже должны были прислать. «Смотри, Оарцхо, – передали мне, – кучей ничего не бери. Нам могут подсунуть оружейный лом или еще что-нибудь такое, ненужное. Белье проверь. Хорошо смотри. НКВД – клубок из тийша болх!* Собрал я четыре арбы и поехал. Да, в Шолхи нас ждали. Там такой человек был, офицерик, говорил партизанский интендант. Голова маленькая, с боков сплюснутая, глаза как шилы, губы тонкие, острые, синие. «Вот забирайте, это все ваше, для партизанского отряда имени Серго Орджоникидзе. Подпишитесь в получении триста винтовок советского производства образца 1940 года, тридцати автоматов ППШ, десяти револьверов системы «Наган», еще продукты: чай, сахар, спички, мука, крупы». Я смотрю – все это упаковано в заводских ящиках. Хорошо! – значит все новое. Ящики проверил – наши советские. Я же в армии служил (в тридцать девятом демобилизовался), хорошо все это знаю. «Расписывайся и забирай», – говорит мне и приказывает моим людям, – грузите, чего стоите! Скорее!» «Подожди, – говорю, – я не за детскими игрушками приехал, а за оружием, проверим». «Чего тут проверять?» «А что ты так торопишься?» «Тороплюсь, потому что немцы уже под Орджоникидзе стоят». «Вот если бы ты раньше торопился, когда надо было торопиться, они бы не стояли под Орджоникидзе. Это ты виноват и, такие, как ты». «Я тебе приказываю! – кричит. – Я капитан такой-то. У меня еще дела есть, кроме тебя». «А я получил приказ от своего командира, все брать проверяя. Может там вообще не оружие, а какие-нибудь железки, а вместо патронов – гвозди». У меня с собой в арбе был топор. Я его принес. Этот интендант на меня набросился, за пистолет хватается, а я положил руку на кинжал. Говорю спокойно: «Ты с пистолетиком не балуйся, а то без головы останешься». Вскрываю ящик с автоматами, и что ты думаешь Лешка – там лежат новенькие «Шмайстеры» в смазке. Вот, сука, а! я открываю винтовки – немецкие, обмундирование – немецкое. Больше я открывать не стал. «Ах ты, сволочь! Ты думал, что у ингушей в голове масла не хватит, чтобы твое говно разгадать. Мы унесем это оружие в отряд, а ты пошлешь во след НКГБ. Нас возьмут с немецким оружием и немецким обмундированием – вот, смотрите, ингуши создали на поддержку немцам целый отряд! Ты это хотел, шакал? Вот тебе!» Я поднес ему под нос дулю, отобрал оружие, потом дал хорошо в ухо, взял под мышки, как ягненка и понес в кабинет секретаря райкома, такой русский Шустов был. Индентантика бросил к нему под стол хорошим пинком, а сам стал навытяжку у двери. Там еще двое сидели, один русский и ингуши Мальсагов Тухан и Абдул-Хамид. «Что это?» – спрашивает русский. «Это немецкий шпион. Я его арестовал». «А ты кто?» «Начальник разведгруппы партизанского отряда имени Серго Орджоникидзе». «Что этот человек сделал?» «Вот смотри, – говорю, – я приехал за снабжением для отряда. Он выдает. Вот бумага. Тут написано: триста винтовок советского производства образца 1940 года, тридцать автоматов ППШ, десять револьверов системы «Наган», триста пар белья для рядовых Советской Армии. А что он выдает?» «Что?» – и те двое встали. «Пошли сами посмотрите, тут рядом». Интендантика я подхватил и понес с собой. «Отпусти его», – говорит начальник. « Нет, не отпущу. Грязную кошку носом тыкают в то, что она наложила». Прошли мы туда. Ящики открытые стоят. С моими людьми скандалят какие-то двое русских, выгнать хотят из кабинета. Начальники смотрят бумагу, смотрят ящики. Я вытащил немецкий френч с погонами, показал им, показал этому интендантику: «Тебе кто это дал? Гитлер?» – И еще раз дал в другое ухо, голова у него нормальная стала, круглая, обе щеки вспухли. Русские забрали у меня интенданта, мол, хватит, дальше сами разберемся. Мне же по описи выдали двести пятьдесят винтовок, пятнадцать наших автоматов, три револьвера, чай, сахар, муку и крупы. Все точно проверил и повез на базу. Наказал беречь и стеречь. Я знал, что этим дело не кончится. Абдул-Хамид узнал, что случилось. «Ты хороший замах*. Ты спас весь наш отряд. Нас всех могли расстрелять вместе. Это их шутки. Кобулов с Меркуловым руки свои, наверное, кусают. Твой интендант признался, что эти «подарки» ингушам послал Кобулов». У меня тут такое слово вырвалось: «Ваи-и, Адбул-Хамид, так очень тяжело: воевать с немцами и постоянно оглядываться назад, чтобы эти крысы за пятку не укусили. Не лучше ли сперва их всех перебить, а потом с именем Аллаха и за немцев взяться?» Ваи! Как он испугался! Эй-яхь! «Замолчи!» – сказал, – «даже в уме такие вещи не говори. Погубишь не только себя...»

Давай, Лешка спать! У меня глаза слипаются. Раздевайся до белья и спи спокойно. Когда представляется возможность, абрек должен дать телу полный отдых.

Уже засыпая под толстым шерстяным одеялом, полуохрипшим от надвигающегося сна голосом Лешка спросил:

– Все партизанское снабжение ты припрятал на всякий случай?

– Нет, что ты. После того, как немцы отошли зимой 1943 года, приехала целая комиссия и все забрала по описи – патрон в патрон. Ты был здесь, когда мы эти дела делали. Я тебе не рассказывал – военная тайна. Я и отцу не рассказывал... А это, что здесь мы приобрели на стороне у армейских интендантов купили на пять человек. Комиссия попросила штаб показать – я показал совсем другое место, пещеру за Эршты. Там мы кое-что держали. Вот, Лешка, какая ингушская история. Э-эх!

– Ты не плохо говоришь по-русски.

– Я один год учился в Буро, это было... Это было в 1928 году. Отец отдал меня частной учительнице, русский язык выучить, читать – писать! Я хорошо учился. Учительница была грузинка, старая и умная женщина... нас было у нее девять учеников, все разные: большие-маленькие, девочки-мальчики. А одна русская девочка была Полечка, маленькая, худая, тихая, бедная. Учительница ее за так учила. Обижали ее ни за что, просто так, все, кроме меня. Мне жалко было, и защищать стыдно: смеяться будут. Но я не выдержал, взял Полечку за руки и посадил возле себя. Был там такой мальчик Котов Шурка, с большой головой и большой дурак, из богатой семьи. Отец его шкурами торговал. Я в уборную пошел, а он побил ее. Прихожу – Полечка плачет, сильно плачет, а Котов смеется. У-ух, я рассердился, кинжал выхватил и на него кинулся. Он хотел в дверь бежать – я туда. Дети «ай-ай!» кричат, учительница – «вай-вай!». Котов раму высадил и на улицу – я за ним по улице. Я же горец, а он жирный, видит, что ему не уйти, по водосточной трубе вверх на крышу полез. Как кошка! Я хотел тоже, а кусок трубы оторвался. «Слезай, – говорю, – тебя зарезать надо. Ты большой негодяй. Тебе не стоит жить». «Нет, – говорит, – не слезу». «Ничего, я тебя завтра зарежу. В школу придешь?» «Завтра, – говорит, – я с отцом приду. Он тебя вот таким большим тесаком, которым шкуры выделывают, зарежет». «Ничего, – говорю, – он меня зарежет, а потом из гор придут мой отец, брат отца, три брата матери, мои двоюродные братья: Тод, Аслан, Лабзан, Алтаж, Хуси и Чарг – всех вас зарежут, никого не оставят». Я пошел к учительнице... Ну, тут кончилась моя учеба, Лешка, отец меня домой повез. А еще я в армии был. Служил в пехоте под Брестом. И у тебя я учился говорить.

– Брест рядом, где я жил.

– Да, наверное. Когда я в Брест попал, думал, что это Буро, везде по-нашему говорили: ингуши и чеченцы, почти весь гарнизон из наших был. Давай спать... Сегодня я столько разговаривал, что рот болит. Спокойной ночи!

– И тебе... брат Оарцхо...


* * *

Лешка сладко вытянулся под одеялом, но ноги еще ныли от вчерашних усилий. У костра сидел Оарцхо и задумчиво перебирал сулхаш*.

– Оарцхо, мне сон приснился.

То молча кивнул головой.

– Мне приснились моя мать и Нани. Обе такие молодые и красивые. Была такая ровная поляна у речки. Мы там бегали. Они оба меня ловили и смеялись. «Это мой сын!» – кричит мама. «Теперь он будет моим!» – кричит Нани. Потом разом обе спрашивают: «Чей ты?». А мне как отвечать, чтобы ни одну не обидеть – я убегать, а они за мной. Глаза у них сверкают, волосы развеваются, обе молодые... так я и проснулся.

– Это хороший сон, вставай. Пойдем, посмотрим, что делают эти люди в нашей пещере. Маленькое ученье проведем: научу тебя обращаться с автоматом, заряжать и стрелять.

– Выйдем туда на улицу?

– Нет. Могут услыхать. Я здесь тебя обучу – первый урок, а в бою доучишься.

– Будет бой?

– Да. Наверное. Посмотрим.

Они быстро позавтракали и приступили к учению.

– Это автомат. Хорошее оружие, но патроны тратит без счету. С винтовкой проще. Это ППШ, новый ППШ. Старый был с тяжелым диском, а этот с рожками. Он удобнее. Вот так взводишь...

После краткой теории, занялись практическими учениями: Леша пальнул несколько раз во тьму пещеры одиночными, а затем дал две очереди, рожок опустел. На этом обучение молодого абрека закончилось.

Оарцхо принес из тьмы два солдатских вещмешка, в которых аккуратно уложил все необходимое. В руках у Оарцхо моток тонкой, но прочной веревки.

– Это зачем?

– Нам нельзя возвращаться по той тропе, которой пришли: можем следы оставить.

Они потушили костер, и пошли к выходу. Опять ползли, прижимаясь к самой земле.

– Будешь идти по камням, на снег не наступай. Мы должны ходить без следов. Возьми себе палку. Так идти недолго. Потом легче будет.

Оарцхо проверил экипировку дружка, ладно ли все на нем, не давит ли.

– Карабин и автомат пока за плечо. Вот так. Пошли.

Шли они несколько часов вниз по ущелью по речке, пока не дошли к голому скалистому обрыву, который нависал, казалось, с самого неба.

– Тут подниматься будем. Лешка, снимай вещмешок и оружие. Поставь на сухое место.

Сам снял с себя все, даже полушубок, полез вверх, цепляясь за выступы скал почти по отвесной стене. Лешка с изумлением увидел, что этот человек, с могучим телом, карабкался вверх с ловкостью зверя и скоро скрылся из глаз. Начала спускаться веревка с камнем-грузилом на конце.

– Достал?

– Да.

– Цепляй вещмешки.

