Главная Стартовой Избранное Карта Сообщение
Вы гость вход | регистрация 28 / 03 / 2024 Время Московское: 8963 Человек (а) в сети
 

ЧЕРНАЯ СРЕДА (часть 1)

Предисловие автора<<<

28 августа 1941 года – немцы Поволжья.

2 ноября 1943 года – карачаевцы.

28 декабря 1943 года – калмыки.

23 февраля 1944 года – ингуши.

23 февраля 1944 года – чеченцы.

8 марта 1944 года – балкарцы.

18 мая 1944 года – крымские татары.

27 июня 1944 года – греки из Крыма.

Ноябрь 1944 года – хемшиды из Грузии.

Ноябрь 1944 года – турки-месхетинцы из Грузии.

Июнь 1949 года – греки из Грузии.



Повествования о том, что вы не

найдете в книгах, и что вам не рекомендуют

вспоминать; повествования об истинных, но не канонизированных героях;

повествования о Черной Среде и других нелегких временах.



ЧЁРНАЯ СРЕДА






Предсказания народных провидцев


И обрушится Черная Среда на наш народ черной водой.*

Враги хлынут, как саранча на цветущее поле.

Умирающих безжалостно будут

сбрасывать с одров смерти.

Детей будут вырывать из теплых постелей.

А молящихся сгонят с молитвенных ковров и погонят...

И не дотянется рука мужа до рукояти кинжала...

Опустеет страна.

Дикие звери долго будут чесаться об углы наших домов.

Все произойдет подобно страшному потопу: где одни тонут сразу, другие гибнут в пучинах, цепляясь за коряги, а третьих волны настигают, когда до спасения остается рукой подать.


Пройдет тринадцать лет.

И побегут одни, обгоняя других, как дети,

услыхавшие зов Матери.

Потом – толпами.

И весь народ устремится – и будет обретена Родина!

И будет каждый живой счастлив!


И впредь цепляйтесь за Родину,

как дите цепляется за подол матери,

ибо желающих оторвать вас от нее будет много.




Ингушская народная песня о Черной Среде

(назам времен депортации)


В месяц Сафара,

В день Черной Среды,

Как дикая свора

Явились враги.

И старых хватают,

Пугают детей, –

Нас всех изгоняют

Из Отчизны своей.

Ревут паровозы,

Вагоны скрипят,

Состав за составом

На Север летят.

Случилось же то,

Что устазы* сказали:

Кому доверялись,

Те подло предали.

Прощай, наша Родина,

Родимый Кавказ!

Всевышнему Богу

Молитесь за нас.

Терпенье даруй нам,

Великий Господь!

В отчизну верни нас,

Великий Господь!




Лаврентий и Курьер

(первая встреча)


В Овальном Зале Совета Решений вокруг большого круглого стола уселись девять деканов девяти факультетов Институте Тайных Исследований, единственного в таком роде институте большевистской империи, о существовании которого абсолютное большинство населения и понятия не имело; в высших кругах власти были догадывающиеся, были и осведомленные, но посвященных на тот день было трое: Иосиф Сталин, Лаврентий Берия и засекреченный работник, сателлит, именуемый в секретных документах Курьер.

Говорят, этого самого Курьера в тайне побаивается и сам Великий Вождь Мирового пролетариата, но Лаврентий Берия уж точно при встрече с ним ежился, и это продолжалось с того самого дня, как он стал наркомом Внутренних Дел.

Это был самый радостный день в его жизни: он достиг той вершины, о которой и не мечтал в начале пути.

... Ярко сияло солнце. Лаврентий выскочил во двор Кремля и направился к своей машине. Его ждали шофер и охрана. Он шагал мягкой походкой танцора.

– Лаврентий! Поди-ка сюда.

Не веря своим ушам, Берия повернулся в ту сторону, откуда его так фамильярно окликнули. Там стоял худой старик в заношенной неопрятной одежде. Даже очки без одной дужки – там шнурочек. Берия его видел и раньше в коридорах Кремля, но принимал его за чернорабочего. Но как он смеет?

– Оглох что ли? Поди, раз говорят, – поманил тот пальчиком. Берия повернулся к чекистам-охранникам, но те сохраняли непроницаемые лица. Они даже не пошевелились.

Вопреки всему тому, что он о себе думал, Лаврентий подчинился манящему грязному пальчику со сломанным ногтем.

– Ты, Лаврушка-Иудушка, парень ловкий! Потому и взяли тебя. Как ты лихо расправился с Ошумом Алиевым и Мусави! Помнишь? Молодец! Ты двухсторонний, как плащ фокусника: мусаватам сдавал все тайны из бюро, а в бюро носил все тайны мусаватов – слуга двух господ. И этим господам плохо, и тем господам – плохо, а тебе одному – хорошо. И никто ни гу-гу. Не каждый сумеет. Ловкач! С того самого времени и следим – какой ты пловец в этой жизни. Как говорится: естественный отбор, выживешь – подберем, нужен будешь; загинешь – туда тебе и дорога. Выкарабкался, стервец! Из дерьма вылез чистенький, как мужик из бани!

У Берии выступил пот на спине...

Как этот человек, этот грязный бродяга смог пробраться в темные лабиринты его прошлой жизни? Лаврушкой-Иудушкой его прозвал грузин-революционер из Кутаиси Александр Датвиашвили. Нету в живых Александра Датвиашвили, его в 1933 году расстреляли «за попытку совершить контрреволюционный переворот в Грузии». На последнем допросе с «применением революционных средств дознания» измученный Датвиашвили попытался встать с залитого кровью пола, но не смог: руки скользнули в собственной крови. Повалился на бок, выплюнул кровь с зубами и прохрипел:

– Лаврушка-Иудушка!..

Лаврентий вскочил со своего места и выпустил в него обойму. И никто же, кроме их двоих, никто не мог слышать этих слов, потому что в кабинете они были вдвоем. Александра до этого трое суток подряд обрабатывали как «контрреволюционера» «революционными средствами дознания» в камере пыток, и приволокли готового для подписания признания. Чекисты, притащившие это измолотое тело, стояли за дверью в коридоре. Как же эти слова могли дойти до этого люмпеня? Ничего! Найдем средства и на этого дохляка!

– Ну-ну! – погрозил ему тем же грязным пальцем старикашка. – Не очень-то! Не зарывайся. Знай свое место. Тут и зубки сломать недолго… Поосторожнее!

У Берии во рту пересохло.

– Кто Вы? Я прикажу арестовать. Как смеете?

Тот просто не услышал этих угроз.

– Да ты не кипятись и не пужайся! Сказано: молодец! За что и уважаем. Только помни уроки Ягоды и Ежова. Хороши прежде были и они, да носами тыкались, куда им не следовало. Да успокойся ты! Работай себе. Кровушки не жалей – ее всю, сколько не прольешь, земля проглотит – она, кровь, жидкая, а трупы известь разъест. Ты, Лаврушка, сластена! Так наслаждайся сколь душе угодно, благо мяса «белых лебедей» в России пока еще предостаточно, учредишь себе такой комитет с начальником-генералом во главе, он пошарит по институам, будет поставлять чистеньких, опрятненьких и отмывать не надо от навозного запаха. Делай все, что хочешь, только, чур, не соваться, куда не следует, а то ненароком постигнет участь Генрушки Ягоды да Николки Ежова. Иди уж по своим делам! Чего стоять-то?

Старик бесцеремонно оставил всесильного комиссара Внутренних Дел и поплелся прочь, шаркая одним незашнурованным ботинком.

Когда он удалился, Лаврентий пришел в себя и ринулся к машине.

– Да кто он такой? Юродивый какой-то. Почему вы его не арестовали?

Начальник его охраны промолчал.

– Фамилия, имя, отчество, год рождения, социальное происхождение этого паршивца!

Чекисты тупо молчали.

– Он аноним тут что-ли? Никто не хочет его назвать? Чего боитесь?

– Его тут все кличут Иезуитом. Он Курьер.

– Чей курьер, черт возьми? – вскипел Берия.

– А это нам не следует знать. Меньше знаешь, дольше проживешь. Вам потом объяснят, где надо. А мы маленькие люди, наше дело охранять, кого надо или застрелить, если кого надо. На то мы и поставлены. А чтоб думать или знать, нам это зачем?

Лаврентий потом в свое время объяснили, что ему положено знать, когда посвящали, а многое он домыслил, догадался: ушлый был, умный.

Институт Тайных Исследований – мозг Империи, его храм, даже, во многих смыслах, цех, где куются доспехи, которыми она защищается от нападения и смертельное оружие, которым она насмерть поражает врага. Системы меняются – Империя вечна, а потому вечен и Институт. Система – одежда, Империя – тело, Институт – душа. Бывали революции, что меняли одежды. Бывали революции, что оперировали тело Империи, но ни одна революция не покушалась на душу, на Институт Тайных Исследований.

Основателем ИТИ считается некий Георгий Мушранский, работавший бог весть кем в III-ем отделении Царской охранки.

Мушранскому удалось доказать элите о необходимости Совета Мудрецов из образованнейших людей, больших ученых, которые думали бы над тем, как сохранять и укреплять Империю, какими методами умиротворять непокорных. Этот совет разработал до мельчайших деталей политику «кнута и пряника» для каждого народа отдельно. Но этого опуса читатель никогда не видел на прилавках книжных магазинов и не увидит, по всей вероятности, никогда. Эта Наука Тайн. Поэтому со временем Совет Мудрецов превратился в Институт Тайных Исследований с девятью факультетами и одним комитетом. Перечислим:

факультет исследований тайн крови,

факультет исследований тайн психики человека,

факультет исследования физиологии человека и его экспериментирования,

факультет исследования человеческого общества и его нивелирования,

факультет исследований тайн истории

факультет исследований религий и верований и негласного регулирования их,

факультет исследований психологии толпы,

факультет исследований мозга,

факультет экстремального: страха, боли, стресса,

Комитет Сохранения Тайн.

Лаврентий Павлович через две недели, как стал наркомом, столкнулся с творчеством ИТИ, правда, заочно. Туда его не пускали.

В 1931-1933 годах на Украине был организован голод. Годы были урожайными, но весь хлеб изымался и вывозился. Шесть миллионов человеческих жизней унесла эта операция под кодовым названием «Прополка». Украинцев наказали за то, что они упорно считали себя украинцами. Шесть миллионов трупов. Кто-то же должен за это отвечать. Ответили исполнители. Их расстреливали, как говорится, пачками, а вместе с ними расстреливалась и настоящая правда об этой гекатомбе, ибо тайна должна оставаться тайной. Последние восемь человек из бывших главных украинских чекистов, выгребавших начисто крестьянские закрома, предстали перед Берия. Семеро подписали себе контрреволюционный приговор, их отсюда же свезли в расстрельную яму, а восьмой упорствовал. Это был москвич, член ЦК ВКП(б). Это он курировал операцию «Прополка».

– Подписывай, контрреволюционная сука, признание и покончим с этим. Может Вождь помилует тебя, если напишешь раскаяние. Пиши: «Виноват. Каюсь».

– Я не виноват. Не подпишу, – упорно твердило это рваное месиво, которое когда-то было ртом. – Нет. Пусть придет Курьер, он все знает. Я в точности исполнял секретные указания. Допросите Курьера.

Не подписал. За него подписали другие, а его на рассвете свезли в расстрельную яму на грузовой машине с негашеной известью.

Берия постигал то, чего еще не постиг на низших ступенях карьеры...

Сломать физическое тело человека несложно – сложнее убить в человеке душу. Разные есть люди. Один ломается от сильной оплеухи, становится, как воск: лепи из него все, что хочешь. Другого приходится бить сутками, ломая кости. Сдается. Но из тысячи один находится такой... – никакие адские муки не выдавят из него подлого слова. Он, конечно, стонет, кричит, орет так, что рвутся голосовые связки, но друзей не продает, бумагу не подписывает. Таких отбирали, лечили в специальной больнице, откармливали. Потом приезжал Курьер со спецкомандой в гражданском и увозил куда-то. Берия понял: их везут в Институт, они станут подопытными на факультете экстремального.

Курьер взял список переданных ему «штук», бегло просмотрел его:

– А где Гайдоченков?

– В расход пошел. Тройка.

Курьер глянул из-под очков ехидно, зло.

– Сказано же тебе было таких оставлять.

– Да зачем он Вам сдался? Он раскололся. Все признал. Ползал здесь, сапоги мои лизал. Унижался. Какой из него экземпляр?

– Врешь! Почему тогда не подписал. Это не его рука. Темнишь!

– Не темню, он на вас ссылался. Допросите, кричал, Курьера.

– Так допросил бы. Какой «экземпляр» загублен?! – сокрушался он. – Какая потеря для нашей великой науки! Ты гляди, а не то сам туда угодишь. Сколько выдержишь-то? Да нисколько ты не выдержишь. Как увидишь никелированный инструмент, сразу в штаны наложишь. Таких в ванне кислотой отмывают потом. Впредь промашек не допускай. Работать хочешь? Хочешь работать?

– Хочу, конечно...

– Ну, то-то. Ты из своих пукалок* пукай, страсть свою удовлетворяй. Мало тебе людишек по улицам бегает: лови, ломай, на то они и существуют, а «экземпляры» передавай Науке, всех до единого, они дорого стоят. На первый раз прощаю.

Так строились их отношения.

Как ни пытался Лаврентий стать на одну доску с этим грязным старикашкой, ничего у него не получалось, тот его подминал под себя. И Берия покорился этой силе...

Вернемся в Большой овальный зал, где шло научно обоснованное обсуждение важного для Империи предприятия.

С коротким и ясным недвусмысленным докладом выступил декан факультета исследования человеческого общества и его нивелирования, он же и Великий Маг. Слова, которые могли быть двусмысленно истолкованы, требовали дополнительных объяснений или вовсе из текста вычеркивались. Оппонентами выступили декан факультета исследования крови, декан факультета тайн истории и декан факультета исследований религий и верований. Кроме того, каждый высказался по данному предмету с платформы своей науки. Стали выносить решения. Каждый из деканов написал на листе свое решение.

Председатель Комитета Сохранения Тайн собрал эти листы и положил перед Великим Магом. Великий Маг стал читать каждый листок в отдельности, потом разложил перед собой, раздумывая и перекладывая с места на место. Взял со стола чистый лист бумаги и стал писать общее Решение Совета. Остальные деканы замерли в немой позе, как усаженные на стулья статуи. Великий Маг писал неторопливо, делая по ходу правки. Он работал над этим документом около часа. Перечитал несколько раз и переписал набело. Черновики сложил отдельно, поднимая и показывая каждый лист. Хранитель Тайн поднялся со своего места, взял черновики, развернул каждый лист отдельно, показывая Совету, а потом достал из кармана спички и зажег. Когда листы запылали все, он сложил их в большую чугунную чашу на высокой ножке в виде вазы.

Прежде чем зачитать с беловика, Великий Маг обратился к Совету:

– Думайте и возражайте.

Напряжение возросло.

– Перед тем, как вынести Решение по данному предмету, нам следует напомнить самим себе: для чего существует ИТИ? Цель нашего Института – сохранение и развитие Великой Империи. Мы стражи и лекари Империи. Наш институт создан с учетом всех научных достижений веков. Из опыта прошлых великих империй мы знаем, что двуногие существа подразделяются на три основных каст: элита – обладатели верховной воли, исполнители верховной воли (т.е. элиты) и черная масса. Гигантский корпус Империи состоит из массы. Если эта масса однородна, империя вечна. Если она многородна – она больна. На территории бывшей Российской Империи все еще разнообразие языков, верований, религий, рас, быта. Русские цари не сумели за тысячелетие создать из этого населения однообразную человеческую массу. Поэтому ИТИ отдал предпочтение большевикам, отстранив царей. Большевики способны создать однообразную массу из имеющегося человеческого материала. Работа по созданию массы и перемолке сопротивляющихся большевиками начата с 1919 года. Как в самой природе, так и в человеческой среде, встречаются неподдающиеся изменению материалы, как единичные экземпляры, так и целые этносы. Сегодня решаем судьбу таковых. Они подлежат ликвидации целесообразными средствами.

Сделав такое вступление, Великий Маг изменил тон: он перешел с совещательно-назидательного на торжественно-монументальный:

– Наша Империя правоприемница Великой Монгольской империи, поэтому мы вправе претендовать на те владения, где ступало копыто коня монгольского воина. Среди завоеванных народов есть неподдающиеся приручению. В прошлых веках основатели Совета Мудрецов указывали, что неподдающиеся приручению этносы подлежат ликвидации всеми возможными способами. Это – немцы Поволжья, которые, несмотря на многовековое проживание на территории Империи, сохранили свой менталитет и язык, это калмыки, крымские татары…

Эти народы первыми подвергнутся депортации, и судьбы их предопределены. Настал черед потомков алан: балкарцев, ингушей, карачаевцев, чеченцев. Война дала нам исторический шанс. Мировому сообществу не до судьбы нескольких мелких народов, ибо на полях сражений решается судьба цивилизации в целом. Война эта продлится еще три года, но в наших силах продлить ее и на более лет, если на это будет реальная необходимость для Империи.

Завершается дело, начатое потомками Чингиз-Хана – истребление полностью, выражаясь языком науки, геноцид аланского семени. Их депортируют в те места, где климатические условия несовместимы с привычным укладом их жизни. Депортация будет проходить в спешке, в необорудованных вагонах, зимой (январь или февраль). Нетранспортабельные (больные, старые, одиночки) надлежат незамедлительной ликвидации на месте. Желаемый результат (ж.р.) – потери. По нашим предположениям, от места депортации до пункта назначения желаемый результат (ж.р.) от 20% до 25%.

Сейчас в стране поддерживается контролируемый голод, который необходим для удержания масс в покорности. Ежегодно от голода умирает около 5% населения страны. Это оптимальный процент. Голод подействует на депортируемых гораздо сильнее, ж.р. – 20 %.

Мы предполагаем, что при полном отсутствии медицинской помощи, болезни и эпидемии унесут еще, по меньшей мере, 15 %.

Итого, по минимуму, это будет 60 % ж.р. Оставшихся в живых поглотит и растворит местная масса за одно поколение. Правительству надлежит провести надлежащую подготовку и дать правовое обоснование такой акции, а исторической науке внести соответствующие коррективы в учебники для вузов и школ.

Великий Маг поднял голову и окинул Совет испытывающим взглядом.

– Каждый член Совета может внести в это решение свою поправку после обоснования. Кто из вас полностью не согласен с проектом данного решения?

Овальный Зал ответил полным молчанием.

– Кто из вас не согласен с каким-либо пунктом данного Решения?

Овальный Зал молчал.

– Кто из вас не согласен со словом или с буквой в данном Решении?

Молчание. Молчание – знак согласия.

– Да будет так! – сказал Великий Маг и накрыл Решение развернутой пятерней.

Тогда поднялся со своего места Хранитель Тайн, взял со стола проект Решения и стал поочередно класть перед каждым деканом, а те возлагали свои длани и произносили громко:

– Да будет так!

Обойдя весь стол, Хранитель Тайн надел на лицо маску, и вместе с Курьером вышел из Овального Зала.

Лаврентий Берия ждал за письменным столом с ручкой, чернильницей и стопкой писчей бумаги.

Курьер уселся на стуле рядом с Берией, а Хранитель Тайн сел напротив.

Курьер взял из рук Хранителя Тайн Решение и протянул Лаврентию:

– Читай. Внимательно читай и запоминай! Память у тебя хорошая!

Берия прочитал и раз, и два. Первый раз он сильно волновался, но тут было все, что он умел и с удовольствием делал.

Берия потянулся за ручкой и листом бумаги.

– Положи!

– Я хотел…

– Запоминай! Дословно запоминай! Буква в букву!

– Можно я еще раз прочитаю?

– Читай.

Берия прочитал еще раз.

– Запомнил?

– Да.

– Все запомнил?

– Все.

– Не перепутаешь?

– Нет.

– Ну, гляди. Все должно быть организовано по Закону. Организуешь и антисоветские мятежи и бандитизм с помощью обученных провокаторов из чекистов и местных активистов-предателей – не мне тебя учить. А потом, как эти «помощнички» сделают свое дело – в расход их. Поболее документов. Понял? А в Правительстве Славка Молотов все оформит. Доложишь Вождю мирового пролетариата, что надо доложить, а что не следует, промолчишь.

Курьер взял из рук Берии Решение и передал Хранителю Тайн. Они оба разом встали и двинулись к дверям Овального Зала. Тут Курьер обернулся в полуоборот и бросил через плечо:

– Иди уж. Чего сидеть-то. Работай. Ишь, расселся тут!

Берия встал и пошел к выходу.

Курьер с Хранителем Тайн вошли в зал. Курьер остался стоять у двери, а Хранитель Тайн достал из кармана спички и поджег листы Решения; когда они наполовину сгорели, аккуратно положил в чугунную чашу, что стояла на середине стола. Он помешивал железным прутиком, извлекая со дна чаши несгоревшие кусочки бумаги. Когда огонь погас, Курьер сел на свое место.

Поднялся со своего места Великий Маг. Он помешал железным прутиком – удостоверился, что бумага сгорела без остатка. Потом это проделали деканы всех факультетов.

– Все чисто, – сказали деканы.

Хранитель Тайн поднялся и обратился к Курьеру:

– Все чисто. Можешь идти.



Высокая ступень


– Империя это не государство в классическом понимании данного термина, товарищ Берия. Государства, в классических вариантах, создаются для удобства человеческого общежития. В государстве есть граждане; и они, эти граждане, вырабатывают Законы, необходимые для обустройства их жизни, а потом живут по тем законам, соблюдая их.

Империи, Лаврентий, создаются для императоров. В империи нет гражданского общества – есть масса, безвольное скопище людей. Законы пишут и в империи. Однажды написали и положили на полку. Соблюдать их просто не надо. Император сам – Закон. Как ты думаешь, Лаврентий, стоит мне надеть корону императора на свою голову?

– Она бы вам очень шла, Иосиф Виссарионович!

– Ты просто подхалим, Лаврентий. Зачем мне надевать на свою голову тяжелый металлический обруч, что я клоун что ли? Мне более к лицу военная фуражка. Сущность важнее формы, товарищ Берия. Но ты, если бы дорвался, непременно натянул бы на свою лысую голову этот металл. И ты об этом грезишь. Мечтать не запретишь! Лаврентий, я вот что хочу тебя спросить...

– Спрашивайте, Иосиф Виссарионович.

– Это ты распустил слух, что мегрелов тоже будут выселять?

– Да, товарищ Сталин, наша работа.

– Что это тебе дает, Лаврентий?

– Это дает нам немного мути. А вы сами сказали: чем больше мути...

– Это верно – чем больше мути в обществе, тем легче им управлять. В обществе должно быть много непонятного и бессмысленного. И много страху. Страх должен витать везде.

– Взяли на вооружение ваш тезис, товарищ Сталин.

– Умный ты, Лаврентий. Ну-ну! Великие дела делают великие и энергичные люди, которые способны безоглядно идти на любые жертвы. Вот, например, мы с тобой, этнические грузины ... почти, а строим могучую Российскую Империю. Никто до нас не сделал для нее столько, сколько сделали мы. И так решительно! И так беспощадно! Иди, Лаврентий, работай... пока жив.

– Когда ты так говоришь, Коба, мурашки по спине бегают.

– Вот и хорошо, что бегают. Как только они перестанут бегать, тебя расстреляют, как врага народа.

Он очень мило улыбнулся. Но Берия не уходил.

– У тебя еще дело ко мне?

– Есть один очень важный вопрос, товарищ Сталин.

– Так задавай его. Я тебя слушаю.

– Иосиф Виссарионович, когда закончится эта война, и все страсти улягутся в обычные русла, там внизу, в недрах, возникнет вопрос: а что было истинной причиной депортации кавказских народов. У подпочвенного вопроса должен быть и подпочвенный ответ. Я говорю не о правительственной версии этой акции, а «народной», которую мы должны пустить.

– Я тебя прекрасно понял, Лаврентий. Но ты не так умен, как я предполагал. А евреи для чего товарищ Берия?

– Евреи? – изумился Берия, – при чем здесь евреи?

– При том, Лаврентий, при том! Евреи – вечные козлы отпущения в Российской Империи. Пусти слух по подпочвенным своим каналам, что эти жиды задумали построить себе республику на Северном Кавказе, дескать, что и явилось причиной выселения оттуда ингушей, чеченцев, балкарцев, карачаевцев и других. Туда и Крым присоедини. Депортация этих народов – происки коварных жидов, а русские, мол, тут вообще ни при чем. Всегда выгораживай русских. Русским это понравится по двум основным причинам: во-первых, это очистит их совесть за грех в геноциде народов, во-вторых, по привычке сваливать все свои беды и неудачи на кого-то, особенно на евреев. Это очень удобно.

Он так весело улыбнулся и пыхнул трубкой.

– Лаврентий, ты по истории какую оценку имел в школе? Ты хоть что-нибудь читал? Евреи – это ось, вокруг которой крутится мировая политика в последние столетия. Предполагаю, что причина этого кроется в прочности материала, из которого сделана эта ось, и... что-то еще, быть может... Не следует игнорировать опытом цивилизованного мира. Да и мы с тобой, Лаврентий...

Берия поразился изобретательности и коварству его ума. Нет, пожалуй, ему с ним не потягаться. Берия взял свой портфель и пошел к выходу.




Лаврентий и Курьер

(вторая встреча)


О, как счастлив был Лаврентий: Сталин похвалил его на совещании Бюро! Дальше он не слушал, ждал окончания, и, когда оно кончилось, схватил свой портфель.

– Иосиф Виссарионович, я Вам не понадоблюсь сегодня?

– Можете идти, товарищ Берия.

Лаврентий прыгнул в дверь – он торопился, ему было куда торопиться – и столкнулся с Курьером.

– Ух, ты! Заторопился работничек! Лаврентий, погодь. Ты прямо с совещанья? А куда торопишься? К школьнице из девятого класса? Ай, ладная да складная зараза! Ну-ну-ну! Ты лакомься, лакомься на здоровье, этого добра в России-матушке не перевесть. Для тебя не жалко... Ты, вот что... Насчет чеченцев, ингушей и иных народцев, которых решено... особенно насчет твердолобых чеченцев и ингушей. Ты верно делаешь, что провоцируешь их на бунты и смуты, настраиваешь противу социализма. Умно! Хороши и твои энкеведешные подлянки-примочки, но этого мало, чтоб влить их в массы. Надо так сработать, чтоб эти народы в массе не крутились особым комом. Слиться должны! Обезличиться! Репрессии, репрессии и репрессии! Растереть в порошок!

– Мне трудно даются не сами репрессии, а повод и причины к этому, помогли бы, – возразил Лаврентий.

Курьер придвинулся и зашипел в лицо Берии:

– Ты внуши им, самим внуши, что, дескать, они по природе своей от рожденья преступники. Чтоб мы их сажали, расстреливали, а они верили, что достойны такой кары. Внушай! Чтобы каждый ингуш и чеченец постоянно терзал свою душу: «Почему я вор? Почему я бандит? Почему я не как все, не валяюсь под забором пьяный и счастливый?»

– Что вы все валите на меня? Пусть этим занимается партия. Она на что? Пропаганда и агитация – ее прерогатива. Мое дело... сами знаете.

– Ну, ты хвостиком-то не виляй, раз за дело взялся. Партию подгонять надобно. Она, в основном, из русских мужиков состоит, а мужик он русский – существо ленивое. На то ты нам и понадобился горячий такой, чтобы подгонять русского ленивого мужика в нужном деле.

– Может хоть намекнете, как этим горцам внушать. Мы пробовали. Там глухая стена – религия. У них образованное духовенство. Свои академии у них тайные.