– Тяжело будет.

– Ничего.

За вещмешками пошло вверх оружие.

Конец веревки опять спустился.

– Леша, обвяжись вокруг пояса. Два узла сделай.

– Готов.

– Вперед! Не бойся! Это наши горы. Они крепкие.

– Ну, так с богом! – Лешка полез вверх. Он хватался и за выступы и за кустики. Кустики вырывались с корнями, не выдерживая его тяжести, сыпалась в лицо земля, и он повисал, беспомощно дрыгая ногами, но туго натянутая веревка его держала прочно.

Вот оказывается почему Оарцхо обходил кусты.

– Не торопись. Спокойно лезь. Я тебя держу.

Они взобрались на ровную площадку размером в два квадратных метра, но, господи! Какое это благо!

Они отдыхали минут двадцать, пока совсем не успокоилось дыхание.

– Знаешь, Лешка, – Оарцхо ткнул юношу пальцем в грудь, – совсем не думай, что трудно и опасно. Вставай и иди, когда я скажу. Здесь совсем немного такой дороги. Один конец веревки у тебя останется, здесь так надо... такой прием.

Встал и пошел направо, растопырив руки, но Бог его знает на что упирались его ноги, там выступ тропы с полмужской ладони. Шел, всем телом прижимаясь к горе. Лешка зажмурил глаза.

– Лешка, тяни веревку к себе. Еще тяни, еще, хватит. Вот там привяжи вещмешки. Свой конец у себя оставь.

Вещмешки сперва поползли по камням, а потом повисли, резко пошли вверх.

– Оружие давай. Хорошо цепляй!

Ушло и оружие. Лешка остался один на этой площадке, которые была не больше того стола, который стоял в их родном доме, в Ленинградской области в селе Петровка.

– Обвязался?

– Да.

– Иди. Смело иди. Прижимайся к горе, как к маме. Ногами щупай дорогу. Ты не упадешь – я держу. Ты уже идешь?

– Да.

– Здесь недалеко. Еще иди. Хорошо. Открывай глаза.

Лешка открыл: перед ним стоял улыбающийся Оарцхо. Здесь была не площадка, а что-то вроде ямы в камнях.

– Все. Дальше совсем легко.

Вещи разбирать не стали. Оарцхо дальше полез не сам, а приказал Леше. Леша с мотком веревки на плече перекарабкался через два уступа и оказался на плато, освященном ярким солнцем. Все вокруг видно, как на ладони. Стояла тихая безветренная погода. Такая чистая красота кругом!

Тут они основательно расположились на отдых. Лешка проголодался, а ведь завтракал плотно. Поели сыр с чуреком. Очень вкусно!

– Давай сюда Лешка свой бинокль. Посмотрим, что делают наши гости.

Оарцхо перестал есть, стал смотреть в бинокль.

– Овец выгоняют. Увести хотят. Так! Трое военных, остальные гражданские. Во-о-от он! Я так и знал, что он приведет их. Сын Бачи. Ладно. А где же их лошади? Где-то внизу оставили с охраной. Мы туда пойдем, отберем для себя хороших лошадей.

Они стали спускаться к тому месту, где стоит Большой Чурт. Здесь когда-то давным-давно, лет триста назад, горец Бийсарха с братьями сделал засаду против банды похитителей людей. Банду уничтожили, людей освободили, но Бийсарха погиб. Этот чурт посвящен ему. В этом месте врагам разойтись невозможно – очень узко; победитель уходит, побежденные остаются... лежать на земле.

По мере приближения стали ступать осторожнее. Сквозь шум реки явственно слышалась русская речь. Оарцхо поднял руку. Они легли меж камней, прижавшись к земле. Оарцхо смотрел сквозь кустик.

– Трое. Двенадцать лошадей. Смелые! Хочешь посмотреть? Шапку сними. Выше куста не поднимай голову.

Действительно, их было трое, сидели у костра. У одного автомат, у двоих винтовки. Лошади стояли в стороне – им задали корм – у каждой на шее торба.

– Можно расстрелять, но шум поднимется, да и с этих гражданских дружинников начинать не хочется. Не по-мужски это. Разоружим и отпустим, а с теми немного поговорим. Ты автомат возьми в руки и стой здесь. Я пошел.

Оарцхо встал во весь рост из засады и стал спускаться, Лешка тоже встал и навел автомат на тех, кто сидел у костра.

Их сразу заметили.

– Эй вы, шакалы! Встать!

Они разом обернулись на окрик.

– Оружие на землю! Руки поднимите! Теперь назад отойдите чуть-чуть. Хорошо! Пистолет-мистолет есть? Нету? Жить хотите?

У тех со страха язык отнялся.

– Значит, не хотите?

– Хотим! Мы гражданские, мы не солдаты...

– Вы не гражданские. Гражданские с оружием не ходят. Вы – грабители, советские бандиты. Давай бег-г-гом до самого Орджоникидзе! Назад не смотрите.

Один тронулся с места, пошел, оглядываясь, потом побежал, остальные за ним.

– А ты не боишься, что они...

– Нет, не боюсь: они умирать не хотят. Собери оружие. Я лошадей выберу.

– Где мы их будем держать?

– Есть место у Хасана. Как-нибудь надо сохранить до весны; других отдадим отряду Хучбарова. Поехали навстречу остальным.

Они проехали с километр вверх, лошадей спрятали, а сами устроили засаду.

– Без моей команды не стреляй. Лишней крови не надо. Бьем сперва военных, энкеведешников, а потом, если окажут сопротивление, остальных. Ты вон за тот камень садись.

– Можно я из карабина?

– Можно.

Сперва показались из-за поворота Пихи и козел, глава стада, потом отара стала с блеянием спускаться в лощину, потом с оружием за плечами показались трое в форме НКВД и пятеро в гражданском. У энкеведешников были автоматы, остальные при новеньких карабинах. Шли они спокойно, не опасаясь засады, спокойная ночь придала им смелости.

Офицер-чекист шел, держа руки на автомате, который висел у него поперек груди, готовый в любую минуту открыть огонь, это был опытный и старый зверь, не лишенный боевой отваги. Черный дубленый полушубок ладно сидел на его плотном теле, глаза зорко смотрели из-под лакированного козырька. Он резко вскинул одну руку, фуражка с него упала, сам повалился лицом вниз. Двое остальных открыли огонь наугад. Гражданские залегли, стали отстреливаться. Второго энкеведешника сразила пуля Лешки, он повалился на бок и страшно кричал:

– Перевяжите мне ногу, я теряю кровь! Перевяжите мне ногу, а то я умру!

Третий военный побежал назад к повороту, но добежать не успел, подпрыгнул, оступился и полетел с обрыва вниз, в пропасть.

– Вы окружены! Сложите оружие, а то перестреляем всех до единого. Прекратите стрельбу!

Наступила тишина, кричал только раненый, и ему было не до сражения.

– Вставайте! Оружие на землю!

– А вы убивать не станете?

– Нет, кто выполнит приказ. Мы и так можем всех вас перестрелять. Быстро!

Один вскочил на ноги и резко отбросил от себя карабин. То же самое повторили еще двое.

– Отойдите в сторону, но не бегите.

Двое продолжали стрелять.

– Старик, если ты еще хоть раз выстрелишь, я убью тебя и того парня, что рядом с тобой. Они тоже поднялись, оставив оружие на земле.

– Отойдите к остальным.

Оарцхо встал из засады, но прежде чем спуститься вниз, сказал другу:

– Сиди на месте, приготовь автомат. Если со мной, что случится, всех убей. Одну очередь дашь поверх, чтобы поняли, что шуток не будет.

– Прямо сейчас?

– Да.

Оарцхо с винтовкой наперевес стал спускаться по откосу, а короткая автоматная очередь лишила остатки духа охотников за чужим добром.

– Мы же стоим... и все...

– Не стреляйте! – прикрикнул на свой «отряд» Оарцхо. – Они же сложили оружие.

– Да! Да! Мы сложили... Нас заставили...

– Никто вас не заставлял, не врите. Вы – добровольцы. Но...

Оарцхо подошел к корчащемуся на земле энкеведешнику, навел на него винтовку.

– Жить хочешь?

– Ты оставишь меня в живых?

– Я продам тебе твою жизнь за одно слово.

– Какое?

– Кто расстрелял стариков и больных в Волчьем Рву?

– Это не мы. Это истребительный отряд имени Черноглаза, командует старший лейтенант Черныш, сорок бойцов, все обстрелянные чекисты. Теперь добьешь?

– Нет. Договор – дело твердое. – Оарцхо махнул разоруженным рукой. – Забирайте его и айда. Сперва туго перевяжите ногу, а то вся кровь из него вытечет.

Оружие он оттащил подальше. Тут он заметил Пихи, который стоял, прижавшись спиной к горе, рот широко открыт, глаза осоловелые от страха.

– Иди сюда, – приказал ему по-ингушски Оарцхо. – Ты в штаны не наложил?

– Н-нет.

– Тогда снимай.

– Что снимать?

– Штаны.

– Зачем?

– А зачем они тебе?

– Я же, Оарцхо, ингуш, мужчина, родственником тебе прихожусь.

– Ты не ингуш, тем более не мужчина. Мужчина-ингуш врагов на своих не поведет. О родстве и говорить смешно. Снимай!

– Не позорь меня! – взмолился тот.

– Ты сам себя опозорил. Снимай! А то я тебе мужские «патроны» отстрелю. И зачем только их тебе Бог повесил?

Пихи сел на камень, снял чувяки, стал стягивать штаны из грубого шерстяного сукна.

– За родство кальсоны оставляю. Теперь возьмешь раненного на спину и понесешь. Бачи салам-моаршал передай. Чувяки не забудь одеть.

Нога энкеведешника была простреляна ниже колена, брючным ремнем перетянули выше колена.

– Давай идите!

– О, как больно! – застонал раненый, когда его взвалили Пихи на спину.

– Ничего – орден дадут, пенсию получишь. Водку выпьешь – хвастаться будешь, как смело воевал с ингушскими бандитами в горах Кавказа. Давай! Давай! Пошли!

Старший попросил:

– Дайте лошадь для раненого, одну.

– Вот вам лошадь, – Оарцхо указал на Пихи, – пусть тащит до самого города. Другой лошади не дам. Я вам жизнь дал – хватит.

Когда они скрылись из вида, Лешка сошел вниз. Он смятенным взглядом смотрел на убитого энкеведешника и пятна крови на снегу. Юноша побледнел, чувствовалось, что ему нехорошо.

– Первый раз так бывает у всех нормальных людей. Война – это кровь. Волчий Ров видел? Сперва так, потом люди привыкают к войне: бояться надоедает, кровь видеть не страшно.

– Ты это не первый раз, Оарцхо?

– Нет. В январе сорок второго года я участвовал в рейде в тылу немцев в Малгобекской стороне. Мы там десант уничтожали...



Хучбаров Ахмад


Встреча была назначена в Грушевой Роще недалеко от села Яндаре, а для экхов* пустили слух, что совещание главарей отрядов произойдет в Бартабос, туда энкеведешники направили четыре истребительных отряда, около трехсот человек и взвод энкеведешников.