– Вот, вот! Рыба загнивает с головы – с духовенства-то и следует начать. Духовенство частью истребить: самых-самых! Оставить тех, кто духом послабее. Напужать! Страх – гниль души, чтобы не Аллаха боялись, а НКВД. В подгнившие души подавать внушение. Если жить хотят, должны Коран толковать по-нашему. Пусть цитаты Володьки Ульянова выдают за Хадисы Пророка Мухамеда. Хи-хи! Внушай! Ты это сможешь. И откуда в тебе столько дикой энергии?! Тем ты нам и понадобился – дикий, с необузданной энергией. Энергией беззакония! Красавец! На орден напрашиваешься? Будет тебе орден! В Истории принято считать, что Великое творят герои да умники – ерунда это! По-настоящему Великое творят сволочи, у которых нет ни Бога, ни жалости, ни понятий добра и чести – те, которые сумели подняться над... Историю творят зло, яд и измена. Достоевского читал? Вряд ли. Его Раскольников слизняк, начать-то начал, но скис, при виде крови старушенции. Интеллигентик!.. помоги, Лаврушка, пожалуйста, создать породу тупых и твердых, как бетон, сволочей, чтобы ими навек утверждалась Империя наша! А то она, родимая, строится со времен Ханов Монгольских, да никак выстроиться и утвердиться не может. Чуть что – скрипит, как старая изба на ветру, что стоит на гнилых сваях в болоте... А нужно монолитное сооружение, непоколебимое, на века, на эпохи, прочнее египетских пирамид. На вас пал жребий. Вы прорабы этой стройки... Иосиф Сталин и ты, Лаврентий! Ничего не жалейте! Неужели из двухсот миллионов не найдете хоть полмиллиона дурболаев-сволочей, что погонят остальных на великое созидание. Все годится: лесть, идейная ложь, кнут и страх перед дыбой! Все! Ты это сможешь! Не иссякай энергией! А то сам понимаешь: заезженного коня ведут на живодерню. Не иссякай!

Курьер зашаркал прочь.

Берия осмелел, он окликнул Курьера.

– Подождите. Я хотел бы спросить.

– Да. Спрашивай, коль приспичило, – повернулся тот.

– Слушайте, Вы… это… из масонов?

Лицо Курьера мигом изменилось. Глаза стали, как плавленый свинец.

– Эк хватил! Забыл, как кончил Ежов?

И пошел прочь. По телу Берия прошла судорога.



В низшей ступени


– Мы караем мусульман не за то, что они мусульмане, а за то, что они неподатливые. Мы караем и христиан, но своенравных, крепких. Вам, товарищ Серов, надо понять природу массы вообще, я говорю не о человеческой массе конкретно, а о массе в общем смысле. Что такое масса?

– Ну, масса ... это такая мешанина ... ее много и она ...

– Не знаете, товарищ Серов, не знаете. Такие определения надо знать точно, научно, если говорить верно. Масса – это материальная субстанция (т.к. мы с вами материалисты), многокомпонентная смесь. У массы бывает разное физическое состояние, разная консистенция, если так можно выразиться. Возьмем массу, у которой составляющие: песок, щебень, цемент, вода. Получается прочный, твердый, как камень, бетон. Твердость – это хорошо, когда мы строим ГЭС или высотное здание. Но человеческая масса нам нужна покорная нашей воле. Мы говорим ей: «Стань бетоном!» – вот она уже стоит, прочная, глухая, холодная и тупая, как дурак. Хотим мы из нее слепить что-то новое особенное – она становится пластичной, мягкой, податливой, как... проститутка в постели. Хи-хи! Не нравится сравнение?

– Это же для понятности! – одобрил пример Лаврентия Павловича генерал Кобулов.

– Дошло-таки до Вас, товарищ Серов?

– Дошло! Наука! Как говорится: наука имеет много гитик.

Берия почистил белым носовым платком пенсне и водрузил на нос.

– Из мусульман массу не сделаешь. Они вливаются в массу и кричат: «Я – масса! Я – тоже масса!», когда испугаются расстрельной ямы, но и тут, внутри самой массы, течет обособленно, не желая перемешиваться, что делать товарищ Кобулов?

– Ликвидировать как классового врага.

– Молодец! В точку попал. Лик-ви-ди-ро-вать!

Берия взял бокал с вином, поднял, приглашая всех, выпил мелкими глотками и поставил.

– Я вот вчера случайно обнаружил у себя в письменном столе папку с особыми документами по украинскому делу тридцатых годов. Прелюбопытнейшие документы там имеются.

Берия встал со стола, взял с дивана, что стоял у окна, портфель, достал оттуда кипу бумаг.

– Вот это «донесение», то бишь, донос нашего штатного агента с Северного Кавказа. Послушайте...

Стал читать деланным голосом предполагаемого респондента:

«Довожу до Вас, что кулацко-националистическое отребье, бежавшее с голоду из Украины не получают приюта и сочувствия нигде среди советских людей, кроме как у ингушей на Северном Кавказе. Решения партии большевиков и Советского правительства горскими народами воспринимаются, как того и следовало, за исключением указанных. Особенное внимание следует обратить на поведение ингушей, которые более следуют диким своим обычаям и адатам, чем решениям и указаниям большевистской партии и Советского правительства. В январе сего года в поселении Шолхи, что недалеко от г. Орджоникидзе, состоялся совет старейшин этого народца под председательством престарелого, почти выжившего из ума, столетнего Мусы-Муллы. Совет постановил приютить и спасти от голода украинские кулацко-националистические элементы. Решение совета старейшин незамедлительно было оглашено специальными людьми (именуемые туркхами*) по всем аулам и поселениям. Несмотря на разъяснения и попытки партийно-советских работников оказать препятствие, решение совета большинством народа воспринимается как обязательное. Спасение украинцев считается, как Божье дело и дело чести. Они их прячут, прибегая к всяческим ухищрениям. Зачастую женщин и мужчин одевают в свои национальные одежды, как будто они их домочадцы: деды, тетки, братья и сестры. Нередки случаи, когда целому отряду чекистов отказываются выдавать «гостей», оказывают вооруженное сопротивление. Такое случилось в Ахки-Юрте. Хозяин дома, старик семидесяти лет, два его женатых сына и малолетний ребенок были убиты в перестрелке. Геройской смертью погиб командир отряда Рябов и четверо рядовых чекистов. Многие получили ранения...»

Берия оторвался от бумаги, поправил пенсне:

– Вот вам, товарищи, пример народа, который упорно отказывается влиться в массы. Ингуши в Гражданской отличились. Красная Ингушетия! Да им просто выдался случай показать свои волчьи зубы. Лишь бы порвать «чужеземцев», и им, на самом деле, наплевать красное мясо рвут их зубы или белое. Аланское отродье!.. Один ученый-историк на Северном Кавказе меня просветил. Оказывается, они с древних времен известны своей неукротимостью. Их потому и истребляли. Этот ученый объяснил мне, что аланскими отпрысками являются карачаевцы, ингуши, чеченцы, балкарцы и дигорцы. Ну, дигорцев пока оставим, но остальные... Сейчас идет война. Красная Армия отстаивает свободу и независимость не только всех советских людей, но и всего человечества. «Кто не с нами – тот против нас» – говорил Владимир Ильич. Так вот за полтора-два года задокументирована предательская сущность указанных народов на основании неопровержимых фактов. Мы собрали полные сейфы документов, работали, не покладая рук. И мир, борющийся с фашистской гидрой, нас не осудит – мы ему документы под нос. С волжскими немцами мы уже расправились. Они пострадали не потому, что они – немцы и могли сочувствовать немецкой армии. Нет! Это мы говорим: так надо для политики. Они, фольке дойче, повинны в том, что, прожив триста лет в массе русского народа, не смешались, не растворились, а сохранили свою характерную немецкую идентичность: язык, характер, привычки. Что ж, поглядим, какими они выйдут из этой мельницы. Товарищи, вы самые ответственнейшие за выполнение секретных предписаний ЦК и Правительства. За немцами последуют ингуши, чеченцы, балкарцы, карачаевцы, курды, турки из Грузии, греки, татары из Крыма и кое-кто другой. У нас с вами полтора-два года, чтоб юридически обосновать необходимость депортации этих народов (лучше бы, конечно...). Документики, товарищи, документики! Делайте их, создавайте, творите! Целые вагоны компромитирующих документов! Да не жалейте вы бумагу и чернила! Поощряйте писак! Вот в чем наша с вами главная задача... Надеюсь, вы понимаете, что я не от себя это говорю.

– Он одобряет? – спросил Серов.

– Да. Он это не только одобряет, но Он просил передать вам: быть твердыми и непреклонными... Кобулов?

– Я слушаю Вас, Лаврентий Павлович.

– Займешься ингушами. Это тебя не затруднит?

Кобулов понимающе усмехнулся:

– Можете на меня положиться.

– А что думает генерал Меркулов?

– Задание Правительства будет выполнено.

– И помните русскую пословицу: «Лес рубят – щепки летят». За щепки никто никого еще не ругал. Побольше щепок. Но они годятся для растопки.

– Будет много щепок, товарищ Берия! – генералы Кобулов, Меркулов и Серов встали и щелкнули каблуками. – Жаркий будет костер!




Муталим

(день первый)


Два луча света одновременно с двух сторон вонзились в лицо спящего.

Мехди сел и оглянулся, ничего не понимая. Мечеть была полна вооруженными солдатами, которые в грязной от слякоти обуви ходили по коврам.

– Кто таков? – спрашивал у него человек в черном полушубке, светя ему фонариком прямо в глаза.

Мехди старался отвести глаза от света.

– Хьо малав хет хьога?* – перевел другой – ингуш, тоже с фонариком. – Отвечай начальнику.

– Мехди я.

– А что ты делаешь здесь?

– Муталим, учусь.

– А почему ты спишь здесь, а не дома?

– Мечеть – мой дом, другого у меня нет.

Эти двое переговорили между собой по-русски.

– Вставай, иди во двор. Там все узнаешь.

Мехди накинул на себя старое пальто и пошел к выходу. Солдаты обшаривали все углы мечети, заворачивали ковры, швыряли и опрокидывали полки со священной литературой на пол.

В этой сутолоке он еле нашел в прихожей свои боржи,* его вытолкали за дверь.

Во двор мечети потоком входили мужчины села – их просто сгоняли. Забор по периметру освещался фарами машин. На углах пулеметы. По-над забором автоматчики.

– Что это происходит? – спросил он у первого попавшего ему навстречу.

– А происходит мальчик, День Киямата!* – хриплым голосом ответил тот. – Вот что происходит.

Они, чужаки, действовали четко.

Рассвело, а все взрослое мужское население уже было во дворе мечети, внутри забора, окруженное со всех сторон автоматическами. А потом торжествующие чужаки объявили свою волю аборигенам: вы покинете эту землю навсегда, будете жить в других краях, вам неведомых доселе, так мы решили.

Старик Цоки, услыхав такую страшную весть, выхватил кинжал и с криком «Я Аллах!» бросился на группу их начальников. Автоматная очередь сразила старика, он, бездыханный, рухнул к ногам убийц.

Они действовали четко.

Мужчины из одной семьи вызывались по списку. Их выводили со двора мечети, сажали на машину, подвозили к дому, пятнадцать минут на сборы – и на станцию. А там – в товарные вагоны, набивали битком «для экономии транспортных средств».

Двор мечети так же быстро стал опустошаться, как на рассвете заполнялся.

Они действовали четко. У них большой опыт творить зло от предков. Все было предусмотрено до мелочей.

После обеда их осталось несколько человек.

У самой стены мечети на разостланной бурке покоилось тело Цоки. Неподалеку от него лежала старушка Чабиха. Ее утром привезли солдаты вместе с постелью, но во внутрь мечети занести не позволили, положили тут. Был тут престарелый одинокий Бачи. Старушка куталась в одеяло, силясь согреться.

– Что-то долго не едет их врачебная машина. Бача, тебя тоже, наверное, повезут на ней – так как ты очень старый.

– Уж лучше бы нас, Чабиха, оставили дома. Что им нужно от нас, стариков?

– Просто всех увозят, чтоб духу нашего тут не было.

Неумолчно напевал свой зикр блаженный Иби.

Время от времени он приходил в экстаз, вскакивал с цоколя мечети и кружился в священном танце. Два аварца-пастуха требовали выпустить их, заявляя, что они не ингуши, но не имели с собой никаких бумаг.

Мехди сидел на карточках и смотрел на все это отрешенными глазами.

Он сегодня не сотворил утренний намаз – первый раз в жизни, ему не позволили отмолиться и в обед. Его книги лежат там, в мечети, разбросанные по полу. Солдаты их попирали ногами. Такое возможно? Или он видит кошмарный сон?

Они сидели дотемна, а их сторожил один солдатик с винтовкой. Ни на шаг никого не отпускал, чуть что – клацал затвором:

– А ну садись! Застрелю!

С села неслись плачь женщин и детей, рев скота, лай собак, рев моторов и одиночные выстрелы.

Шел снег. Солдаты, чтоб согреться жгли плетни, которыми хозяева так старательно городили свои участки. Страшный был день!

Мехди думал, сидя на цоколе мечети, думал о своей жизни...

Мехди был сирота. Мать, в тяжелых муках родив сына, глубоко и облегченно вздохнула, закрыла глаза и тихо отошла в мир иной.

Отца не стало, когда мальчику было всего-то четыре года. Он остался на попечении тетки, старшей сестры отца, вечно больной и по этой причине незамужней.

Каждое утро мимо двора Мехди шли мальчики с истрепанными жуджами* за пазухами и тремя поленьями под мышками.

Мехди стоял у калитки. Он на лицо знал каждого, хотя имен их не мог назвать.

– Ва-а, мальчики! Вы куда идете?

– Учиться.

– А зачем вам дрова?

– Топить, чтоб в худжре* было тепло.

– А чему вы учитесь?

– Корану.

– Возьмите меня с собой.

– Пусть старшие твои поговорят с муллой. Скажи отцу.

– У меня нет отца.

– Матери скажи.

– Матери тоже нет.

– А кто есть?

– Дяци*, но она больная. Она не пойдет.

Это продолжалось два года подряд.

Однажды один добродушный большой мальчик снял его с плетня, посадил себе на плечи и понес с собой. Под ногами была непролазная грязь.

– Мулла, это тот мальчик, о котором мы тебе рассказывали.

Мулла поманил его пальцем.

– Поди-ка сюда, маленький муталим. Как тебя звать?

Мехди робко подошел и назвал себя.

– Ты хочешь учиться, Мехди?

– Хочу.

– Ты будешь меня слушаться?

– Буду.

– Ты любишь играть с мальчиками?

– Нет. Я никогда не играю.

– А что ты всегда делаешь?

– Думаю.

– Думаешь?

– Да.

– Про что?

– Про все.

Мулла подпер холодную стенку овчиной, внимательно стал рассматривать худенького мальчика.

– Вот сегодня ты про что думал?

– Я сел на плетень и смотрел на небо. Тучи идут и идут. Спешат. Одни похожи на коней, другие на барашек. Идут и идут, задние подгоняют передних. Наверное, у них такое дело, что надо спешить. Я думал: где они остановятся.

– Это Божьи дела, Мехди.

– Да. Тетя так и сказала.

Старый мулла взял клочок бумаги и написал четыре буквы: алиф, бá, тá, сá.

– Если за день выучишь эти буквы, будешь у меня учиться. Найдем для тебя джуджу. А три полена будешь носить?

– У нас мало дров, очень мало. Дяци не даст.

– А как вы еду готовите? А холод?

– Через день Дяци печет сискал на железной печке. Больше мы не топим. Но когда она печет сискал, я сажусь возле печки. Это очень приятно, как ясмале*!

Мулла смолк, отпустил Мехди на место, возле того большого мальчика Тагира, сына лесника.

В обеденный перерыв Тагир подошел к мулле:

– Он выучил эти буквы.

– Уже выучил? А ну, посмотрим.

Старик проэкзаменовал мальчика, тот безошибочно называл буквы и не путал.

– Алхамдулиллах*! Может и действительно из тебя получится хороший муталим. Все в руках Аллаха! Я напишу тебе еще три. Постарайся запомнить. Если запомнишь и их, можешь ходить без дров. Я тебя буду учить так.

Мехди проявил удивительное прилежание, а хорошая память помогала усвоить за короткое время то, на что другие тратили недели и месяцы.

Неожиданно заполучив такого даровитого ученика, Шовхал-мулла сам воодушевился.

А Тагир души не чаял в своем дружке. Когда Мехди звонко и четко отвечал урок, Тагир слушал с открытым ртом и время от времени раздавал оплеухи нерадивым ученикам, хотя сам относился к их числу. Но успехи Мехди считал своими: у друзей все общее. Семья Тагира считалась обеспеченной. Его отец получал государственную зарплату, а, кроме того, лесничий имел много других возможностей заработать.

Тагир приходил с чем-нибудь для Мехди: кусочек чурека, пару долек чаплика*. А однажды сберег для друга большой кусок магазинного хлеба, который отец привез из города.

На пятничной молитве в мечети имам произнес проповедь о значении благотворительности для мусульманина. Он так проникновенно говорил, что многие прихожане прослезились.

– И богатые и бедные созданы в своей сущности по умыслу Всевышнего. Богатым и обеспеченным даровано имущество, чтоб проверить их щедрость на пути Аллаха. Бедность дается, чтоб проверить терпение людей. Все мы грешны. Грехи падут тяжелыми гирями на чашу весов в Судный День. На другую чашу положат все доброе, что мы сотворили. И вот чаша грехов перевесила и человеку грозит Ад! И скажут ангелам: «Проверьте еще раз его Таптар*». Начнут искать.

И тут вспомнится охапка дров, что дал бедному человеку в зимнюю стужу или кусочек хлеба, преподнесенный голодному – и чаша весов Добра перевешивает, и ангелы указывают дорогу в Рай... Возьмем наше село. Есть состоятельные семьи и очень бедные, которые в холодную зиму топят через день, чтоб испечь сискал. Я назову семью покойного Тоха, да простит ему Господь! Мальчонка семи лет и больная сестра покойного. Они бедствуют. Они голодают. Им холодно. А за околицей лес. Мы себе возим дрова. Проезжаем мимо двора этих несчастных, видим, что плетни уже истопили, а во дворе ни палочки дров. А если бы каждый бросил со своего воза по жердочке?..

На второй день Султан вместе с сыном Тагиром привезли большой воз хороших дров и сгрузили во дворе. Удивленная тетя стояла у дверей, не понимая, что происходит.

– Касрат, возьми это, высыпь джувр* и верни мне пустой мешок.

Там было полмешка.

Выводя воз со двора, Султан сказал:

– Касрат, топи утром и вечером, пока не согреется дом. Больше вы не будете нуждаться в дровах. И мальчика корми, он легкий, как бабочка. В селе не перевелись мусульмане. Все доброе да пребудет с Вами!

Каждый, кто возвращался из леса с дровами, бросал во двор одну или две жердочки, так что у них собрался солидный запас.

Как-то вечером тетя Касрат говорит:

– С тех пор, как ты, мышонок, пошел изучать Святую Книгу, к нам в дом пришли тепло и сытость. На разговении мархаш* нам нанесли кукурузы и муки – надолго хватит, а печка наша никогда не тухнет. Прочитай-ка мне что-нибудь божественное!

Мехди закрывал глаза и, чуть покачиваясь, звучным голосом читал наизусть аят или короткую суру. Голос мальчика лился, как ручей, магические слова ласкали слух и сердце многострадальной женщины. Но в эти вечера она была вполне счастлива.

Осенью, когда сельчане убирали с полей кукурузу, Касрат слегла и через месяц умерла.

Теперь Мехди редко приходил домой. Что там делать? Дом – это не только четыре стены, а еще и кто-то близкий. Все уходили домой, а он допоздна засиживался за учением, а потом тут же ложился, завернувшись в старый палас. Кормился он тем подаянием, что приносили сельчане для муталимов, так называемый напах. А еще у Мехди был друг Тагир, который никогда о нем не забывал. Тагир, научившись по слогам читать Коран, ушел из худжре, стал помогать отцу по хозяйству. Иногда он забирал Мехди к себе домой на несколько дней. Обычно это случалось под святую пятницу. И Султан и его жена Моаши очень радушно встречали друга их сына. И в худжре он возвращался с какой-нибудь обновкой: чувяки, рубашка, шапка, теплый башлык.

Семь полных лет проучился Мехди у старика Шовхала. Последние полгода младших муталимов учил Мехди. Мулла сажал его рядом с собой.

Интересный человек был Шовхал-мулла. Он никогда, ни при каких шалостях детей не выходил из себя, не ругался, тем более не наказывал розгами. Их, розог, у него вообще не бывало. Плату за обучение он не брал, учил ради Аллаха.

В первый год обучения мулла наблюдал за характером и способностями муталима.

– Божественная наука – это лестница, которая поднимается к трону Аллаха. У каждого есть своя ступенька, на которую он может подняться. Если ты попытаешься подтолкнуть его к следующей, повыше, он упадет назад. Оставь его на своей ступени, на которой он стоит прочно, – таков был педагогический постулат этого умного и многоопытного человека.

Мулла объявил, что после очередной пятничной молитвы будет читаться мовлат.*

– Никто из вас ничего не должен приносить. Мовлат даю я, и все угощения принесут из нашего дома.

Наступила пятница. Мулла был наряжен в свои лучшие одежды. Он произнес проповедь о значении в жизни людей наук. Из всех наук он особо выделил – науку о божественном.

– Человечеству нужны праведные алимы*, которые доносят до сынов Адама Истину в чистом виде. Есть среди нас и такие, которые используют свои познания во благо земного. Такой алим радуется, когда женщины приходят за талисманом. У такого алима карман оттопырен, чтобы рублям было легко проскользнуть дальше. Они забывают о Судном Дне, когда за все надо будет отчитаться и рассчитаться. Но Аллах миловал наш народ. Из нашей среды вышли алимы высоких ступеней со светлыми умами и чистыми, как небо, душами. И среди юных муталимов явственно обозначаются будущие светила ислама. Да благословит Аллах их на праведный путь!

После рузба* муталимы собрались в своем учебном классе. Там хозяйничали жена и дочь муллы.

Они доставали из эмалированных ведер чаплики и раскладывали их по тарелкам. Посуду они принесли из дома. Стояли глиняные чашки с топленым маслом. А в середине, прямо на ковре, возвышалась большая горка яблок, груш, пряников и конфет. На печке в котле варился калмыцкий чай, любимый напиток муталимов.

Мулла не стал томить проголодавшихся учеников:

– Приступим с именем Аллаха! Мехди, садись около меня!

Ученики, конечно же, были голодны, но они не бросились на еду с жадностью, ибо от родителей были научены воздержанности, особенно перед лицом женщин. Они стали брать нарезанные в дольки чаплики так, чтоб масло не капало им на одежды и ковер. Одной из важных дисциплин, изучаемых во всех галгайских худжре был – эздел*.

– Ешьте досыта! – ласково проворковала Гошмоаха, жена муллы, – мы будем подкладывать горячие из тех ведер, которые стоят на печке. Запивайте чаем. Рашат, следи за тем, чтоб кружки не стояли пустые.

Старик прочитал хвалу Господу после того, как все поели досыта.

Муталимы встали и вышли в прихожую, чтоб помыть руки. Обычно они просто всполаскивали, а сегодня пришлось мыть с мылом – пальцы были в масле. Таков завет Пророка – мыть руки до и после еды. Это соблюдалось неукоснительно. Шовхал-мулле дочь принесла тазик, мыло, полотенце и воду. Он тщательно вымыл руки, сидя на своем месте.

Возле горки сладостей поставили кувшин со свежей родниковой водой.

– Алауддин, вы с Хусеном на пару будете читать мовлат. Начинайте.

– Как? – удивился Алауддин, – разве не Мехди читает мовлат?

– Нет. Сегодня не он читает.

Мовлат прочитали, сам Шовхол-мулла сотворил тихое дуа,* потом откушал соль, отпил освященную воду, и, дождавшись, когда Мехди сделает три глотка, заговорил:

– Мехди, сынок, это был мовлат-прощание с тобой.

– Вы меня больше не хотите обучать? – дрогнул голос у муталима.

– Я бы хотел ... очень хотел, но ты взял все, что у меня есть. Тебе нужно идти дальше. Я написал письмо Гинез-мулле из Ахки-юрта. Дальше ты будешь учиться у него. Да благословит Аллах твой путь в Науку!

Старик опустил голову, притянул к себе любимого ученика. На глазах у него были слезы. Многие из товарищей тоже прослезились.

– Шовхал-мулла, разве Гинез-мулла выше Вас в познании науки об исламе? – еле выдавил из себя Мехди.

– Он на столько выше меня, сынок, что я со своей ступеньки этой великой лестницы, не вижу спину Гинеза-муллы. Я ничего не преувеличиваю.

Явившись в Ахки-юртское худжре, Мехди передал письмо новому своему учителю.

Тот внимательно его прочитал.

– А на словах он ничего не просил передать.

– Нет. Но, отправляя меня к Вам, мулла сказал ... – и он дословно передал оценку его знаний, которую услыхал от старого учителя.

Гинез-мулла положил лист бумаги перед собой на ковер и задумался, а когда опомнился, глубоко вздохнул:

– Все свои познания я, не задумываясь, отдал бы за его иман.* Иман – это то, чему нельзя научиться – дар от Аллаха, а познанья – от природных способностей и прилежания.

Он задал всего два вопроса в виде испытания:

– Как ты думаешь, муталим: где корень большинства ошибок сынов Адама?

Мехди ответил стихом из Корана: «Создан человек из поспешности! Я вам покажу мои знамения; не торопите меня!»*

Он утвердительно кивнул головой.

– Какое из преступлений людей больше перед лицом Творца нашего?

– «...соблазн – больше, чем убиение»*

– Ты – не эхо, муталим. Я научу тебя всему, что знаю сам, если на то будет воля Господня. У тебя в Ахки-юрте есть родственники, которые могли быть дать приют?

– У меня здесь нет родных.

– Ты будешь жить с муталимами, которые постоянно ночуют в худжре. Я позабочусь, чтоб ты не голодал. Завтра начнем занятия. А сегодня устраивайся, знакомься.

Мехди поблагодарил учителя, взял свой сверток и прошел в класс.

– Ассалам алейкум!

– Ва алейкум салам! – недружным хором ответили ему несколько муталимов, сидевших кружком и о чем-то беседовавших.

– Меня зовут Мехди. Я приехал учиться.

Сидевшие приподнялись, назвали себя, а один спросил с ухмылкой.

– Ты хоть знаешь все сорок арабских букв?

– Нет, – отпарировал Мехди, – я знаю только двадцать девять из них, остальные одиннадцать оставил тебе.

Муталимам понравился этот ответ, они засмеялись. Остряк сконфузился. Потом он будет подкалывать новичка, чтоб вернуть победу, но однажды Мехди, отложит джей* и серьезно скажет ему.

– Зубейр, здесь худжре, а не школа остряков. Я пришел учиться, а учеба серьезное дело. Все.

Он весь отдался учебе. Обычно муталимы после утренней молитвы ложились спать до прихода учителя, Мехди же на свежую голову повторял особо трудные места.

Муталимы ложились спать – он корпел над книгой, они пробуждались и видели его за учебой. Муталимы были народ веселый. В семнадцать-восемнадцать лет душа парит, чего-то особого требует. Муталимы любили на досуге бывать на гуляньях с танцами, многие славились как остряки и лихие танцоры.

Мехди ни разу не посетил гулянье. Даже в день разговения Уразы, он ходил поздравить семью Тагира, возвращался в худжре и садился за чтение.

Но однажды он совершил очень интересный поступок.

В худжре к Гинез-мулле пришла одна женщина. Муллы не было – он целую неделю болел.

– У меня больна корова: совсем не дает молока. Раньше давала почти полное ведро. Ее, видимо, сглазили. Хотела попросить у муллы написать джей-талисман. Что же мне делать? Это корова кормила нас. Ай-ай-ай! Такой другой коровы на нашем квартале нет, – сокрушалась хозяйка коровы.

Отложив книгу в сторону, Мехди внимательно слушал женщину. У нее было настоящее горе.

– Я продала все свои драгоценности: кольцо, серьги, серебряный пояс, нагрудник, чтоб дети не ели сискал* в сухомятку. Господи, кто же нам поможет.

Вдруг Мехди внятно произнес:

– Не убивайся, сестра, я напишу для тебя джей-талисман, и, если угодно будет Аллаху, твоя корова снова станет давать ведро молока, а может и больше.

Муталимы затаили дыхание. Мехди вышел во двор, обновил ритуальное омовение, совершил краткий намаз, взял лист бумаги и химическим карандашом стал писать джей-талисман. Закончив, он свернул его в маленький аккуратный треугольничек.

– Скажи, сестра, твоя корова болеет?

– Ой, муталим! За несколько дней – кожа да кости. На пастбище погонишь, еле передвигает ноги. Траву не ест, стоит о чем-то думает. Время от времени недовольно машет головой.

– За тобой божий долг, сестра.

– Какой?

– Утренний намаз.