Здесь на поляне полукругом сидело человек сорок. Абреки, что помоложе, заняли наблюдательные посты, чтобы ненароком враг не выследил их. Отряд Хучбарова Ахмада появился, словно вырос из-под земли.

Тамада сошел с коня и приветствовал собравшихся.

– Ассалам алейкум, братья! Да не дрогнет ваше сердце в бою!

– Ва алейкум салам, Ахмад! Удачи тебе в святой борьбе с чужеземцами!

Юноша-аккинец Пейзула отвел лошадь старшего в сторону и привязал к дереву. Пейзула был преданный замах Ахмада. Юноша не просто любил его, он его обожал, как кумира, как национального героя, каковым на самом деле Ахмад и был. Тамада же в свою очередь лелеял юношу и оберегал от пуль и других бед.

– Братья, пятнадцать лет я нахожусь в бегах, эти пятнадцать лет я, по мере моих сил, сражаюсь с нашими врагами. У меня есть опыт, как вести эту войну. Я пригласил вас, чтобы поделиться своими знаниями, и мы должны кое о чем договориться, согласоваться. Враги нас называют бандитами. Почему? Потому что собака умеет только лаять. И еще потому, что Господь не позволяет этим грязным керастанам говорить правду. Они хорошо говорят о трусах, предателях и доносчиках.

Мы – Ингушская Народная армия. Нас оставили здесь защищать Родину. Твердо усвойте это и запишите в своем сердце. Мне могут возразить: а что здесь защищать, если весь наш народ изгнан? Есть что защищать. Здесь остались могилы наших предков. Первым долгом мы должны их защищать. Костям наших матерей и отцов нужен покой. Обеспечим им этот покой ценою собственных жизней. В горах остались храмы, башни и склепы, построенные нашими предками много веков назад, святые места. Вчера истребительный отряд взорвал одну башню Гаркхоев. Мы их наказали, убили шесть человек, но башни уже нет. Тысяча лет она стояла, а теперь не стоит. Кто виноват? Я, Хучбаров Ахмад виноват, и вы галгайские конахи виноваты. Спрос с нас: или вы взяли оружие в руки, чтобы защищать свои души?

Наш народ изгнан отсюда со своей Богом данной земли. Но когда-нибудь он вернется. Это предсказали святые устазы. Он спросит с нас, с воинов Народной Армии. Он скажет: почему вы позволили чужакам разрушить башни, склепы, храмы и другие древние святыни отцов? Где могилы моего отца и матери? Где могилы моих братьев и сестер? Что мы им ответим, если не сможем защитить? Конечно, если бы хватило сил, нам следовало взять под защиту каждый камень, каждое дерево, каждый куст, каждую травинку. Что поделаешь, на это нас не хватит. Так возьмем под защиту самое дорогое, самое святое. Покараем смертью того, кто покушается на наши святыни. Считайте, что вы воины народа, оставленные при отступлении, для защиты самого дорогого – Чести народа. Вот, что я хотел вам сказать. И все же несмотря ни на что, мы обязаны соблюдать Законы Семи Запретов. Эти законы установили отцы-воины, а мы их потомки. Разве пристало нам уподобляться грязным дикарям, которые не щадят ни детей, ни женщин, ни немощных стариков, ни больных? Если мы примем их законы, то какая между ими и нами разница?

Дальше Ахмад говорил о строжайшей дисциплине, которая необходима для успешного ведения войны с чужеземцами.

– Не сбивайтесь в большие отряды, им легче будет с нами расправиться: пять, шесть, семь человек, самый большой – десять. Выбирайте тамаду – самого опытного, честного, отважного. Подчиняйтесь ему, как отцу. В наши земли заселяют осетин, грузин, русских и дагестанцев. Эти люди должны знать, что живут здесь временно. Объясняйте им это словом, а если слово не доходит до их ушей, тогда объясняйте силой. Если даже наш народ сто лет проведет в изгнании, и то не забудет Родину и не оставит ее никому. Придет час, и мы потребуем у захватчиков освободить плененную Родину. В тот день они смеяться не будут.

Встречу завершили чтением мовлата в честь грядущего возвращения народа в Отчизну.

Ахмад отозвал Оарцхо в сторонку, чтобы поговорить наедине.

– Кто это с тобой? Из какого тайпа?

– Тайп большой, – усмехнулся Оарцхо. – Он русский.

– Да?! Ты ему доверяешь?

– Как самому себе. – Оарцхо вкратце рассказал историю Лешки. В конце добавил. – Его очень любила моя мать. Посадит рядом, его голову на колени положит и гладит. Волосы ему гребенкой расчесывает. Сладкие слова говорит. Ты знаешь, что случилось в Волчьем Яру? Когда мы хоронили их, он тихо плакал, а ночью в пещере выл волком, даже у меня на теле волосы дыбом вставали. Он за нее мстит. Двадцать четыре пули в нее всадили. Лешка считал. За каждую пулю по одному хочет положить. На его счету уже двое.

– Да благословит Аллах справедливо карающую руку! – у Ахмада задрожала челюсть, а на глазах выступили слезы. – Он тебе теперь брат.

– Единственный кто остался в живых из моей семьи.

– С вами больше никого нет?

– Был один. Но я его прогнал: начал командовать мальчиком, как слугой.

– Ты верно поступил. Такое надо пресекать в самом начале. Нахальных из отрядов надо гнать. Они помеха братству воинов.



Вандализм


Стены клуба за один день поднялись выше колен. Работа шла споро, потому что строительный материал был под рукой и в достаточном количестве.

Через дорогу от строительной площадки на высоком холме располагалось ингушское кладбище, а на нем целый лес чуртов – надгробных памятников из тесаного камня. Вот из этих камней колхозники строили себе клуб. Таково решение собрания.

После собрания дня два собирались у подножия холма с парами волов в ярмах, но никто не отваживался войти на погост первый, пока это не сделал сельский активист Боци.

Боци повел своих волов по тропе, проложенной животными, повадившимися на кладбище попастись густой нетронутой травой. У первого надгробья он остановился, обвязал его туго веревкой и соединил с ярмом. Волы чуть натужились и легко вырвали изящную стелу из земли. Оказывается, она сидела неглубоко. Волы проволокли камень через брешь в плетне вниз, потом через дорогу к самой площадке, где их ждала бригада строителей. Когда Боци погнал волов за новым камнем, тронулись с места остальные. У некоторых на лицах были неестественные улыбки, выражающие мистический страх.

Внизу собралась большая толпа поселенцев, впереди старик Мысост. Он встал перед Боци, который спускался с новым камнем:

– Как ты отважился, Боци, на такое богопротивное дело? Неужто, не слыхал о проклятье на тех, кто нарушает покой мертвых.

– Так это же ингуши! – хихикнул тот.

– Но они мертвые, – не унимался Мысост.

Боци остановился, стер с лица пот войлочной шляпой и сердито сказал:

– Иди домой, Мысост. Не вмешивайся не в свое дело. Так решила партия.

– Ты еще пожалеешь, Боци, но будет поздно. – старый Мысост зашагал прочь.

– Коммунисты не боятся ни бога, ни черта, ни мертвых, ни ингушей! – бросил ему вдогонку Боци.

Эта реплика была встречена дружным хохотом.

И десяти дней не понадобилось для возведения стен просторного клуба. Смотрят поселенцы снизу на холм и видят, что кладбище-то осталось почти нетронутым, только передний край со стороны дороги оголился. Ого, сколько там еще строительного камня! Что ж, его хватит и на постройку свинарника и коровника, решило очередное колхозное собрание. Но прежде решили выпросить у района лес и шифер, чтобы завершить строительство клуба и начать там показ кинофильмов. Район с готовностью выделил колхозу материал на кровлю и одобрил почин на постройку свинарника за селом, предписали заготовку камня начать немедленно, выделив самых крепких волов и бричек.

Стрельба началась в разгар рабочего утра, продолжалась не более двух минут. Когда все стихло с вершины холма, раздался сильный голос:

– Оставьте мертвых в покое. Не трогайте наши кладбища. У этой земли есть хозяин. Не ведите себя как воры в чужом доме. Запомните сами и передайте другим: наши святыни неприкосновенны. Это кладбища, мечети, древние памятники и башни. Кара тому, кто покушается на них!

На оголенной стороне кладбища лежал распростертый Боци. Он был мертв, пуля настигла его на бегу. Двое тяжело раненных боком выползали из этого места, за ними тянулись окровавленные следы.

Волов в упряжке они не тронули, а вот свиней, что паслись тут спугнули вниз и постреляли. Туши животных валялись вдоль всей дороги и у подножья холма.

Раненные звали на помощь, но люди боялись высунуться из своих дворов. Первыми опомнились женщины из ближних дворов. Они подобрали раненных.

Разрушение кладбища остановилось.



Кавказский трибунал


– Слушайте, братья-конахи, а вы, ангелы, Божьи свидетели, донесите до Всевышнего трона все, точно как мы говорим и думаем, слово в слово, мысль в мысль, ибо мы собрались учредить здесь суд земной, но в назначенный Час сами предстанем перед Судом Праведным. На нашу землю пришла Черная Среда, которую предсказывали великие устазы. Народы, носившие круглые шапки, изгнаны со своей родины, керастаны бросили их в далекое Холодное Пане*. Здесь среди нас есть один человек из галгаев, житель Нясаре, который вернулся из тех мест. Он бежал. Нам следует выслушать его, чтобы понять, как нам поступать дальше. Бекаж, говори.

Бекаж встал, на него устремились десятки глаз. Все уже знали, что он бежал из Северного Казахстана, после того как от непонятной болезни за два месяца умерла вся его семья: мать, отец, жена и новорожденная дочь.

– Да, я свидетель того, что сделали с галгаями и нохчи. Нас везли в товарных вагонах, в которых возят скот. Для экономии, вагоны забивали битком. Духота. Глоток воздуха, оказывается, очень дорого стоит! По нужде выпускали только на больших станциях... тут же у вагонов на виду. И еще ведро стояло в углу, занавешенном одеялом... Но туда не каждый мог... Стыдно. Если кто умирал, а умирали часто, труп отбирали и клали в стороне от железной дороги на снег, когда поезд останавливался. Старались прятать мертвых, но солдаты через день делали обыск и забирали умерших. На станциях люди старались запастись водой, купить что-нибудь поесть. Если кто запаздывал, а поезд уже трогался, стреляли – убивали. Я это видел много раз. Нас везли, везли и, наконец, выгрузили в степи на снег. Холодно. Таких морозов здесь не бывает. Там земля промерзает на полтора метра и становится тверже камня. Повернешься на все четыре стороны – ни одного дерева, ни одного бугорка. Такая страна. Потом приехали люди на санях. Много саней, упряженных волами, наехало. Председатели колхозов выбирали себе работников, как рабов. Многодетных не брали. Если в семье старые и больные, не брали. Это в начале. Слабые семьи остались в степи на этом жутком морозе. А ветер такой, что проходит через андийскую бурку, как шило через марлю. Огня разжечь не из чего. Там в степи от холода за четверо суток умерло очень много, особенно дети и больные. На пятые сутки стали и этих разбирать. Начался голод и болезни. Странная болезнь: человек в беспамятстве соскакивает с постели и бежит в степь. Никак его не догонишь. Если его родные не поймают, бегает пока не выдохнется, падает и умирает. В тех местах, где я находился, от наших людей умерло больше чем половина. Никто наших людей не лечит. Сильному, здоровому человек, если выходит на работу, дают скудный паек... Вот, что я видел и пережил сам. Свидетель, что я говорю правду Хозяин Великого Трона и два ангела у меня на правом и левом плечах. Мне нечего к этому прибавить.