Женщина смутилась

– Столько работ по хозяйству, за мужем уход нужен, дети... за день так устаешь. Утренний намаз творю после того, как отгоню корову на пастбище, мужа и детей накормлю, уберусь...

Мехди молча смотрел на женщину.

– Отныне будешь совершать намаз вовремя.

Мехди улыбнулся и протянул джей-талисман.

– Коровы пасутся за рекой?

– Да.

– Завтра встанешь с призывом муэдзина. Ничего по дому не делай до намаза. Потом повесишь этот джей, зашитый в чистый замш, на шею животного. Когда погонишь на пастбище, не торопись перегнать через реку – пусть постоит в воде сколько хочет. Бог сотворил нас, людей, эту корову и мир, в котором живем. У него достаточно сил вернуть твоей корове молока. Сотвори об этом дуа. Иди теперь с Богом!

Женщина, крепко зажав в руке джей, ушла. Мехди снова углубился в чтение.

На губах некоторых муталимов появилась ухмылка.

И вот, через недели две эта женщина явилась под святую пятничную ночь с богатым угощением в худжре: свежевыпеченные еще горячие сискалы, целый бόга* ккодар*, пачку чая и миску меда.

– Джей совершил чудо. Сделала все, как мне сказал муталим. Встала, когда муэдзин пропел азан. Помолилась. Сготовила завтрак. Джей я еще вечером обшила замшем. Повесила не на шею корове, а на рога. Натянула прочный ремешок между рогами. Стадо уже ушло далеко на пастбище, а мы с больной коровой только подходили к реке. Я не стала подгонять скотинку. Корова вошла в воду и стала. Постоит, постоит – мотнет головой. Повернется ко мне и снова за свое. Больше часа я стояла на берегу. Потом как взбрыкнет, выскочила на тот берег и пошла в сторону леса, где паслось стадо. Отошла немного, повернулась ко мне и промычала, вроде успокаивая меня.

– Йичи,* иди себе, – говорю, – попасись. Ты же знаешь, что нам без молока тяжело.

Весь день у меня получился удачный. Все успела сделать. Корову встретила ведром пойла и свежей травой, что дети накосили серпами в пойме реки. Надоила полведра. В следующий вечер – почти ведро. А потом она начала прибавлять молоко. Сейчас надаиваю полное ведро и три большие кружки. Это чудесный джей! А скажи, муталим, если заболеет другая корова, он будет действовать?

– Да, если угодно будет Аллаху!

Гинез-мулла услыхал об этом случае, но не задал вопроса своему ученику.

Этот джей прославился по всей Ингушетии, как чудодейственный – джей муталима из Ахки-юрта. Он ходил несколько лет от коровы к корове, неся действительно исцеление.

Однажды в Ахки-юртовское худжре приехал Шовхал-мулла.

– Великий Аллах! – раскрыл гостю объятья Гинез-мулла, – что мы такое хорошее сделали, что ты даровал нам такого гостя?

А Мехди от радости прослезился.

– О-о! Ты вырос! – проронил Шовхал-мулла.

После обеденной молитвы и трапезы, для гостя устроили показательные выступления муталимов: декламировали на распев аяты из Корана, толковали некоторые места, устроили дискуссии по судебной практике шариата.

Мехди никогда не напрашивался, но, если его спрашивали, отвечал четко и ясно.

И гость и хозяин остались довольны.

– Мехди, поди-ка сюда, сядь поближе, – попросил Шовхал-мулла, – то, что я намерен сделать – сделаю только с твоего разрешения. Ты можешь сказать «нет» – я преспокойно уеду назад. Вот предмет, который меня интересует.

Он достал из нагрудного кармана джей-талисман, аккуратно зашитый в замш.

Мехди густо покраснел и низко опустил голову.

– У нас есть дойная корова и недавно она заболела. Жена попросила написать джей – я отказался. Тогда она говорит: «Ничего, я знаю, где сейчас джей ахки-юртовского муталима, попрошу на недельку, и корова выздоровеет».

Проходят дни, и в нашем доме снова появляется молоко. Спрашиваю, как выздоровела корова. Жена отвечает, что джей ахки-юртовского муталима сейчас на рогах нашей коровы. Я привез этот джей. Мне хочется знать, в чем такая чудодейственная сила его. Разреши нам его вскрыть и прочитать.

Мехди еще ниже опустил голову.

– Ты даешь нам свой пурам*?

– Да, – еле промямлили его губы.

Шовхал-мулла достал перочинный нож, осторожно вскрыл чехольчик и развернул этот листик, протянул Гинез-мулле.

– Нет, Шовхол-мулла, читай первым ты.

Старик начал читать и сразу на его лице отразилось крайнее изумление. Он бросил взгляд на Мехди, стал читать дальше. Лицо Шовхал-муллы озарилось в теплой улыбке.

– Алхьамду лиллахь! Неизмерима сила Твоя, и Ты ее даешь кому пожелаешь! На, читай, Гинез-мулла вслух. Я просто не знаю, что сказать.

Гинез-мулла надел свои старые очки и начал читать вслух, громко:

«Во имя Аллаха Милостивого и Милосердного! Река, ты состоишь из капель воды, которая создана Аллахом для очищения. Очисть это животное от порчи и сглаза, если они в нем есть.

А ты, корова, если перестанешь давать обильное молоко, можешь попасть под нож мясника.

Мир дому этому, иман, беркат* и согласие!

Амин!»

Это было написано арабскими буквами на ингушском языке.

Гинез-мулла засмеялся, а за ним все остальные. Вдоволь посмеявшись, у Мехди попросили дать толкование своему поступку.

– Та женщина была из бедной семьи, корова – их кормилица. Мне стало жаль этих людей. Я совершил намаз и обратился к Богу с просьбой помочь. А женщина просила джей. Я не знал, как их пишут, и вот написал то, что там написано.

Под вечер Шовхал-мулла засобирался домой:

– Как ты думаешь, Гинез-мулла: какая сила заключена в этой бумажке?

– Думаю: это вера Мехди.

– Воистину это так!..


* * *

За ними в сумерках приехала крытая брезентом машина.

Первым погрузили труп Цоки, сзади у самой дверцы. Уложили тут же Чабиху. Бачу посадили отдельно, а аварцев и Мехди посадили спиной к кабине.

В кузове было трое солдат.

Как здесь холодно, о Бача, – застонала Чабиха.

– Терпи Чабиха. Говорят, что эти врачебные машины стоят в Шолхи. Потом нас пересадят.

– А Цоки куда везут?

– Похоронить хотят на кладбище.

– Так это и должно быть, – согласилась Чабиха, – не бросишь же труп человека на съедение собакам. Они, хоть и не мусульмане, какой-то закон имеют.

У Харц-Берда машину остановил пост.

– Тут? – спросил, высунувшись из кузова старший из троих солдат.

– Тут! – ответил снизу, – отличное место. Всех нетранспортабельных давай сюда. Баба с возу – кобыле легче!

Старший стал открывать заднюю дверцу.

– Смотрите за теми, что сидят!

Другой солдат щелкнул затвором автомата и навел на аварцев и Мехди.

– Сидите спокойно! Пошевельнетесь – скошу!

– Не надо стрелять! Не надо! – взмолился один из аварцев.

А Мехди весь напрягся, чувство подсказало ему, что происходит что-то ужасное.

Спустили на землю труп Цоки, ссадили Иби, потом взялись за постель Чабихи, тоже положили на землю.

– Ну, пошел, старый и ты!

– Ой, ванах*! Почему они нас снимают с машины тут? Я что-то не понимаю, – заупрямился Бача.

Но двое молодых солдат потащили его из машины, а у выхода швырнули вниз. Там старика подхватили на руки и швырнули в пропасть. Короткий крик – и скрылся старец во мраке бездны. Легко они избавились от Блаженного Иби, ему даже в голову не пришло помешать как-то этим убийцам убить себя. Но Чабиха оказала отчаянное сопротивление. Слышно было, как сапогами пинали больное тело старухи, она, видимо, цеплялась за ноги и одежды солдат.

– Суди их своим Судом. О, Господи!

Тело с шумом полетело с обрыва.

У Мехди не было никакого плана. Все произошло само собой. Он сделал с места бросок на того солдата, что стоял к ним спиной у дверцы, держась одной рукой за борт. Оба упали к ногам тех, кто стоял внизу. Они были в двух шагах от обрыва. Мехди не дал им опомниться: обхватил за талию одного из них, толкнул, и бросился вниз.

После первого удара он потерял сознание и пришел в себя в ледяной воде. Его несло, швыряя как палку о коряги и камни. Наконец-то ему удалось ухватиться за какое-то бревно. Он вылез на берег, покрытый свежим снегом.

Юноша бросил взгляд на нависавший берег. Его далеко отнесло. Дрожа от холода, он снова вошел по колени в воду, надеясь найти кого-нибудь из тех троих. Никого не было. Их, видимо, унесло вниз в долину.

Мокрая одежда прилипала к телу и смерзалась, делаясь твердой. Вода хлюпала в боржах. Он сел прямо на грязный камень, снял боржи и отжал их, стал одевать, а они не налазят. Одел с трудом. Снял отяжелевшее пальто, хотел отжать – куда там. Бросил. Всю верхнюю одежду отжал, раздевшись догола. Надо двигаться! Надо двигаться, чтобы холод не проник глубоко вовнутрь и не сгустил кровь так, что она не сможет течь по жилам. Но как холодно! Он знает это место. Здесь недалеко должна быть мельница. А при мельнице была пурни.*

Жена мельника пекла лаваши и точно такой хлеб, который продают в городе. Ей заказывали целые выпечки для мовлатов, свадеб и других торжеств. Мимо проезжаешь и такой запах! Ах! Неожиданно у Мехди закружилась голова – желудок вспомнил, что сегодня не получил ничего ему причитающегося, его устроил бы и кусок хлеба. Мехди побежал. Бежать! Бежать! Пока не добежишь до мельницы. А если там солдаты? Вон, на правой стороне горы лес. Но как там согреться? Господи, Тобою сотворен, Тобою вскормлен и Тебе решать, что будет со мной! Молю Тебя: помоги собраться с духом, и, если мне сегодня предписана смерть, хочу встретить ее достойно, как положено мусульманину!

Вон она мельница, чуть виднеется крыша, зато хорошо слышен шум падающей воды. Здесь мостик – тесаное бревно. А если тут засада? Будь что будет! Лучше умереть от пули, чем замерзнуть на снегу.

Он перебежал мостик, остановился, зорко оглядываясь по сторонам. Прислушался. Никаких звуков, кроме шума воды.

Стал крадучись подниматься по мерзлой тропинке вверх. На мельнице никого. Пурни в стороне. Это такой низенький домик, сколоченный из расколотых пополам бревен, всего две комнаты: большая – сама пурни и маленькая, где большею частью жили мельник со своей мельничихой.

Тихо. Стал пробираться к двери. Она была раскрыта, а внутри темно. Он весь сжался, как пружина, при случае готовый ринуться опять вниз в пойму реки.

– Есть кто здесь?

Мехди шагнул во внутрь и пошел по-над стенкой пока не наткнулся на печь. Руки искали хлеб, а его не было. Между печкой и стеной было пространство. Там были полки, куда мельничиха клала испекшийся хлеб для доводки. Нет. Ни одной булки. Ни одного куска.

Под нижней полкой он нащупал ткань-маша*, которым накрывали горячий хлеб. Совсем сухой маша, им можно накрыться. Он стал ощупывать саму печь снизу до верху, куда доставали его руки. Вот заслонка, на ней руки что-то небольшое нащупали. Что это? Неужели? Спички? Не пустой коробок? Он потряс – там были спички. Какое счастье! Здесь нельзя огонь разводить, рядом дорога из гор, по ней сегодня вывозили людей из сел. Сухих дров сколько хочешь.

Муталим завернулся в маша с головой. Во время падения с обравы он потерял шапку, или может быть ее сорвало в реке. Зато теперь у него есть маша, в который можно завернуться с головой и ногами!

Так он дошел до лицевой стороны печи. Нащупал короткие вилы, ими мельничиха доставала горячий хлеб и лаваши из раскаленной печи. Один бы из этих лавашей или ломоть горячего хлеба! Ничего вкуснее человек не ел испокон веков.

Шум мотора. Мехди вздрогнул и бросился к проему двери, которая была открыта. Там на дороге стояла грузовая машина с включенными фарами. С кузова прыгали солдаты. Они шли к мельнице. Мехди бросил в угол скомканный маша и залез в саму печь и там, в уголке за выступом, съежился в комочек. Луч света и вслед за ним оглушительный треск.

– Посмотри, кто это?

Послышались осторожные шаги, а потом смешок.

– Одеяло какое-то старое оставили.

– А вроде человек на полу.

– Со страху, что не покажется. Было одеяло, теперь решето.

– Никого здесь нет. Да и какой дурак будет здесь прятаться, у самой дороги, по которой целый день снуют военные машины.

– Посвети в печь.

Луч прошел по противоположной черной стенке. Рука с фонариком была у самого носа Мехди.

– Печь тут русская, да и все.

– Пошли уж.

Прошло время, свет фар удалился. Мехди сперва высунул голову, послушал. Света нет, шагов и голосов не слышно. Он вылез. Собрал с пола маша. Надо уходить отсюда. А где спички? Ах, вот они в руке. Он хотел сунуть их в карман, но выдернул снова руку – вся одежда на нем мокрая, сухого места на нем нет, где он мог бы спрятать спички. Что делать? Попытался завязать в уголке маши, но маша такой толстый, узел получался непрочный, водопроницаемый. Э-э, вот, на окне занавеска. Сорвал со шнурка и завернул в нее спички в тугой узел и повесил себе на шею. Надо уходить.

Шел снег крупными хлопьями. Он спустился вниз, перешел мостик, проваливаясь в грязь по щиколотку, а иногда и по колено, стал подниматься по лесистому хребту.

Стало гораздо легче: ноги в грязь не проваливаются, можно ухватиться за ветки деревьев, помогать руками. Понемногу он начал согреваться. Он будет идти и идти пока есть силы. А когда силы кончатся? Но нет! У него есть спички. На этой стороне нельзя разводить огонь. Надо перейти хребет и там в какой-нибудь тихой безветренной лощине он разведет костер. Он знает, как разводить огонь. Он это делал, когда Дяци была жива! Да простит ей Господь и пошлет в рай! Она умерла от чахотки.

Мехди взобрался на самую вершину, но спуск нисколько не легче подъема. Закон Весов нарушается: если на одной стороне тяжелее, то на другой стороне должно быть легче. Почему тут не так? Когда-нибудь он об этом подумает.

В лощине беглец наткнулся на небольшие копнушки сена в полурост человека. Их было много – заготовка на целую зиму. Первое, что ему пришло в голову: Сено горит! Это сухая трава!

Бросившись к первой же копне, он сбросил верхушку с шапкой снега, стал доставать спички. Слава Аллаху! Они остались сухими и коробочка была наполовину полна.

Озябшие руки сломали одну спичку. Тогда он осторожно положил коробок на ровное место, стал дыханием греть руки, потом тер их друг о дружку, произнес формулу Милосердного и достал спичку из коробочки, закрыл ее и чиркнул – она загорелась белым огоньком. Он взял пучок сена, вспыхнуло, как щепотка пороха, брошенное на горящую плиту. Мехди присел на колени и сунул догорающий пучок под низ копны.

О Аллах, какая благодать этот огонь! И как мы мало его ценим, потому что его у нас было много во всех домах. А как только его лишаешься на короткое время, сразу понимаешь, какое это богатство. Да, мы мало что ценим: воздух, воду, пищу, крышу... Вот воздух – им Господь нас оделил в избытке. Если пищу и иногда воду приходится брать с собой, то воздух везде, где ты бываешь. А многим приходит в голову благодарить за воздух? Наверное, это приходит к человеку в мгновение смерти, когда доля воздуха, отпущенного ему, как рузкъ,* заканчивается.

Он сбросил на снег мáша, встал во весь рост передом, чтобы тепло сушило и грело его. Для сушки он снял бешмет и держал на вытянутых руках перед огнем. Бешмет сперва чуть отяжелел, потом с нее стал подниматься густой белый пар.

По мере сгорания копны приходилось нагибаться ниже. Благодатное тепло дошло до самого сердца.

Он подбежал к другой копне, чтоб принести охапку сена к костру, но о что-то споткнулся и упал. Присел и пошарил руками – то была палка, вернее ветка. Э-э, да ею хорошо огонь ворошить! Он рванул к себе – она легко поддалась, вместе с копной поползла к нему. Вот как! Да, да! Горцы так и делают! Скосят сено, высушат, а потом складывают копну на раскидистую ветку, специально заготовленную. Зимой верхом на лошади подъезжают, цепляют и волокут по мерзлой земле, редкий клок сена упадет с копны. А они умные, эти простые люди. Он подтянул к кострищу поближе сразу три копны. На одну сел, а с других брал охапки и подбрасывал в огонь. Высушил верхние штаны. Оттуда что-то упало к его ногам. То был перочинный нож, подаренный ему одним из отучившихся муталимов. Положил рядом с собой на сено. Когда штаны высохли, он снял кальсоны, стал сушить, а сам накрылся машей.

Сухая одежда приятно облегала тело. Он не забыл положить перочинный нож на свое место: в специальный карманчик для часов спереди брюк.

Наконец очередь дошла до обуви.

Так он засыпал и просыпался, когда огонь ослабевал и подбирался к ногам спереди или к спине сзади. Просыпаясь, он бежал за очередной копной, согревался и снова засыпал сидя.

Наконец наступил рассвет.

Мехди не забыл, что целый день не совершал намаза. Омовение совершил снегом, очистил веткой место, положил сено, а на него разостлал машу.

Повернувшись лицом к югу, он прежде всего совершил свой утренний намаз, потов все пропущенные по очередности, совершил краткий дуа, закончив его так:

– Господи, народ мой изгнан из своего отечества – и на то Всевышняя воля твоя! Ты не отправил меня на чужбину – на то воля Твоя! Надоумь, что мне дальше делать. Для чего-то Ты сохранил мне жизнь, вырвав из когтей этой жуткой ночи. Благослови женщину, что оставила мне спички. Благослови косаря, чьими трудами собрано то сено, которое я жег сегодня ночью. Господи, сохрани мой народ и прости ему! Амин!

Муталим-беглец обулся, завернулся в свой мáша и пошел через лощину к дальним хребтам в горы. На равнине его сразу схватят.

Желудок посасывал, требуя питания. Но он шел бодро.

Снег перестал, но солнце не хотело показываться этой обездоленной земле.

Одолев к обеду перевал, Мехди присел на камень отдохнуть. Внизу по ущелью что-то двигалось в его сторону. Он стал ждать, укрывшись за скалой. Если это чужие, он спрячется, а если свои – выйдет навстречу.

Скоро стали различимы всадник на коне, груженый поклажей ослик и с десяток овец, которых всадник гнал впереди себя.

Свой, слава Богу! Он в кавказской шапке!

У него, конечно же, и еда найдется.

Мехди сел на открытое место, чтобы всадник увидел его издали.

– Ассалам алейкум!

– Ва алейкум салам!

Всадник соскочил с коня.

– Ты был в горах? – спросил Мехди.

– Да. У меня там небольшая отара и наемный пастух.

– Ты не знаешь, что произошло?

– Произошло? Где?

– В нашей Галгайской* стране.

Тот недоверчиво усмехнулся:

– Что там могло произойти. Я был там в прошлую субботу – все было, как всегда.

– Тебя не было там целых пять дней, – по пальцам перечислил Мехди, – а беда случилась вчера: весь наш народ погнали в Сибирь, а некоторых убивают.

– Ты случайно не больной? Что такое говоришь?

– Нет, конах*. Я здоров. И сам чудом спасся, когда нас на машине подвезли к Высокому обрыву и стали сбрасывать вниз.

– Как такому поверить? – сокрушался тот. – Расскажи-ка. Сам ты кто такой?

Всадник тоже присел на камень. Мехди начал рассказывать со всеми подробностями все, что с ним за полтора дня случилось. Тот очень внимательно его слушал, прося повторять некоторые детали.

– О горе! О горе! – схватился всадник за голову. – Что приключилось с моей семьей: со старым отцом и матерью, с детьми? Неужели я больше не увижу их. Эшшахь*!..

Удивительно быстро он успокоился.

– Ты, наверно, есть хочешь?

– Говоря прямо, со вчерашнего утра я, кроме снега, ничего в рот не брал.

– Еда у нас есть. Я тебя накормлю. Это долг путников и всех мусульман.

Он подошел к ослику. Порывшись в поклаже, он достал полотняную сумку с провизией.

– Пообедаем вместе, а потом обдумаем, что нам дальше делать. Держи вот сумку, доставай из него сискал, сыр и курдюк. Что Бог дал.

Он сунул Мехди в руки сумку, с которой вместо завязки свисал длинный ремешок. Муталим и удивиться не успел, как ремешок обвился вокруг его запястий и туго скрутил их.

– Ты что делаешь? – попытался вскочить несчастный, вскочить и высвободиться.

Но всадник, прижав хилого юношу сильным телом к скале, сделал узлы.

– Та-та-та! Теперь поздно. Только рукам больно сделаешь.

– Да кто ты такой есть?

Всадник вскочил на ноги, весело отдал честь:

– По приказу Советской власти лейтенант НКВД Хачкиев Чоби Ахмедович явился для поиска скрывающихся в горах бандитов-одиночек. Имею орден за боевые заслуги. Вот, если я тебя живым и здоровым доставлю в Буро*, еще получу.

– А если я откажусь идти?

– Я тебе прострелю ногу, взвалю на осла и так доставлю куда надо… или голову отвезу.

Сумку с провизией он поднял с земли, отошел на свое прежнее место, основательно подкрепился, попил из фляжки воды.

– Может, будешь в обиде, но мне придется тебя пристегнуть к ослу. Знаю, для ингуша это оскорбительно, но ты этого заслужил. Вместо того, чтобы трудом или учебой в советской школе строить социализм, ты затратил девять цветущих лет, обучаясь у невежественных мулл... обучаясь науке обманывать неустойчивых темных людей. Религия – опиум народа! Слыхал? Ты иди осторожно: осел лягается.

Караван двинулся в сторону долины.

Изредка оборачиваясь в седле, энкеведешник продолжал «просветительную» пропаганду.

– Я сам сын муллы. Не слыхал про Ахмад-муллу, а еще завистники прозвали его Бу...-Ахмад! Ты думаешь, что мне за него стыдно? Нет. Молодец батя! Взял от жизни все, что мог. – он захохотал.

Как достать перочинный нож из кармашка?

Его пристегнули к вир-кодж* на длинной веревке. Это было удобно. Достать из кармашка нож, достать незаметно. Энкеведешник разболтался. Он считает юношу глупым, никчемным семинаристом, а издевается для собственного удовольствия, ибо есть у него потребность ежедневно поиздеваться над кем-то.

Осторожные, ловкие и гибкие пальцы подтолкнули нож снизу. Нож не застрял, а скользнул вверх. Он зажал его в ладони правой руки. Но как раскрыть лезвие, если левой до него никак не достать.

– А знаешь, чьи это осел и овцы? Я тебе скажу, чтобы не скучал. Чавдара Хасана. Старый ишак задумал равняться с опытным чекистом. Видишь вон ту маслобойку с двумя ноздрями, что торчит из мешка на осле. С этим оружием он вздумал сопротивляться мне. Кричит: «Я тебя сейчас свинцом накормлю!». «Ладно! Ладно! – говорю, – ты храбрый старик – я отступаю. Ты меня напугал». Отъехал на расстояние недосягаемости для гладкоствольного оружия, снял свой карабинчик и срезал его первым же выстрелом. Власти надо покоряться, непокорных ждет смерть. Глупые ингуши этого не понимают. Теперь поймут. Им хорошо объяснят, что такое советская власть. И тебе объяснят. Я тебя живого доставлю. Помнут, конечно. Нос сломают, зубы выбьют, ребра.., но жив останешься. Еще меня благодарить будешь. А здесь в горах все равно истребители убьют. Это точно! Как наш комиссар говорит. Эти барашки на шашлык нашему взводу. Човдара Хасану они уже ни к чему. Там этой баранины видимо-невидимо. Вот, куркуль! Под носом у советской власти развел целый капитализм! А ты молчишь? Ты всегда такой молчаливый? Ну, молчи, молчи, но думай, как встать на правильную дорогу, а то смерти не избежишь. Знаешь, что Владимир Ильич Ленин сказал: «Кто не с нами – тот против нас!». И еще он сказал: «Красный террор – наше право!». Вот у кого бы тебе поучиться. Но куда тебе! Красный террор! Красивое слово: тер-р-рор! Тер-рор!

Мехди улучил момент, когда энкеведешник направился заворачивать отлучившуюся овечку, поднес нож ко рту и зубами отрыл лезвие. Радостное тепло прошло по всему телу. Лезвие было отточено так, что им брили голову. Он изловчился и нажал кончиком ножа на тугой ремешок. Второпях порезал себе руку и разрезал ремешок сразу в двух местах. Руки были свободны. Достать двустволку и убить? А если она не заряжена? А у него карабин. Мехди просто намотал веревку на руки, чтобы Чоби ничего не заподозрил. Спокойно! Аллах подскажет, как дальше поступить. Выручал до сих пор – выручит и сейчас.

Вот поворот, тропа здесь ссужалась. Чоби остановился, пропуская вперед овец.

– Чох! Чох!

Мехди сбросил веревку на землю, схватил первый попавшийся под руку тяжелый камень, подкрался и нанес со всей силой по темени всадника. Тот издал звук на подобие звериного рыка, закачался, откинулся назад, начал валиться с седла. Конь и не пошевелился. Мехди бросился на врага, сперва опрокинул его на спину, сорвал с него шубу. Под шубой – чекистская форма офицера, ремень с портупеями, револьвер. На груди – награды. Муталим действовал спокойно. Этот негодяй или мертв, или без сознания, потому что голова бессильно болтается то в одну, то в другую сторону. Чувств никаких не испытывал, кроме брезгливости.

Прежде всего, опоясался снятым с чекиста ремнем, почувствовал тяжесть оружия на правом боку. Потом деловито опрокинул это размякшее тело навзничь и портупеями туго перевязал ему руки за спину. Так вернее: зубами не достанет; усадил его, прислонив к скале. Он был жив – он дышал. Шея вся залита черной кровью. Надо бы добить. До сегодняшнего дня он не убил ни одного живого существа. Однажды у одного алима он вычитал такую мысль: самые сокровенные знания открываются тому, кто не исторг насилием ни одну душу из живого тела, чьи руки и душа вполне чисты. Мехди хотел остаться таким. Но, видимо, не судьба. А где теперь учиться будет? Неужели никогда больше не раскроет священные джеи, как ворота в таинственный мир?

Мехди отвел лошадь и привязал его к колючему кустику.

– Бедный ослик, ты потерял сегодня старого доброго хозяина. Жалко?

Ослик мотнул головой, как будто в самом деле сокрушался о гибели старого Хасана.

Мехди достал двустволку, потому что умел из нее стрелять: еще в детстве друг Гири научил. Осенью они ходили за орешками в лес и брали с собой ружье. Дважды сам стрелял в большой гриб на дереве, но не попал. А Гири отошел еще на двадцать шагов и разнес этот гриб. Вот как надо стрелять! Ладно. Этому еще предстоит учиться. Видимо он учился не всему, чему непременно следовало научиться: мы живем в таком мире.

Ружье было разряжено. Порывшись в мешке, муталим нашел старый истрепанный кожаный патронташ, а в нем полно патронов. Некоторые были бумажные. Мехди слышал, что бумажные – печатные, очень надежны. Он зарядил оба ствола и подошел к чекисту. Тот приходил в себя. Водил головой из стороны в сторону, тупо уставившись в землю, услыхав шаги, поднял голову. Лицо исказилось от боли и непонимания того, что произошло...

– Что ты со мной сделал, глупый...

– То, что ты собирался сделать со мной.

– Э, ты уже научился говорить?

– Я всегда умел говорить.

– А почему всю дорогу молчал?

– Не с кем было говорить.

– А я?

– Ты? Ты не человек, ты – безжалостный зверь. Со зверями на человеческом языке не говорят.

– Тебе, глупый, лучше пойти со мной в Буро и сдаться властям. Обещаю, что тебя отправят к семье.

– А тебе лучше приготовиться к смерти. Произнеси шахадат*. Я тебе дам на это время. Возьму твою кровь за кровь старика...

– Да пошел ты... – он осекся: щелкнули взведенные курки и два ствола нацелились ему в грудь.