– Как тебе удалось пробраться оттуда до наших мест? – спросил Чада Галгайский.

– Вы правильно спрашиваете. – Бекаж полез в нагрудный карман, достал какой-то документ и положил перед старшими. – Это носил комендант, которого я убил. Меня им упрекали наши люди: дескать, лицом похож на меня и рыжий, как я. Плохой был человек. Бил слабых и даже однажды попытался опозорить женщину из наших, но она подняла крик, и ее у него вырвали, спасли. Его я закопал, а с этой бумагой и в его форме сел на поезд и приехал. У меня только один раз потребовали бумагу, уже здесь в Буро. Я по-русски говорю плохо. Сразу разоблачили бы – так я повязал щеку, вроде сильно зуб болит, чтобы мне не разговаривать, отвечал жестами. Мне даже показали, где больница. Вот как я добрался.

– А зачем ты добирался до Кавказа? – спросил Магомед Хильдихройский. – С какой целью?

– Мстить. За мать, отца, жену, дочь и других своих родных. Что мне еще остается на этом свете: жизни нет – остается месть.

– Ты мог это сделать там, – Муса Мелхстинский проговорил это тихо, как будто про себя, но в этих словах скрывался вопрос.

– Там некоторые так и делают: убивают комендантов, милиционеров и других притеснителей, но положение изгнанников становится еще ужаснее. Один нохчо в соседнем селе убил бригадира за то, что тот ударил его кнутом. Приехали из НВКД, собрали всех наших мужчин, закрыли в старой церкви, тащили по одному в контору и там били. Двоих забили насмерть, а того нохчо загнали в озеро и застрелили. Вот как поступают с нашими там. А мальчика-галгайца застрелили за то, что он сорвал три огурца и пучок зеленого лука на колхозном огороде.

– Садись, Бекаж. Нам все понятно. – махнул рукой Додакх. – Теперь можете говорить. Говорите коротко: что думаете и что делать.

Встал один молодой мститель, по акценту мелхстинец.

– Додакх, мы пришли по вашему зову с разных мест родной земли, хотим услышать старших. Наши мысли, Додакх, как капли жидкого серебра* на фарфоровом блюдце: смотришь – есть, а взять не возьмешь, то разбегается по блюдцу, то стекается в одно место. Вы старые и мудрые. Раскройте ваши души, а потом мы скажем, что думаем.

– Да, да, – заговорили со всех сторон. – Нас делегировали наши, чтобы выслушать вас и обсудить, мы полномочны решать. Говорите, тамады, говорите.

Додакх встал, когда многие последовали его примеру, старец поднял руки, указал, чтобы сидели, слово его большое, значительное.

– Керастаны свирепствуют и тут, преследуя нас, мстителей, и там, где оказались изгнанники. Но керастаны – есть керастаны: они отвергли Бога; не признают право человека на жизнь, свободу и Родину; у них нет ни чести, ни совести, ни милосердия. Нам же на них равняться никак нельзя. Если мы будем поступать так же жестоко и несправедливо как они, то какая разница между нами и ними? У нас есть право мстить за погубление народа, за попрание нашего достоинства, но в рамках дозволенного Богом. Вода, политая на землю, впитывается, а солнце иссушает мокрое пятно; кровь же, пролитая на землю застывает, покрывается коркой, оставляет черное пятно. Безвинно пролитая кровь оставляет черное пятно на совести человека, а в Судный День с него спросится за каждую каплю. Мы постоянно ходим по лезвию меча. В любой миг можем раскрыть сами для себя двери в рай или в ад. В бою наше право действовать по своему усмотрению, но после боя побереги нас Бог от лишней капли крови!

Руку поднял Магомед из Хильдихроя, а когда ему дали слово, то сказал:

– Мы с Ахмадом задумали эту встречу, чтобы раз и навсегда определиться в самых главных моментах. Вы, опытные мужи: Чада Галгайский, Додакх Аккинский, Хасан Нашхойский, Муса Мелхстинский. Чада Галгайскому, девяносто лет, а Додакху Аккинскому за сто. Несмотря на столь преклонный возраст, вы вступили в войну с пришельцами-захватчиками и, если Аллах благословит, намерены улечься на вечный покой в земле отцов. Вы обдумайте все обстоятельства того, что случилось с нашими людьми в изгнании и то, в каких тисках мы, мстители, здесь находимся, и вынесите решение. Нам нужен Закон, Кавказский Трибунал. Но прежде, чем вы начнете решать, выслушайте и Ахмада, моего побратима. Все сидящие попросили нас двоих высказаться за всех. Мы знаем, что они думают.

– Говори, Ахмад.

– Я думаю, мы должны решить, прежде всего, как отвечать на слова и оружие тех, кто воюет с нами: НКВД, НКГБ, Армия, истребительные батальоны и дружины. На мой взгляд, с названными мной вооруженными врагами следует вести беспощадную войну на истребление. Они все – враги, они все пришли, чтобы убить нас, они заслуживают смерти. Считаю, что смерти заслуживают и те, кто воюет с нами подлым словом, если оно унижает и оскорбляет честь и достоинство наших народов и нас, мстителей. А с тем, кто не выступает против нас с оружием в руках (а язык тоже считаю оружием), отношения должны быть осторожными, но не слащавыми, ибо друзьями тех, кто занял твою родину, не назовешь. Милосердие и благоразумие. Милосердие к тем, которые понимают, что творят, а благоразумие, чтобы меньше было тех, кто доносит и преследует нас – врагов у нас предостаточно. И последнее, что я хочу сказать всем, кто взял оружие в руки с именем Аллаха и во имя народа: не покушайтесь на честь женщины и жизнь ребенка. За остальное нас Бог простит.

Ахмад сел. Все присутствующие одобрительно кивали его мыслям.

Заговорил Чада Галгайский своим ровным спокойным голосом, взвешивая каждое слово:

– Прошло более ста лет с тех пор, как керастаны оккупировали нашу землю и неустанно пытаются переделать и нашу жизнь и нас самих на свой лад. Как сказали наши замахи, они действуют языком, лестью, подкупом и оружием. За сто лет они настолько затуманили, засорили мозг наш, что люди не могут отделить истину от лжи, добро от зла. Чего они только с нами не делали. Цари их пытались переделать нас в христиан. Осуществляли это при помощи денег, чинов, кнутов, потом заварилась эта каша, которую назвали революцией. Пришли большевики. «Эй, горцы, – говорили, – вот смотрите на нас – мы ваши друзья и братья. Давайте вместе бить наших общих врагов. Мы били, да так били, что пятую часть населения уложили на полях сражений, села наши пожгли, а оставшиеся настолько обнищали, что дальше некуда. Утвердились большевики. Нас стали бить за все то, чем отличается человек от животного. Эти чужеземцы сами отреклись от Бога, стали служить Сатане и нас принуждали к этому. Они нас обвиняли в том, что наши женщины не валяются в кустах с первым попавшим; в том, что мы не пьем водку, как русские; в том, что мы не готовы доносить на всех; в том, что отвечаем кинжалом за оскорбление матерей* за то, что мы хотим иметь кусок хлеба для детей; за то, что принимаем гостя, не спрашивая у него паспорта; за то, что ни под каким страхом не хотим отрекаться от Бога.

Вот в чем разница между нами и этими чужаками. Мы должны уяснить себе и записать по сердцу концом кинжала: нет никакой разницы между их ушедшими царями, сегодняшними большевиками и тем, кто придет потом в будущем, как бы красиво они себя не называли.

Им нужна наша земля. У этого народа какой-то непреодолимый голод на чужое. Может это Божье проклятье на них – не знаю.

Им бываем нужны и мы, народы Кавказа, когда в их очаге мало сухих дров. И им нравится, когда мы очертя голову бросаемся в их очаг, чтобы своими телами и душами поддерживать их огонь. И в этом может быть Божье проклятье на них, как на слуг Дьявола – не знаю.

Но истина в том, что каждый раз нас подманивают доверительными ласковыми словами, манят в дружеские или братские объятья, а при сближении нас встречает змеиное жало или клыки ненасытного зверя. Неужели мы дошли до той степени падения в рабство, что врага боимся назвать врагом? И это тогда, когда у нас отобрали все: родину, жизни, прошлое, честь, достоинство! Вот в чем истина. Уясним это для себя. И тот, кто живым выйдет из этой бойни, пусть донесет эту истину до наших народов, которые в этот час мучаются и гибнут на чужбине. А если эта истина ими не будет все же понята, то, клянусь Всевышним, мы заслуживаем еще большей кары за наше легковерие. Я помню, когда в Нясаре на съезде галгаев, Дяда* пытался убедить людей, не поддерживать большевиков, так как они безбожники, а стало быть, носители зла. Ему не дали говорить. А Дяда был один из славнейших мужчин Кавказа, овлия* и устаз. Ему не дали говорить, а стали ликовать по поводу вранья грязных чужаков... Я это говорю не потому, что он мой устаз. Нет. Мой устаз Кунта Хаджи... Это не важно. Тут вот в чем беда: люди отворачиваются от Истины и принимают наглую ложь для руководства жизнью...

Чада сел. Додакх встал и долго о чем-то стоя размышлял. Потом он закачался из стороны в сторону:

– О-о, Чада! Из твоих слов надо составить джей и дать каждому кавказцу в карман и заставить читать после каждого намаза. Вот вчера я беседовал с одним человеком из наших краев. Он мне говорит: «Додакх, наша беда, что нет в живых Ленина. Он бы никогда не позволил обойтись с нашими народами так жестоко. Сталин во всем виноват». Я разгневался на него и наговорил много неприятных слов: «Конах, у тебя, что дубовая чурка вместо головы? У тебя отняли Родину, лишили имущества, нажитого многими поколениями, твоих людей бросили на погибель, у тебя отняли честь. Что с тобой должны еще сделать, чтобы ты понял правду? Запомни, глупая голова: ни самый лучший из их царей, ни Ленин, ни любой другой из сегодняшнего правительства, ни самый добрый из тех, что придут потом, нам кроме Зла ничего не сделают!» Это ясно. Но мы все почему-то эту истину не выносили на свет. Боимся самих себя. Старались умолчать. А истина в потёмках не приживается, она гибнет – на ее месте вырастает сорняк-ложь! Эту ложь начинаем признавать за истину. Как нам, братья, сохранить эту землю так, чтобы на ней остались хоть какие-то знаки о том, что здесь жили наши люди. Когда-нибудь вернутся же домой те из наших, которые выживут в том аду, куда их бросили. Чтобы они не сказали: «Здесь ничего родного не осталось». Мы обязаны взять под охрану могилы отцов, зияраты, древние сооружения, храмы и другие святые места. Карать беспощадно того чужеземца, кто на это покушается. Остальные пришельцы пусть живут до времени, пока наши не вернутся. И если они потом тихо соберут свои вещи, посадят семьи на арбу и уедут, то вслед им стрелять не следует. Мысль о создании Кавказского Трибунала – Закона для мстителей - поддерживаю.

– После того, что здесь сказано старшими и младшими, мне добавить нечего. Теперь остается сложить все эти мысли в одну скирду. Я сидел и думал: вот бы кому доверить руководство народом! Ни один из здесь присутствующих не думает о своей жизни, наши души болят за будущее изгнанного народа. Я слышал от улемов, что намаз, совершенный в стране, где нет закона, не будет приниматься. И у нас должны быть законы. Законы для мстителей. Законы должны быть просты, ясны и четки, как день и ночь, как небо и земля. Что можно – что нельзя. Трибунал будет решать. Мы будем к нему обращаться, когда не будем знать, как нам поступить в том или другом случае, – сказал Хасан Нашхойский.

Эта мысль всем понравилась. После короткой дискуссии между собой, собравшиеся учредили Кавказский Трибунал.

Совершив обеденный намаз и пообедав, стали думать о законах мстителей, и на вечерней молитве основные из них были оглашены:

– Человек имеет право на жизнь, Родину, семью и честь, ему дано право защищать это, ибо право защищать свою жизнь, свое гнездо, своих близких – право от Бога.

– Разрушителям наших могил, храмов, древних сооружений – кара.

– Осквернителям святых и памятных мест нашего народа – кара.

– Клеветникам – кара.

– Люди, добровольно поднявшие оружие против нас и наших людей – НКВД, НКГБ, истребительные отряды, добровольные дружины – захватчики и достойны кары.

– Офицеры и солдаты регулярной армии могут быть покараны только в том случае, если доказано их участие в преступлении против наших людей.

– Мирный поселенец неприкосновенен, хоть и живет на нашей земле и в нашем доме.

–Неприкосновенны честь женщины и жизнь ребенка.

–В бою мститель поступает по своему усмотрению.



Мулла


После двухнедельных пыток и истязаний Хаж-Ахмед-мулла сделался крепким, как железо, спокойным и уверенным. На первом же допросе он вспомнил слова Пророка (да будет над ним милость Аллаха) о том, что в любой беде важны первые минуты. Надо собрать всю силу духа и призвать Господа на помощь. Он так и сделал. И Господь пришел ему на помощь.

Главным его палачом был ингуш Чибоглаев. Он старался сломать этого тщедушного на вид старца. За сутки его старое тело было буквально измолото, изкромсано, но дух оставался нетронутым. Он не ломался – он креп.

– Скажи, что Бога нет! Плюнь на Коран! И я тебя отправлю в камеру, где можно отдохнуть, где ты можешь поесть, поспать.

Окровавленный рот произнес:

– Свидетельствую, что нет бога, кроме Аллаха, а Мухаммед – Его посланник!

– Нет Бога! Ваш пророк – миф! Коран – сборник сказок диких арабов, у которых мозги закипают от жары! – кричал истерично в лицо старцу следователь.

Мулла сокрушенно качал головой.

– Чего машешь головой?

– Удивляюсь двум вещам.

– Каким? Каким, старик?

– Первое: удивляюсь твоей глупости. Как можно в твои годы быть таким глупым? Второе: удивляюсь, как могла мать-ингушка породить такого несчастного, как ты.

– Почему я несчастен? Я старший опер…

– Самое великое несчастье родиться животным в образе человека. «В их сердцах – болезнь», – процитировал мулла Коран.


* * *

Так прошел месяц – никаких сдвигов. Мулла не оговорил ни одного человека, не подписал ни одного протокола. На все вопросы и окрики отвечал однозначно:

– Нет бога, кроме Аллаха, а Мухаммед – Его посланник!

Что делать? Стал думать Чибоглаев и надумал. Две недели муллу не водили на допросы. Он отдыхал в камере. Днем держал уразу, а вечером принимал пищу, так мало, только чтоб соблюсти правила уразы, как велел Пророк. Читал наизусть Коран. Много думал. Думы были светлые, радостные. Раз его мучают неверные, значит Аллах избрал его, возлюбил. Это благая весть. Хвала Аллаху за эту великую милость!


* * *

Камера, в которую его ввели, была просторная, посередине стоял обыкновенный грубосклоченный табурет. У стенки напротив выстроились шесть милиционеров крупного телосложения. Чибоглаев стоял рядом с табуреткой, в руках держал священную книгу.

– Ну, упрямый старик, что ты думаешь об этих богатырях?

Он указал пальцем на милиционеров.

Мулла ответил стихом из Корана:

– «И это только Сатана, который делает страшными своих близких. Но не бойтесь их, а бойтесь меня, если вы верующие»*.

– Я твоего бормотанья не понимаю. Наденьте ему кандалы на ноги. Заверните руки назад – наденьте наручники. Спустите штаны.

– Милиционеры переглянулись, но выполнили все, как было приказано.

– Гасанов, ко мне.

– Есть, – полнотелый милиционер-азербайджанец подошел к табурету.

– Возьми это в руки.

Тот взял в руки Книгу.

– Раскрой.

Азербайджанец раскрыл и побледнел – это был Коран.

– Товарищ лейтенант… – у азербайджанца язык одеревенел.

– Положи на табурет. Сейчас этот старый мулла сядет на него своей голой задницей. Так я его сломаю, наконец.

Азербайджанец затрясся, покраснел, замахал руками:

– Я не могу! Я не буду! Я боюсь!.. Мой отец читал… Это плохо…

– Тимошкин, возьми у Гасанова книгу и положи на табурет.

– Есть взять и положить на табурет.

Тимошкин раскрыл Коран и положил на табурет.

– Теперь сажайте старика на эту святость жо…

Тот милиционер, что стоял рядом, за руку потянул старика, но с места не сдвинул, не смог.

– Товарищ лейтенант, так он вроде того, как деревянный сделался.

– Помогите, ребята.

От стены отделились милицонеры-амбалы. Им удалось совместными усилиями подтянуть старика вплотную к табурету. Теперь надо было, по замыслу лейтенанта, развернуть его спиной к табурету и посадить на него. Но тот не хотел становиться спиной к Корану. А они не могли это сделать. Просто не могли повернуть его по оси. Его, вроде, прибило к полу, и он, вроде, сделался железным.

Возились целый час. Вначале Чибоглаев просто приказывал, а потом, видя слабость подчиненных, бросился на старика сам. Он схватил его за руку – она была холодная, как лед и твердая, как металл – совсем не человеческое тело. Следователя током ударило. Он отскочил.

– Да что это такое! Черт его…

Неожиданно у него исказилось лицо, съехала нижняя челюсть на бок, а глаза – в разные стороны, изо рта пошла пена… Он упал и стал биться в судорогах.

Милиционеры оставили старика и бросились к нему на помощь.

– Товарищ лейтенант, что с Вами?

Тело старика отпустило. Милиционер-азербайджанец поднял ему штаны.

– Ага, я отведу тебя в камеру.

Мулла глянул на него, а потом на Коран и произнес на арабском:

– «Поистине, для тиранов наказание мучительное!»

Но азербайджанец арабских слов не понял, но понял, что с Кораном шутить нельзя.

Больше муллу на допросы не вызывали. Через неделю его расстреляли.



Солтмурад и Тузар


Дом стоял у самого леса на холме на самом высоком месте в селе. Отсюда виден был каждый двор, как на собственной ладони. Домочадцы даже испугаться не успели – так неожиданно появились абреки. Они были пеши, потому что лошадей оставили тут рядом в лесу под присмотром молодых товарищей.

Семья сбилась в плотную кучу, ожидая своей участи. Отец, мать, взрослая дочь, мальчик-подросток и девочка. Взрослые просто боялись, а детям было и страшно, и любопытно.

– Как тебя зовут? – спросил Солтмурад у мужчины.

– Аполлун, – охрипшим голосом ответил он.

– Аполлун, вы, кажется, нас боитесь. Мы не сделаем вам никакого зла, если вы не попытаетесь нас выдать. Завтра с рассветом мы уйдем. До нашего ухода никто из вас, даже дети, не должны покидать двора. И еще: выделите нам одну комнату, где мы можем отдохнуть. Нам от вас больше ничего не нужно.

Семья стояла как монолитная статуя. «Ваи-и! что они, – подумал Солтмурад, – не слышали, что я им сказал?». Он обратил внимание, что девочка смотрит с большим любопытством, чем страхом.

Солтмурад улыбнулся ей и поманил пальцем.

– Иди ко мне.

Мальчик спрятался за мать, а девочка вопросительно посмотрела на родителей, а потом на абрека.

Солтмурад полез в карман, достал оттуда что-то завернутое в белый платочек. Солтмурад протянул ей кусок сахара с детский кулачок:

– Он крепкий, смотри, зубы не поломай.

Девочка надкусила сахар и улыбнулась:

– Бужнег.*

Девочка вернулась к семье. Мальчик захотел посмотреть, что дали сестре, но та показала ему язык. Это рассмешило абреков.

– Эх ты, мужчина! – шутливо пожурил его Солтмурад, – сестра оказалась смелее тебя, за то и получила награду.

– Я тоже смелый! – неожиданно заявил мальчик, выдвинувшись вперед, мать попыталась остановить его, схватив сзади за рубашку, – я не боюсь! Меня зовут Тузар.

– Молодец! – похвалил его Солтмурад, – и не надо бояться, мы людей не кушаем. Мирных людей не обижаем, если они не трогают могилы, мечети и другие святые места. Ты учишься?

– Да, в шестом классе, а Разнат только во втором.

– Ты тоже хочешь награды?

Мальчик утвердительно кивнул головой.

Солтмурад полез в нагрудный карман:

– Если я дам тебе сахар, как Разнат, ты обидишься, ты же мужчина. Вот тебе деньги, купи себе, что захочешь. Давай с тобой будем друзьями.

Абрек протянул руку, мальчик, осмелев, хлопнул в нее своей ладошкой.

– Теперь, Тузар, мы с тобой стали, как братья. Меня зовут Солтмурадом. Объясни отцу и матери, чтобы они занимались по хозяйству и не боялись.

Мальчик сунул деньги в карман брюк и направился к родителям. Дети защебетали, о чем-то убеждая старших. Потом они гурьбой вошли в дом. Скоро вернулся Тузар.

– Пойдемте, я покажу вам комнату. Мама принесет покушать. Лобио любите?

– Спасибо, пусть не беспокоятся ваши родители, у нас есть что покушать. Но если бы ты принес бутылку с водой, я сказал бы спасибо.

– Простую воду? Ты хочешь пить?

– Нет. Я буду... как тебе это объяснить, я хочу помолиться, но прежде мне нужно очиститься.