«Отважный» чекист повалился на землю, взмолился самым жалобным голосом:

– Именем Всевышнего Аллаха заклинаю тебя – не стреляй! Именем Великого Пророка! Именем святых устазов! Я сделаю все, что ты скажешь. Вспомни Светлый Коран, который ты так много раз читал? Я умоляю! Я стану мусульманином. Но что мне сделать? Ради Аллаха! Ради Аллаха!

Стволы опустились. У Мехди дрожали руки: негодяй хитрил, но он произносил такие слова, такие имена, перед которыми благоговейно склонялись руки, ноги, чело и душа.

– Хорошо, я продам тебе твою жизнь в обмен на знание.

– Знание. Какое знание? – изумился тот.

– Научишь меня стрелять из своего пятизарядного ружья.

– Ты не умеешь?

– Меня учили добру, а оружие приносит страдание. Теперь я вынужден взять его в руки, дабы противиться злу. Покажешь?

– Да. А ты потом развяжешь мне руки.

– Руки я тебе не развяжу. Так пойдешь.

Карабин висел на луке седла. Мехди сел в трех шагах напротив чекиста и положил оружие на колени.

– Говори коротко и понятно. Ты назвал меня глупым. Это неправда. Говори.

– Вон с правой стороны затвора ручка с круглым шариком на конце. Толкни его ладонью вверх. Так, правильно. Теперь отведи до отказа назад. Веди до отказа вперед и вниз. Винтовка заряжена.

– Неужели? Так просто?

– Если не веришь, подними ствол вверх и нажми на спусковой крючок.

Мехди так и сделал – прогремел выстрел.

Потом он научился у него заряжать магазин и ставить на предохранитель.

– Наш торг состоялся – можешь идти.

– Развяжи меня, а! Ну, пожалуйста.

Мехди более не произнес ни слова. Молча пристегнул ослика к луке седла. Ружье взял в руки, винтовку перекинул за спину и поехал тихим шагом в сторону гор. Так началась его боевая жизнь, муталим стал абреком.

Чтобы не возвращаться к нему более, расскажем коротко о дальнейшей судьбе «славного» чекиста Чоби Хачкиева. Он добрался-таки до города. Отойдя с километр от того злосчастного места, Чоби присел на корточки спиной к шершавому камню, без особого труда растер ремень портупеи, освободил руки.

На всякий случай он снял погоны, орден и две медали, документы завернул в платочек и спрятал за пазуху. Кто его знает, с кем придется встретиться. Все обошлось.

В одиннадцать часов лейтенант Чоби Хачкиев заявился в Шолхи в НКВД. Где казенная лошадь и табельное оружие? Нет. Объяснения не слушали. Его били два дня, требуя подписать признание в «пособничестве». Но он плакал, скулил, кричал, но не подписал. Продержали четыре месяца в каталажке и отправили к семье в Казахстан. Там весной сорок пятого года его убил колхозный сторож при попытке украсть посевное зерно. Кражу взвесили – семь килограмм и четыреста грамм...


* * *

– Эй, молодой человек, просыпайся! Ты забрался в эти дебри, чтобы основательно выспаться? Там, откуда ты пришел, тебе мешали?

– Мешали, очень мешали, – произнесли его губы тихо, но глаза медлили открываться: сон был слишком сладким.

– Мы хотели бы поговорить с тобой. Может, откроешь глаза? – эти люди рассмеялись. – Салам алейкум!

– Ва алейкум салам! – вздрогнул Мехди.

Он потряс головой, шевельнул плечами и глянул на четырех вооруженных людей, которые изучающе рассматривали его.

– Кто вы?

– Мы-то – мы! А вот кто ты такой и что ты тут делаешь?

– Я – Мехди, муталим. А тут я ... я бежал.

– От кого?

– От солдат.

– А где добыл коня, осла и винтовку?

– Отобрал у Чоби Хачкиева.

– У Чоби? Его-то мы ищем. Где он?

– Я ему завязал руки назад и отпустил.

– Почему не убил?

– У нас с ним договор получился, а договор нельзя нарушать. – Мехди стал рассказывать, но те мало что поняли.

– Пошли. Тамада узнает, что ты за птица, – абрек хотел взять у него винтовку, но Мехди не отпустил.

– Это мой первый трофей. Убери руки. Пошли к твоему тамаде.

Через несколько часов они были на месте. Ахмад сразу узнал юношу:

– Ва-а-й, Мехди, ты как попал сюда? Мой односельчанин, – пояснил он абрекам.



Час признания в любви


Рассвет только намечался. Эльби вывел коня, чтобы навестить пастуха на дальней овчарне. В ворота постучали. Удивленный такому раннему посетителю, мужчина открыл калитку. И еще больше он удивился, увидев перед собой запыхавшегося сына. Вчера вечером он отправился в гости к родственникам по матери и намеревался пробыть там несколько суток. Выехал на коне, а вернулся пеший. Одно понятно, что не с добрыми вестями он пришел. Но мужчина никак не выдал себя перед сыном, спокойно спросил:

– Где твой конь?

– Дада*, людей выводят.

– Как выводят?

– В Сибирь угоняют, изгоняют из Отечества.

– Каких людей?

– Всех людей нашей крови. В горах полно солдат. Я сбежал. Солдаты гнались за мной и стреляли. Сюда тоже придут, как только утренний туман рассеется и наши башни видны станут. Солдат столько, как саранчи…

Он стоял и молчал. Потом швырнул плеть на землю, а коня привязал.

– Поди, разбуди всех домашних.

Сын пошел исполнять волю отца.

«Смотри, долго эта беда была на устах людей – теперь сбылась. Еще царь Николай, говорили, хотел нас изгнать с родных мест. Но не верилось. Вот он этот день! Что же делать?»

Долго он еще стоял посреди двора в раздумье. Начали вырисовываться из тьмы вершины гор и скалы. Мелькнули отсветы зари. Значит, где-то там, далеко-далеко, солнце уже восходит. Но до нас оно доберется не скоро. Снег на склонах белел неземной чистотой. Снизу доносился шум реки.

«О, Господи! Как отсюда уйдешь?! И что нас ждет там, на чужбине? А когда умрешь, как можно улечься в неродной земле?»

За гребнем горы виднелись верхушки солнечных могильников. Все шестнадцать поколений его предков лежат там. Эльби до сих пор считал, что и сам, когда придет его час, ляжет там, рядом с ними.

Наконец дневной свет полностью одолел тьму, и горец окинул взором родные скалы и опять произнес: «Как отсюда уйдешь?»

Размеренной походкой он направился к дому. Из дома неслись плач и стенания женщин. Сердце дрогнуло. Отпустил ручку двери и замер. Стоял с минуту. Потом надвинул шапку до самых бровей, открыл дверь и шагнул в дом.

Ему бы легче девять раз испытать муки смерти, чем сделать этот шаг. Тяжелый был этот шаг. А что творилось внутри!

– Прекратить! – сказал он резко, взял трехногий стульчик и сел у камина.

Он казался абсолютно спокойным. Поправил щипцами угли в очаге и стальным голосом произнес:

– В день, когда торжествует враг, плач ничего не дает, кроме слабости. Враг получает удовольствие. Потому-то он и враг, что радуется твоему горю. Нельзя давать ему этой радости.

Он поднял голову и взглянул на свою семью. Рядом на нарах сидела жена Хани. Три снохи утирали слезы, пытались как-то унять страдание сердец и теснились к свекрови. Напротив отца у двери – трое сыновей. Испуганные детишки присели в постели, завернувшись в одеяла.

Взоры всех были направлены на главу семьи – что он скажет, то они и исполнят.

– Этот день предсказан нашими предками. Самый тяжелый день для нашего народа. Такова воля Всевышнего. Имейте терпение. Кому Господь продлит дни жизни, тот вернется на Родину. Ничего. Женщины, поднимите быстро детей, оденьте потеплее. Соберите вещи, без которых не обойтись. Время не тратьте зря. Нужно спуститься в долину раньше, чем солдаты поднимутся сюда.

А сыновьям приказал:

– Мальчики, выводите коней и мулов, погрузите на них зерно и муку, снимите с крыши сушеное мясо. Остальное женщины соберут.

Два старших сына вышли, но младший остался, порывался что-то сказать. Отец понял, что у него на уме и резко приказал:

– Иди и ты.

Тот вышел.

Не прошло и двух часов, как животные были нагружены и подготовлены к пути.

Гнездо, свитое много столетий назад, опустеет. Клан собрался во дворе.

– Итак, слушайте меня внимательно, – Эльби положил свою сильную руку на рукоять кинжала и твердым взглядом окинул всех. – Как бы тяжело вам ни было, держитесь согласия, стойте друг за друга. Мужества не теряйте. Главное – сохраняйте детей, наше потомство. Как только станет возможно, возвращайтесь домой. Не прельщайтесь чужбиной.

– Разве ты не идешь, Дади*, с нами? – опередил всех младший сын.

– Сам я не пойду, – ответил Эльби, – я останусь здесь. Если я сегодня уйду, то никогда уже не вернусь.

– И мы не пойдем, если не пойдешь ты, – зароптали сыновья.

– Вы пойдете. Вы молоды. Вы еще успеете вернуться.

– Как мы можем уйти, оставив тебя одного?

Это была самая тяжелая минута, минута расставания с семьей. Эльби понял, что может проявить слабость, и повысил голос:

– Вы – моя семья. Ваше дело исполнять любое мое указание. Пошли! Погоняйте животных. Хай! Хай! – прикрикнул он на мула, что стоял рядом с ним. – Двинулись! Пошли!

Сыновья, с детства приученные беспрекословно слушать повеления отца, нехотя сделали первые шаги.

– Дади… – дрогнул голос старшего, – люди будут упрекать нас, что бросили отца одного, почему ты навлекаешь на нас такой позор?

– Прекратите разговоры! – закричал Эльби. – Погоняй! Погоняй!

– Где Нани*? Нани где? – подняли переполох снохи. – Подождите Нани.

Оглянулся вокруг себя Эльби, жены он во дворе не увидел. Он быстрыми шагами направился к башне. Раскрыл дверь и на пороге замер от удивления: Хани сидела у камина, словно ничего и не случилось.

– Ты что задумала? Почему задерживаешь людей? – он придал своему голосу суровый оттенок.

– Я никого не задерживаю, Эльби, – ответила она, как всегда, спокойным голосом.

– Собирайся немедленно!

– Сегодня я не послушаюсь тебя, Эльби. Мы вместе прожили сорок один год, и ни разу я не возразила тебе. Сегодня не говори мне то, чего я не смогу сделать.

– Тебя ждут сыновья.

– Я вышла замуж за тебя. Сыновья появились потом. Я с тобой, Эльби. Не пойду туда, где не будет тебя. У супругов «колыбельки врозь, а могилки рядом», – говорили древние. Мое место рядом с мужем.

– Да сгину за твои беды, Хани! – взмолился Эльби. – Дети ждут. Собирайся! Не шутки шутить остаюсь я. Поторопись. Богу не понравится, если ослушаешься меня.

– Бог простит: я подавала бедным, соблюдала пост, творила намаз и держала язык – он это учтет. И ты простишь, Эльби: я тебе родила детей, чтила твоих родных, обслуживала гостей. Ты это не можешь забыть, Эльби.

– Хани!.. – вырвалось у него. Слова застряли тугим комом в горле. – Хани, ради Бога!

– Э, Эльби, ты же мужчина! Что я вижу?! Мы же с тобой готовимся к газавату*. А вдруг кто-то из детей это увидит. Пойди, отошли их, а я уже распрощалась с ними. Держись, Эльби, крепись! Будь сильным.

Широкой ладонью он утер навернувшиеся слезы, устыдился жены, и выскочил во двор.

– Уходите, мы остаемся, – промолвил он грустно.

– И Нани остается? – спросил средний сын.

– Остается.

Сын решительно двинулся к башне. Тогда Эльби положил руку на рукоять кинжала и грозно прорычал:

– Повернись назад! Уходите!

Больше никто не возражал. Нагруженные животные двинулись со двора, за ними – женщины и дети. Сыновья, что стояли в молчании, опустили головы, надвинули глубоко на глаза шапки и тоже поплелись в след.

Этот караван по узенькой тропке поднялся на вершину перевала.

Собака, что сидела на привязи под навесом, вдруг завыла прерывистыми рыданиями. Потом заревел скот, а за ним заблеяли овцы. И это продолжалось долго.

Эльби стоял посреди двора, скрестив руки на груди. Тело сделалось каменным.

На самой вершине перевала семья остановилась и оглянулась назад. По телу мужчины прошла судорога, а из груди вырвалось рыдание, подобное звериному рычанию. Или дать волю сердцу, или сдержать – тогда лопнет сердце. Но его спасла мать его огня*. Она спросила с порога:

– Эльби, ты совершил утренний намаз?

Мужчина отрицательно мотнул головой.

– Помолись, пока есть время.

Она была в том наряде, в котором переступила этот порог невестой.

Нагрудные украшения, шапочка и шифон сверкали в лучах восходящего солнца, вроде вся она была соткана из серебра и золота. Пораженный Эльби взглянул на жену – как мало что убавилось от ее красоты за эти сорок лет! Красота мало тает там, где жизнь супругов течет спокойно, согласно. Они так и жили. И потомство учили этому.

Пока Эльби творил намаз, Хани занялась приготовлением завтрака, как в дни своей молодости, до прихода в семью снох.

Они поставили шу* у окна башни и уселись завтракать вдвоем. Давно так не было. Ели спокойно, передавая еду друг другу, слов не произносили, разговаривали взглядами.

Потом Хани стала мыть посуду, а Эльби стал собирать свое оружие. Все принес, даже старый лук. К луку прилагались стрелы – перевязанный ремешком сноп. Этим луком его сыновья охотились на горных уларов, ранней осенью, когда птицы были упитаны.

Восемь ружей и два пистолета. Целый ворох оружия. Каждое огнестрельное оружие представляло свою эпоху. Особо выделялось старинное ружье с массивным восьмигранным прикладом. Это фитильное ружье. Оно приводилось в действие от зажженного трута. Когда-то это было славное и грозное оружие. Его приобрел прапрадед Эльби. За ним осуществлялся особый уход, потому-то и вид у него был совсем свежий. С ложа на ремешке свисал медный стаканчик-мерка. Засыпали мерку пороха, забивали туго пыжи, а потом – целую горсть картечи. Зарядил и приставил к стенке у бойницы, вставил в замочек сухой фитиль из трута. Рядом поставил три заряженные кремневки.