– Ты хочешь умыться. Во дворе висит умывальник, пошли, покажу.

– Ты принеси все-таки бутылку с водой.

– Если ты так хочешь...

Солтмурад встал и вышел на веранду вместе с мальчиком, зорким взглядом посмотрел кругом, а потом вниз на село, ничего подозрительного не обнаружил. Тузар принес воду.

– Покажи мне, где у вас отхожее место.

– Что такое отхожее место?

– Уборная, туалет. – Солтмурад сошел вниз во двор.

– Это сюда, – мальчик стал подниматься по ступенькам на веранду, – здесь это место.

Он пошел по веранде к крайней комнате, открыл дверь.

«А-а, – подумал Солтмурад, – значит из той комнаты пробита дверь в сад». Он вошел в комнату, но той двери не обнаружил. Комнатка была абсолютно пуста. Посередине пола был небольшой квадратный люк с ручкой. Тузар поднял этот люк.

–Вот, сюда.

– Как? – изумился Солтмурад, – вы ходите сюда?

– Да.

– Но почему? Уборная должна же быть где-то за домом.

– У всех, кто живет на краю села, возле леса это место в доме или в сарае. У нас сарая нет, только домик для курей. Абреков боимся...

Солтмурад постоял, покачал головой и вышел из этой комнаты.

– Покажи мне, где стоит старая уборная.

– Это там, в саду. Там бурьяном заросло.

– Ничего, я пройду.

Они слышали, что поселенцы напуганы и боятся ходить в лес за дровами, вырубают для топки фруктовые деревья. Но что до такой степени…

После намаза он послал за отцом семейства. Тот пришел и остановился в дверях комнаты.

– Проходи, Аполлун, садись. Мы хотим поговорить с тобой.

Мальчик побежал и принес для отца табуретку.

– Аполлун, за домом был большой сад. Но там торчат одни пеньки. Почему вы вырубаете фруктовые деревья?

Осетин опустил голову и молчал.

– Я догадываюсь, что деревья пошли на дрова: во дворе, где вы колете дрова, лежат поленья от абрикоса, желтые, прямо золотом отливают. Здесь же рядом лес. Твой сад кончается – лес начинается.

– Страшно. Говорят, беглые ингуши убивают любого, кто попадается им.

– И что вы вообще не ходите в лес за дровами?

– Раза два-три в год колхоз вызывает милицию, целый отряд. Тогда ходим, и то старики и дети. А так страшно. Вы совсем не похожи на ингушей: не кричите, ничего плохого не делаете. Весной этого года в Райдзасте такое произошло... вы, наверное, не знаете. Ой-ой-ой!..

– Аполлун, мы знаем, что там произошло: одного убили, двоих ранили и всех свиней, которые паслись на кладбище, постреляли. Так?

– Да, постреляли...

– В Райдзасте колхозники построили клуб из надгробных памятников ингушей. Хотели еще свинарник построить. Это хорошо?

– Нет, это плохо...

– Ты, Аполлун, хоронил кого-нибудь из близких?

– Тут не хоронил.

– А там на своей родине?

– Хоронил: мать, отца, бабушку, старшую сестру, от болезни умерла...

– Если бы мы, ингуши, пришли туда, на твою родину, и начали разрушать могилы твоих близких, ты бы нам спасибо сказал?

– Нет, ингуш, не сказал. Я сильно расс... обиделся.

– Скажи, Аполлун, то слово, которые ты хотел сказать. Мы не обидимся. Это правильное слово.

– Если бы кто разрушил могилы моих родственников, я бы рассердился. Мертвые пусть лежат. Их нельзя трогать. За это есть проклятье.

– Вот, Аполлун, ингуши рассердились, когда увидели, что пришли чужие люди, стащили памятники с их могил, построили себе клуб для танцев и хотят еще свинарник строить. На этом кладбище похоронена моя тетя, сестра матери. Ее могилы я не нашел – памятник унесли, он теперь лежит в стене клуба. Это настоящее свинство, за такое дело мы караем на месте преступления. А простых жителей мы не обижаем ни словом, ни оружием. У тебя коса есть?

– Какая коса?

– Которой сено косят.

– Да, есть.

– Найди ее, пошли со мной.

Солтмурад и Аполлун вошли в сад через старую калитку. Бурьян стоял стеной в человеческий рост. Солтмурад косой проложил дорожку к старому туалетному домику, скосил большую площадку перед дверцей, остановился:

– Будете теперь ходить сюда. В комнату больше не ходите. И еще, Аполлун, скажи своей дочери пусть умоется, а то намазалась сажей. Мы не оскверняем дом, куда входим. Никто к твоей дочери и пальцем не прикоснется...

Троих молодых своих товарищей Солтмурад послал в лес за дровами, и они через час приволокли по две буковых жерди. Семья на это смотрела с изумлением и с каким-то недоверием.

– Их запугивают нашим именем. Агитаторы из райкомов и милиционеры распространяют о нас жуткие слухи. Говорят, что беглые ингуши убивают всех подряд, что трогают женщин. Своим благородным поведением мы должны доказывать обратное, но пакостников, покушающихся на наши святыни – карать на месте, другого способа остановить это дикарство у нас просто нет. Над такими должен висеть страх, – учил опытный Солтмурад молодых товарищей.

Они ушли только к вечеру следующего дня. Привели из лесу коней.

– Аполлун, извини за беспокойство. Позови жену.

Женщина вышла из дома и стала у порога.

– Хозяйка, спасибо за хлеб-соль, за горячую еду, и не думайте о нас плохо. А ты, Аполлун, как мы уедем через часа два сходи в сельсовет и расскажи о нас. Скажешь, что с отрядом в семь человек был Солтмурад, брат Ахмада Хучбарова.

– Ты брат Ахмада Хучбарова?

– Да. Если потом узнают, что мы у тебя были, а ты не донес, тебя будут таскать. А так ты ничего не мог сделать против целого отряда вооруженных людей. Но плохого о нас никому не говори, говори все как было. Мир вам!

Они выехали со двора.

Вдруг Тузар зычным голосом закричал им вдогонку:

– Мой отец не пойдет в сельсовет! Мой отец не пойдет доносить!

Солтмурад резко осадил коня и развернул его. Увидев мальчика в решительной позе, он соскочил с седла, подошел к нему и обнял.

– Тузар, ты сто раз лучше, чем я думал о тебе. Я не считаю твоего отца способным доносить. Я просто не хотел, чтобы вас мучили из-за нас.

– А ты бы, Солтмурад, пошел в сельсовет, если бы я и мой отец были на твоем месте?

– Прости меня, дружок! Прости! Я виноват! – голос у Солтмурада дрогнул. – В этом маленьком теле настоящая мужская душа.



Угощенье из НКГБ


– Бечер, почему ты удивляешься каждый раз, как я прихожу? Это дом брата моего отца, значит мой дом. Я раньше сюда приходил, когда хотел, и теперь буду приходить.

– Ингуш, я боюсь. Узнает милиция, придет, будет стрелять. Здесь дети, жена... Ты будешь стрелять, они будут стрелять...

– Боишься за семью? Я это понимаю. Но ты не бойся, милиция меня не застанет в этом доме. Я знаю, когда приходить на ужин. В прошлом месяце они у тебя четыре дня в засаде сидели. Помнишь? А ты черную рубашку на забор не повесил, как мы договорились.

– Я повесил, кто-то снял.

– Нет, Бечер, не вешал. А я коня у них увел. В саду стоял. Я видел как ты его кормил, зерно в таз насыпал, свежей травы принес, гладил. Значит у Бечера гости, думаю, ему теперь не до меня. Ты ушел в дом – я сел и уехал. Хороший конь.

– Они теперь с меня требуют коня, говорят, что я помог вору увести его.

– Это ты врешь. Бечер, тебя за гостеприимство не благодарю, но хозяйку твою за труды благодарю.

– Ты уходишь, ингуш?

– Да, мне пора. Чувствую, что скоро здесь будут другие гости.

– Какие еще гости ночью? Но если надо уйти... Знаешь, мы тебе сумку с едой приготовили. Забери с собой…

– Приготовили? А ну принесите.

Бечер послал жену за этой сумкой.

– Там хлеб, сыр и мед. Кушай на здоровье! Ты нам плохое не сделал.

Женщина поставила сумку из мешковины перед ночным гостем на стол, сразу повернулась и ушла, стала возиться возле буфета с посудой.

Соандро развязал котомку стал класть содержимое на стол. Домашний круглый хлеб, разрезанный пополам и сложенный вдвое. Полсыра овечьего, завернутого в желтую бумагу и мед в баночке.

– На три дня хватит одному мужчине. – Соандро посмотрел в упор на Бечера. – А может навсегда хватит? А?

– Как навсегда? Всего один хлеб. Я такого полхлеба съедаю, когда сильно проголодаюсь. Что навсегда?..

– Мы с тобой сейчас, Бечер, из этого немного покушаем.

Боковым зрением Соандро увидел ужас на лице женщины, а Бечер весь покраснел и на лице появился пот.

– Мы уже кушали...

– Но мед и сыр не кушали. Чуть-чуть попробуем.

Абрек отрезал два тонких ломтика хлеба, намазал густо медом, отрезал по кусочку сыра.

– Бечер, ты съедаешь сыр – потом я. Потом мы с тобой съедим по кусочку хлеба с медом. Но ты будешь есть первый. А потом запьем это: ты сперва – пивом, я потом – водой.

Хозяин сидел, как каменный, выпученные глаза неотрывно смотрели на снедь.

– Кушай! – этот вооруженный человек не шутил. Ничего хорошего взгляд его не обещал. – Бери сыр, Бечер! Бери! Бери!

– Я... Я... не могу это кушать... это... это же...

– Что это?

– Не хорошо это... нельзя кушать... мне милиционер дал... сказал, что посадит, если не отдам тебе...

Он рухнул на пол и пополз к ногам гостя:

– Ингуш, не убивай! Я не виноват.

«Какие странные люди! – подумал Соандро, глядя на обоих супругов, валявшихся у его ног с протянутыми к нему руками. – Только что готовы были отравить безвинного человека, как бешенную собаку, а теперь стоят на коленях, как перед Богом, молят о пощаде».

– Где живет этот милиционер?

– В Райзасте.

– С маленькими усиками под носом? Он всегда ездит на арбе.

– Да.

– А как он тебя узнал?

– Он мой родственник.

– А как он узнал, что я сюда прихожу, если ты ему не рассказал?

Тяжелый вопрос. Супруги стали биться головой об пол, проклиная тот день, когда приехали сюда жить.

Соандро собрал «угощение» в сумку, встал и вышел, ни слова не говоря поверженным.

Милиционера нашли мертвым в арбе у ворот своего дома. Лошадь была выпряжена и привязана к забору. Под арбой лежала дохлая собака, перед ней – кусок круглого домашнего хлеба.

Мертвый был распят в арбе за руки и за ноги. Глаза страшно выпучены, из рта – рвота. У изголовья стояла сумка с продуктами.

Никто в Райзасте не понял, что тут произошло. Но в районном отделе НКГБ были осведомленные.

Бечербека и Заиру забрала милиция. Оба рассказали все, что знали. Допрашивал некий лейтенант Майрбек.

Девушка не понимала, чего от нее хотят.

– К тебе ингуш приходит?

– Да. Он хозяин дома, в котором мы живем.

– Как его зовут?

– Не знаю.

– Он часто приходит?

– Когда захочет, тогда и приходит. Посидит. Покушает, что у нас есть и уходит. Он долго не сидит.

– И все?

– Все.

Девушка отвечала абсолютно искренне, а из нее это вытягивали четвертые сутки.

– Ты врешь! – рассердился лейтенант, – ты врешь. Ты лежишь под ним, сука!

– Это неправда. Он даже руки не подает, когда здоровается.

– Неправда!

– Нет, правда. Что вы от меня хотите? Зачем мучаете? Вы же мужчины, осетины.

– Сейчас все выясним. Посмотрим, какая ты честная.

– Кто говорит, что я нечестная?

– Твой дядя Бечербек говорит, что ты гуляешь с ингушом-бандитом. Довольная ты? Он говорит, что ты – шлюха!

Девушка заплакала от обиды и бессилья.

Лейтенант послал милиционера с запиской в районную больницу. После обеда пришла врач и подвергла Заиру прямо в камере унизительному осмотру.

Через десять минут она вошла в кабинет следователя и коротко бросила:

– Она девственница. Справку писать?

– Вы не ошиблись?

Врач усмехнулась.

– Там ошибиться невозможно. Так писать?

Бечербека отпустили, а Заиру держали еще несколько дней. От нее добивались согласия на выдачу «ночного гостя».

– Я не буду этого делать.

– Почему?

– Я боюсь. Он меня тогда убьет. И он нам ничего не сделал. Поймайте его сами. Отпустите меня домой, у меня там немой брат. Кто за ним присмотрит?

– За ним дядина жена присмотрит.

– Она нас не любит.

– Слушай, ты не должна бежать к нам, когда он придет. Очень просто: повесишь свой платок на веранду, вроде случайно оставила. Если висит платок, мы будем знать, что он там. Не бойся, мы не будем брать его в твоем доме, мы его выследим и возьмем совсем в другом месте.

– Это ваши мужские дела. Я боюсь, – твердила девушка, – у вас ружья, разное другое оружие. Вы мужчины. Я слабая. У меня больной брат, он там один и сидит голодный.

После очередного допроса Заиру отводили в камеру.


* * *

Мальчик лежал, повернувшись к стене, и спал. Соандро зажег коптилку, присел у кровати, осторожно дотронулся до худого плечика.

– Сосо, – позвал он, хотя тот не мог его слышать.

Сосо зашевелился, повернулся, лег на спину и только тогда открыл глаза.

– Ы-ы!

Мальчик вскочил, сел на кровать и, уткнувшись в свои колени, заплакал. Потом поднял голову, жестами и мимикой пытался рассказать о своем горе. Его худые плечики вздрагивали, как крылышки птицы, что зимой сидит на ветке, которую качает холодный ветер.

Соандро стало жаль несчастного.

– Ничего, Сосо, скоро Заира будет дома. Ее отпустят. За что ее сажать?

Выплакавшись, мальчик стал изображать, как милиционеры потащили Заиру, а она упиралась, но ее потащили. А один из них вот так, два раза пнул ее ногой. А он, Сосо, уцепился вот так вот за сестру. Но его ударили. Смотри. Левая щека вспухла, под глазами черные пятна. Он, Сосо, упал. Голова пошла, вот так вот, кругами.

– Не переживай, Сосо. Вернется Заира.

Он прижал мальчика к себе и погладил по спине. Тот начал успокаиваться.

– Ты кушал? – Соандро показал пальцем на него, а потом на рот.

Мальчик утвердительно кивнул головой, сорвался с места, достал с полки миску. Там была поджаренная на печке кукуруза. Соандро из сумки вытащил кусок хлеба и рыбную консерву. Сосо немедля приступил к трапезе, консерву вскрыли старым ножом.

Соандро на миг задумался, удивился самому себе. Как так получилось, что он, изгнанник, потерявший все, что у человека может быть, сочувствует тем, кого должен ненавидеть? Ну и что, что они бедные? Они заняли его Родину, его дом, его будущее. Разве так можно?

Он встал и вышел, оставив мальчика доедать свой поздний ужин.


* * *

Майрбек направился к лошади, легкой походкой довольного собой человека, поскрипывая новыми сапогами. Он немного торопился. Боясь за шинель, что бросил на круп коня, уходя в столовую. Бывало, что здесь вещи пропадали. Шинель, черт с ней, там, в кармане лежали документы. Шинель лежала на месте. Он, по привычке, хлопнул рукой по седлу, и оно легко поддалось. Подпруга? Он даже удивиться не успел...

– Тебя зовут Майрбеком?

Офицер хотел сделать резкое движение в сторону говорящего, рука машинально потянулась к кобуре. Эту руку перехватили железной хваткой: а горла коснулось что-то тонкое, очень тонкое. Он повернул глаза в бок и увидел в вечернем свете лезвие длинного кинжала.

– Ты следователь?

– Да.

– Лейтенант Майрбек, если с головы Заиры упадет хоть один волос, с твоих плеч упадет голова. У тебя жена есть?

– Есть.

– Сестры есть?

– Есть.

– Двое детей?

– Да.

– Подумай о них. Заира завтра будет дома. Мы договорились?

– Да.

Блеск стали исчез. Лейтенант осторожно повернул голову – никого. Он опять взялся за седло, но оно поползло по боку коня – подпруга была подрезана.



Заира


Он сидел на шатком табурете посередине этой бедной хижины и, понуро склонив голову, слушал рассказ Заиры, как ее с дядей Бечербеком вместе отвезли сперва в местную милицию, там допросили, пугая всякими бедами, даже тюрьмой. В тот же день ее забрали в НКВД. Здесь старались хитрить, обманом выманить у нее то, что им нужно было. А так как ей нечего было сказать, они тоже рассердились и бросили ее в каталажку.

– На четвертый день меня перевезли в НКГБ. Я не знаю, какая между ними разница – все они одинаково злы, несправедливы и жестоки. Знаешь, что они со мной сделали?.. Пришли двое мужчин и женщина врач, положили меня на нары и смотрели.

– Что смотрели? – изумился Соандрою – Ты, что, заболела в этой тюрьме?

– Нет. Я была здорова. Бечер сказал им что я...

Она долго молчала, глядя себе под ноги.

– Заира, – строго сказал Соандро. – Ты договаривай, что им сказал твой родной дядя Бечер?

– Ну... Что мы с тобой как муж и жена. И что может быть я уже беременна.

Соандро нервно зашевелился, хлопнул сильно по колену и про себя произнес по-ингушски:

– Какие подлые люди! Какие грязные. Меряют всех по себе. А дальше...

– Вот, оказывается, почему они называли меня ингушской постельной тряпкой. Я не знаю, что им сказала врач, но больше меня не били, угрожали осторожно, старались уговорить.

– И что они хотели?

– Чтобы я тебя выдала.

– Каким образом? Вот я приду сюда, а ты куда-то уйдешь спешно – разве я дурак, чтобы не догадаться, куда ты пошла?

– Нет. Никуда уходить не надо было. Просто я должна была повесить на веранде свой платок, а они дали мне слово в этом доме тебя не брать, выследить и поймать где-то в другом месте.

– Они тебе что-то обещали?

– Обещали. Хорошую дойную корову или, на мое усмотрение, пять овец. Целое богатство для нашей бедной семьи.

– Ты согласилась?

– Нет.

– Ты даже пустого обещания им не дала?

– Нет, ингуш, если бы я дала обещание, они бы постоянно приставали пока или тебя не убьют или меня.

– После этого тебя сразу отпустили?

– Нет, через двое суток. Сам следователь, лейтенант Майрбек, открыл камеру, дал мне в руку каких-то денег и, сладко улыбнувшись, сказал: «Иди, Заира, домой. Видишь, у нас такая работа, постоянно ловим бандитов, а люди не хотят правду говорить...» Я бросила деньги ему под ноги и пошла, кто-то сунул мне в руку какую-то бумажку, которую потом отобрали у выхода.

Он хотел постичь истинную суть ее слов. Что ей стоит повесить этот платок на веранду? Его поймают, помучают месяца два в Первомайском, а потом расстреляют. Она получит дойную корову и будет счастлива, глядя на глухонемого брата, как он выпивает целый литр парного молока. Счастье. В чем оно? Наверно, его много разного. Оно имеет размеры и каждому годится только его размер.

Вот он лишился всего на свете. Мать умерла до войны, оставив отца одного. Он больше никогда не смеялся. А, садясь вот за этот трехногий шу, за которым сейчас кушает немой брат Заиры, отец вздыхал каждый раз и тихо шептал губами: «Э-э!.. Фердовс! Фердовс!»

Отец умер второго февраля 1944 года, ушел из этого мира, возложив на него единственный долг в этом мире: деньги, которые дал ему друг аварец Хали на покупку лошади. Он собрал эту сумму и отправился в глухие дагестанские горы. Друг отца его держал целую неделю. А однажды прибежал родственник и сообщил, что ичкерийцев* выселяют. Солдат нагнали больше, чем против немцев. Родственники Хали его прятали два дня, потому, что за Соандро приходили милиционеры. Им сказали, что ингуш давно ушел домой. Темной ночью сыновья Хали провели его через перевал по непроходимым охотничьим тропам, и вывели на кумыкскую равнину. Они обменялись шапками. Аварская шапка его спасала дважды.

И вот он, испытав много мытарств, бессонные ночи оказался в своем дворе... А тут чужие люди. Вот эта бессловесная девушка и этот глухонемой мальчик. Они заняли его родной дом и живут в нем, как в собственном. А он, который таскал вот эти балки, клал эти стены из сырого кирпича, настилал этот пол, – он не может спокойно лечь в кровать отца и выспаться всласть. Он – гонимый, отверженный. За ним охотятся милиция, НКВД, НКГБ, истребительные отряды, как за диким зверем. За что? Что он кому сделал до того, как враги-гяуры дерзкой рукой разрушили его гнездо, отняли дом, родину, народ и всячески пытаются отнять честь. А эти пришлые! Они вроде считают себя ни в чем не виновными. Пришли, в полные дворы имущества и поживают себе. Даже названия наших сел переменили. Вот Яндаре, откуда его мать родом, теперь называется Райзаст. Что-то вроде рая по-ихнему. Да какое они имеют право? Им мало нашего имущества? Задумали забрать у нас память!!! О-ф-фой!

Он схватился за голову и двумя руками сильно зажал виски.

Он сидит тут с ними и разговаривает, как будто они ему родные. Я бы хотел знать как бы эти двое поступили, если бы я был на их месте, а они – на моем? О Дяла! Помоги мне понять все это?

Она тихо коснулась рукой его плеча, он встрепенулся, как обожженный, глянул вверх и увидел веснушчатое юное лицо, размазанное слезами.

– Ингуш, даже если меня повесят, я тебя не выдам, но они очень хитрые, и сильно хотят поймать тебя. У Майрбека аж глаза горели...

– Эти глаза Заира потухнут, если еще раз тронут тебя пальцем.

Он почувствовал волнение от ее тихого голоса и тепла ее тела.

Он резко вздохнул, отодвинулся вместе с табуреткой и выставил руки, как бы защищался от нее. На лице у него выступил пот.

– Заира, отодвинься. Я же не железный! Мы можем натворить беды, которые поставят твою жизнь в опасное положение. Я – мужчина, и должен держать себя в руках. Может, придет другое время, и мы будем тогда живы... А пока считай, что мы с тобой брат и сестра. И так будем вести себя.

Он встал, первый раз подал ей руку, тихо улыбнулся и исчез.



Мовлата Бай


Отчаянного человека не убедишь в том, во что он отказывается верить. Хажби был отчаянным человеком. Ему было под сорок, и он женился впервые. Он увез красавицу Саниат, оставив в растерянности всех молодых людей, мечтавших в душе обрести ее руку и сердце. Состоялось перемирие и кувд по этому поводу.

А жених со своими друзьями пировал на высоком холме. Это была их новая родина. Первые из них пришли сюда четыре года тому назад, а некоторые совсем недавно.

– Хажби скажет тост! Говори Хажби! Ты самый смелый и решительный мужчина в округе. Ты не побоялся шестерых братьев Саниат, налетел и унес, как кобчик уносит цыпленка! Слава нашему Хажби! Живи долго!

– Вы самые мои близкие друзья. У меня других ближе вас нет. Я женился на Саниат, но не войду к ней тайком, словно вор, как принято у нас. Я войду к ней открыто, как нарт, средь белого дня, вон на том поле, которое у макхалонов называется Мовлата Бай. Это значит по-ихнему Святое Поле. С завтрашнего дня оно будет называться Поле Хажби. А вы, если почитаете меня, соорудите сегодня же посередине поля шалаш, чтобы невесте где было скрыть свой стыд.

– Как ты это сделаешь, Хажби? – изумились друзья, – Такого еще никто не делал. Это же нарушение обычая.

– Я сам себе обычай.

– Я возьму двух волов, впрягу их в плуг. Пропашу круг и войду в первый раз к невесте. Побуду с ней до обеда. Сделаю второй круг и опять войду к невесте. На закате солнца я сделаю третий круг, и третий раз войду к Саниат. А когда стемнеет, я вернусь со своей женой в село.

– О Хажби! Ты задумал страшное дело. Может не надо? Это пахнет святотатством. А если узнают ингуши-абреки? Такое не простят.

– Пусть попробуют помешать мне.

Не всем по душе пришлась эта задумка, но отговаривать не стали по разным причинам: одни, полагая, что слава их кумира таким необычным поступком умножится; другие, завистники, надеялись, что карающая рука мстителей настигнет зарвавшегося хвастуна. Но были и такие, которые считали, что играть со святынями, хотя они и принадлежат изгнанным ингушам, опасно, небо такое не прощает.

В урочный час, когда сумерки сгустились над селом, одни отвели Хажби к дому, где дожидалась его невеста, а другие стали сооружать из прошлогоднего кукурузного початника шалаш посередине поля Мовлата Бай. И добрый же у них шалаш получился!

Под заговорческое хихиканье молодых невесток, Хажби затолкали в комнату, где находилась Саниат:

– Она будет говорить: «Не надо, Хажби! Не надо! Потом!». Ты ее не слушай. Действуй смело! Так говорят все, чтобы считали их стыдливыми...

Хажби еле оторвался от молодаек и вскочил к Саниат. Увидев вошедшего жениха, подружка невесты юркнула за дверь. Хажби закрыл на крючок.

Хажби взял невесту за руку и повел к кровати, усадил рядом, обнял и поцеловал.

– Сегодня я тебя не трону, Саниат. Ты станешь моей женой завтра. А теперь ложись спать. Завтра у нас с тобой будет большой праздник.

Невеста промолчала. Хажби потушил лампу, разделся и лег. Невеста посидела тихо, но услыхав храп жениха, разделась в потемках и легла.


* * *

Верх холма был усеян людьми. Казалось, что в селе никого не осталось, все вышли посмотреть, как Хажби будет пахать Святое Поле ингушей, и как он будет входить в шалаш к Саниат.

– Он – нарт! Настоящий Нарт! Как Сослан! Хочет возродить древние традиции. Он вспашет это поле и посеет ячмень. Из этого ячменя сварит пиво, которое будет выпито на кувде по поводу первенца.

– А если родится дочь?

– Такие, как Хажби, делают везде и всегда, что хотят. Войдет сейчас к Саниат, захочет сына – сын получится, а захочет дочь – дочь родится. О Хажби! Герой!

Хажби не успел выполнить свою задумку, а люди сочиняют вокруг него легенды.

– Вон они! Смотрите на дорогу!

По левую сторону склона шла дорога из села, она отсюда спускалась к большой трассе. На этой дороге показались упряжка волов с плугом. Волов вел Хажби, а за плугом шла Саниат в наряде невесты, в руке несла большой поднос повязанный белым платком.

– Отпраздновать решили по-нартски!

– Красавица! Такой другой нет во всем Белом Свете! Настоящая Сата́на!

– А он?! Как идет! Аж, земля дрожит!

Когда Хажби поравнялся с людьми, которые стояли на холме, друзья его затянули торжественную «Варайду!». Хажби пошел, выпятив могучую грудь, Саниат шла, еще ниже опустив голову. Она чувствовала на себе сотни любопытных глаз. Стыдливостью горело все ее юное тело, с ног до головы.

Вот они дошли до того поля. Все наверху увидели, как Хажби указал рукой в сторону брачного шалаша. Саниат направилась к нему, прошла по полю и скрылась в нем, как яркое солнце скрывается за тучей.

Проводив невесту взглядом, Хажби поднял и поставил плуг, глянул на солнце и ударил волов кнутом, те двинулись вперед, туго упираясь ногами в мягкую землю. Люди на холме увидели, что за плугом потянулась черная полоска.

– Начал пахоту! Красиво идет, Нарт!

– А Саниат никак не дождется, когда сомкнется круг! – съехидничала одна женщина. – Уставший на что он будет годен?

– Помолчи! – зыркнула на нее старушка. – Это хороший пахарь: и поле вспашет под ячмень и Саниат вспашет, чтобы лапу уродился... Пошел по второй половине круга. Ничего, Саниат, ничего – желай, жди, бойся. Чуть-чуть бойся, совсем чуть. Немного осталось ждать.

Круг сомкнулся. Пахарь освободил волов из ярма, набросил налыгач на рога и отпустил попастись. Волы стали щипать молодую травку.

Хажби лопаточкой почистил лемех плуга и неторопливо направился к шалашу. Когда до цели оставалось всего шагов десять, раздался далекий одиночный выстрел. Хажби остановился, развернулся в ту сторону, откуда стреляли, и упал. Какой-то жуткий вздох прошел по толпе тех, кто стоял на холме.

Прошло короткое время. Из шалаша показалась Саниат. Она стояла и молча глядела на Хажби, который лежал в нескольких шагах от нее навзничь. Она стояла, как красивое изваяние, может, у нее ноги отнялись.

С вершины холма некоторые бросились бежать к селу.

Из леса выехали всадники, человек десять. Они шли искоса по полю. От них отделились трое, отрезая тем, что стоят на холме, путь к бегству в село.

Все замерли на месте, ожидая своей участи.

– Что нам теперь делать? – закричала испуганная женщина. – Они нас всех убьют, эти макхалоны.

– Ничего не делать. Стоять спокойно, – сказал человек по имени Габо. – Думаю, что нас они не тронут. А вообще, плохое никогда не кончается хорошо. Вон лежит ваш нарт Сослан. А вон стоит бедная Сатана. Вот она, действительно, не знает, что ей теперь делать.

– Ты нас винишь, Габо. Что мы-то сделали?

– Я нас всех виню, и себя в том числе. Мы пришли на чужую землю, заняли чужие дома, полные всякого добра. Нам этого мало. Покушаемся на святые места, рушим могилы и храмы. Старые люди этого не одобряют. Мы здесь только что смелые слова говорили, а теперь молчим. Почему прекратилась «Варайда»?

Всадники спешились у того места, где Хажби распряг волов. Они опрокинули волов на бок и перерезали им горло. Когда волы испустили дух, взяли своих коней под уздцы и двинулись к шалашу. Хажби они оставили лежать, но что-то сказали Саниат. Та вышла из шалаша и пошла вверх по гребню холма, всадники тихо поехали вслед.

Здороваться не стали – здороваются с теми, кому желаешь мира. Тем, кто захватил твой дом, мира не пожелаешь. Очень тяжелая встреча.

Тамада отряда прошелся по толпе осетин взглядом.

– Есть среди вас человек, с которым можно разговаривать?

– Есть, – Габо вышел вперед.

– Как тебя называть?

– Габо.

– Что ты думаешь, Габо?

– Я думаю, что вы напрасно убили этого парня. Он смерти не заслуживал.

– Габо, мы прощаем того, кто нечаянно убьет человека, или если человека убьет намеренно, но потом кается. Габо, мы не прощаем того, кто поднимает руку на нашу честь. А этот ваш пахарь задумал нас унижать. Тех волов освежуйте и съешьте на его трауре, а девушку отведите к ее родителям. Нет на нас греха за то, что случилось. И не забывайте, что живете на чужой земле, входите в чужие двери, ложитесь в чужие постели. Соблюдайте хоть стыд.

Всадники пустились в село. Там тоже прогремел выстрел. Один «отважный» задумал выкорчевать надгробные памятники. Он подъехал на арбе, запряженным белым рогастым волом, к ингушскому кладбищу. С ним был подросток-брат. Арбу оставили за воротами, а с волом вошли на погост. Веревкой обвязали каменный обелиск. Старший вел вола за налыгач, а мальчик подгонял кнутом. Волоком вытаскивали за ворота и грузили на арбу. Из этих обелисков он собирался построить сарай. Уже третий день он в поте лица трудился на кладбище. Его застрелили у арбы. Мальчика отхлестали кнутом. Быков зарезали. А памятники аккуратно сложили у входа на кладбище, где они и пролежали до 1957 года.


ЧЕРНАЯ СРЕДА (часть 3)<<<

Вы можете разместить эту новость у себя в социальной сети

Доброго времени суток, уважаемый посетитель!

В комментариях категорически запрещено:

  1. Оскорблять чужое достоинство.
  2. Сеять и проявлять межнациональную или межрелигиозную рознь.
  3. Употреблять ненормативную лексику, мат.

За нарушение правил следует предупреждение или бан (зависит от нарушения). При публикации комментариев старайтесь, по мере возможности, придерживаться правил вайнахского этикета. Старайтесь не оскорблять других пользователей. Всегда помните о том, что каждый человек несет ответственность за свои слова перед Аллахом и законом России!

© 2007-2009
| Реклама | Ссылки | Партнеры