У другого окна поставил короткие казачьи однозарядные карабины. На стульчик положил патронташи для них. Пятизарядный карабин и новенькую солдатскую винтовку поставил у главного окна. Набил барабан револьвера.

Эльби забивал пыжи в кремневый пистолет, когда Хани внесла в дом полный кудал* свежей родниковой воды. Он бросил одобрительный взгляд на жену и стал точить кинжал до такой остроты, чтобы им можно было бриться.

Всё. Теперь всё готово и всё под рукой.

– Хани, – сказал Эльби, присев у окна, – теперь мы с тобой готовы к достойной смерти.

Жена принесла стульчик и уселась рядом, бросила несколько странных взглядов на мужа, чему-то про себя улыбнулась. Что-то хотела высказать.

– Ты что-то вспомнила? Чему улыбаешься? – заинтересовался Эльби.

– А ты ответишь на мой вопрос, не посчитаешь унижением для себя?

– Отвечу, если я это знаю.

– Ты это знаешь. Как тебе этого не знать?

– Спрашивай тогда.

– Эльби, ты как это надумал жениться на мне?

– Ну, так, как и другие.

– Ты посватался ко мне, потому что просто пришло время жениться, или потому что полюбил меня и выбрал из многих?

Эльби от удивления даже откинулся назад к стенке.

– Пойми, Эльби, сегодня это очень важно для меня. До сих пор я таила это в душе, надеясь спросить тебя на одре смерти. Теперь наступил такой час.

Мужчина подумал и ответил:

– Я женился на тебе по любви. Ты стала для меня хорошей хозяйкой. Я был с тобой счастлив. Прости, если что было не так, если обидел чем…

– Я тебя простила и да простит тебя Бог. И ты меня прости.

– И я простил тебя, Хани, хоть не припомню за что…

Она придвинулась к нему, сняла с него шапку, крепко обняла за шею и поцеловала в самую макушку.

– Теперь я не боюсь всего этого керастанского* мира: главное для женщины я получила – ответ на свою любовь… Эльби, мы войдем с тобой в рай рука об руку!..

В этот миг на перевале показались солдаты. Шли спокойно, с винтовками за плечами, переговариваясь между собой. Они надеялись на свою силу, и не ожидали, что в этой глухомани кто-то окажет им сопротивление.

– Господи Всесильный! – произнес галга*, – Ты свидетель тому, что на мне нет ни капли человеческой крови, и я всю жизнь остерегался этого. Благослови наш газават! За потушенный наш очаг! За разоренное наше гнездо! За изгнание народа! Аллаху акбар*!

Патрон ушел в патронник.

Солдаты остановились около большого камня в несколько десятках шагах от башни. Один из них рассказывал что-то забавное, остальные слушали и смеялись. Потом они достали из карманов кисеты и стали сворачивать цигарки. Эльби решил, что не даст им затянуться.

«Нет, так не годится, – решил он. – Надо дать им знать. Разве я не галга!»

Он прицелился и выстрелил в синий камень, у которого стояли враги. И это был единственный его выстрел, который не настиг своей жертвы.

Перепуганные солдаты схватились за винтовки, стали озираться, желая понять, откуда был произведен выстрел. Разгадка была проста: у бойницы башни вился сизый дымок. Солдат-весельчак стоя выстрелил туда, но повторить выстрел не успел. Из башни раздался выстрел. Он всплеснул руками, и мертвый упал у камня. Второй бросился прятаться. Его смерть настигла в прыжке.

– Ты сразила его, Хани! – улыбнулся ей муж.

– Ты же знаешь, Эльби, я же из тайпа* Гурхой, – ответила жена, целясь в следующего.

Полный солдат бросался то туда, то сюда, ища место, где спрятать свое упитанное тело. Он приполз к камню, но за ним лежали другие, ему места не хватило. Он скатился в яму справа от камня, но она была неглубока, он весь туда не вмещался. Смерть преследовала его, и он это осознавал к своему ужасу. Раздался выстрел. Солдат изогнулся и свесился из своего укрытия, перевернулся на спину. Он еще был жив. Над ним висело чистое небо, без единого облачка. Горы сверкали чистотой и белизной. Но это все было чужое. Никакого сострадания к чужеземцу! Испуская дух, в этих диких горах, неизвестно от чьей руки, он произнес вместо молитвы – проклятье! Кого прокляли эти посиневшие губы? То знает один Бог.

Остальные бросились в разные стороны, спасать свои души, а многие из них падали на бегу, сраженные беспощадной рукой. Те, что побежали к перевалу, остановились, увидев новый отряд, идущий им навстречу. Склоны покрылись серыми шинелями. Те, что спаслись бегством, руками показывали на башню.

Офицер дал приказ – солдаты показывали на башню.

– Ну, Хани, держись! Не поддаваться страху!

– Твоя жена, Эльби, из тайпа Гурхой! – ответила Хани. – Гурхой умеют держать оружие!

Начался бой.

Солдатская волна вплотную подкатила к башне. Тут Эльби зажег фитиль самого старого ружья. Раскаты грома сотрясли округу, верхняя часть башни скрылась в густом черном дыму. Солдатскую волну отбросило назад. Одних сразила картечь, другие бились на земле в предсмертных судорогах.

– У них там пушка! – в ужасе крикнул какой-то солдат.

Но пожилой офицер вскочил на камень, подавая солдатам пример отваги. Он размахивал пистолетом, приказывал и кричал:

– Вы испугались дикарей, трусы! На штурм!

Эльби стало жаль убивать такого смелого человека. «Нет, – подумал он потом, – иная собака бывает такой свирепой». Офицер качнулся и скатился с камня вниз головой.

Тут показался еще один отряд, и бой больше не затихал ни на секунду. Эхом перекликались горные вершины. Шума реки не стало слышно. Даже солнце потемнело от порохового дыма.

Целый световой день продолжался этот ад. Люди щедро оросили землю своей кровью. Горели все постройки. Строили веками – сгорели за несколько часов.

Бой внезапно стих.

– Слушай, Витек, ты там был наверху, в башне?

– Только вот оттуда.

– Много их там было?

– Двое. Старик и старуха.

– Двое?! Только двое? – переспросил товарищ. – Двое, говоришь? А как же так?

Тот пожал плечами.

Они оглянулись вокруг – в наступивших сумерках на снегу чернели тела убитых солдат. Их было так много!

– Вот, зверьё! – выругался солдат.

Очаг потух навсегда.

Детеныши-птенцы ушли в изгнанье. А, выкормившие их, старый орел и орлица купались в собственной крови средь бушующего пожарища.

«Вот, звери!»

А судить будешь Ты, Господь Всесильный!



Старик и могила


Эту надгробную стелу Старик вытесал сам и установил у изголовья своей будущей могилы восемь лет тому назад. Он тогда сильно болел и подумал, что его призывает Всевышний. Нет, выздоровел! Врытый в землю чурт* красовался на самом краю поля, над обрывом. И место он выбрал сам с расчетом, чтоб могила не мешала пахарю вести ровную борозду. По-над обрывом Старик насадил акации. Они принялись и стали могучими деревьями. Их корни ушли глубоко в землю, они там внизу находят щели меж скалами и пробиваются туда. Склон укрепится – оползня не будет. Лежи себе спокойно в своей могиле до Судного Дня и ни о чем не беспокойся!

Чурт все эти годы стоял накрытый домашним сукном, а сегодня утром Старик снял сукно и стал рыть могилу так, чтоб стела оказалась у изголовья – так положено.

Он рыл могилу и читал наизусть молитвы – суры Корана. Он, хоть и неграмотный, но главные молитвы знает наизусть. Да и кого позовешь? Нет никого. Всех погнали на чужбину. Сегодня утром со скалы кричал человек:

– Воа-а, Старик, ты меня слышишь?

– Слышу.

– Бросай все, спускайся вниз в долину. Всех, кто носит круглые папахи, изгоняют из отечества. Садись на коня и скачи туда, где живут твои сыновья. Может успеешь…

Этот человек желает ему добра, да благословит его Господь! Но Старик никуда отсюда не пойдет. Его час настал. Никто вечно не живет на этой земле. Он пожил и хорошо пожил. Щедрой рукой оделил его Творец и благами и радостями, конечно, не обошлось без горя и страдания.

Да, о Черной Среде – дне изгнанья он слыхал от своей бабушки – матери отца. Она рассказывала, что однажды эти горы, эти долины опустеют, а в галгайские поселения будут без оглядки забегать дикие звери. Так было суждено.

Старик не растерялся. Преспокойно совершил омовение во дворе, взял лопату и направился к своему чурту. Когда он стянул с него сукно, показалась эпитафия – аккуратные письмена, вытесанные его же рукой. Один муталлим нанес карандашом, а Старик точно по линиям вел свой стальной резец. И красиво получилось. Сказали, что ошибок нет.

Это очень хорошо, когда ты все сам делаешь для вечного покоя.

Старик погладил чурт и стал отмерять лопатой свой рост, но так, чтоб ему там не было тесно. Не один день, ведь, и не один год лежать придется, может тысяча – никто не знает, когда наступит Киамат*. Провел по земле черту.

Он сел у края будущей могилы лицом к югу, прочел «Ясин»* и стал рыть себе могилу. Рыл, молился и думал о своей жизни.

– Слава Тебе, Царь Небесный! Ты был добр ко мне!

Он трижды был женат. Наверное, первый раз не в счет. Разве это женитьба, если ни разу не разделил ложе с невестой. Молодость. Погорячился. Увидел эту красотку в соседнем селе, понравилась. Через два дня увез. Переполох большой поднялся. Еле-еле примирились. Уплатил большой штраф. Сыграли свадьбу. Третья ночь. Он открывает дверь комнаты и с порога брякнул:

– Ты меня ждала?

Невеста не отвернулась, стыдливо прикрыв лицо, а прямо посмотрела ему в глаза:

– Мужчина, ты поступил со мной, как хищный зверь с добычей. Молю Бога и буду молить, пока буду жива, чтоб он с каждым восходом солнца посылал тебе по одному несчастью.

– За что же?.. – вырвалось у него.

– За мое сердце, разбитое тобой.

Она показала пальцем себе на грудь:

– Тут сердце, и оно готово разорваться. Можешь теперь меня резать на куски и кушать. Ты добился моего мяса.

Он так и остался стоять на пороге.

– Возьми свое проклятье обратно.

– Не возьму! И ты не сможешь заставить меня это сделать ни кнутом, ни кинжалом.

– Я не прикоснусь к тебе, пока ты не снимешь с меня это проклятье.

– Ах, значит, я умру девственницей! – она горько усмехнулась.

Он постоял и вышел. Никто не узнал о том, что произошло между ним и невестой в ту злосчастную ночь.

Они прожили четыре месяца в одной комнате, на разных кроватях, ни разу не видели друг друга обнаженными.

Потом она ушла, то есть он ее отправил домой. Когда она садилась на телегу, обернулась и сказала:

– Я прощаю тебя, пусть простит тебя и Бог.

Ему стало хорошо.

А через полгода к нему под вечер заявился один бяри*, но во двор входить категорически отказался, сославшись на торопливость.

Расспросили друг друга, как положено по обычаю, а потом гость сказал:

– Я пришел к тебе с одним вопросом. Если откажешься отвечать, нечего делать, уеду огорченный, каков бы этот ответ не был.

– Спрашивай.

– По какой причине ты отправил к отцу свою невесту?

– Причина в том, что она меня не любила. У нее было что-то другое на уме.

И он рассказал этому незнакомому человеку то, что произошло у него с ней.

– Выходит, что она ушла от тебя девственницей?

Гость сильно разволновался. Этим он выдал себя.

– Хочешь знать больше? – он схватил гостя за пояс. – Даю тебе мужское слово: эти четыре месяца я видел обнаженными только ее лицо и кисти рук. Я с ней даже не разговаривал. Что ты еще хочешь знать?

У гостя на лбу выступил пот. Горячо попрощался и уехал, а через неделю женился на ней.

Взрослая жизнь Старика началась с честного поступка, говоря точнее, со страха перед Богом.

Он тогда сильно испугался. Зато потом был счастлив. Имел двух жен. Обе – красавицы, обе – по согласию вышли за него. С первой прожил тридцать лет, ни разу не поссорившись. Вторую похоронил девять лет тому назад – у них была большая любовь. Сколько ему теперь лет?

Старик перестал копать и задумался. В девятнадцатом году, когда пришли «большаки», ему шел восемьдесят первый год. Он вместе с другими горцами штурмовал Буро. Большаки тогда много чего обещали: свободу труда, свободу веры, свободную жизнь, мир… Мира не стало. Жизнь превратилась в кошмар. Верующих машинами вывозили за город и расстреливали, за лишнюю корову – выселяли на чужбину. А что было бы, если победили «белые»? для нас, галгаев, ничего хорошего. «Большаки», «белые» – это они меж собой что-то не поделили, а нам и те и эти – враги. Да воздастся им карой Божьей за все, что они сотворили с нашим народом! Старик об этом молился, стоя по пояс в своей могиле. Да раскроются врата Ада для их предков, что изгоняли из жилищ наших предков. Да падет кара и на тех, кто сегодня гонит наших людей на чужбину, и на их потомков, ибо дети несут ответственность за преступления отцов. Амин!..

Лопата стукнула о камень. Всё. Дальше сплошной камень. Яма ему по плечи. Хватит с него. Он стал устраивать лахт*.

Покончив с этим, он пошел через поле ко двору за дубовыми ипхами*, которые уже много лет стояли готовые в сарае.

Он присел на эти доски отдохнуть и призадумался. Ух ты! Как он мог этого забыть?! Он должен лечь тут, именно в эту могилу, а если они захотят его увезти? Нет, тому не бывать! Он рывком вскочил и направился к сакле. Возвратился с кремневым ружьем и сумкой к нему. Отмерил и засыпал порох, забил пыж, загнал пулю. Подсыпал порох на полку замка. Все надежно. Осечки допустить нельзя.

Он их хорошо знает. У них нет ни чести, ни совести, многие из них даже не знают своих отцов. Это ружье хоть и старое, но надежное. Ни разу оно у него не осекалось. И бьет метко. Нет. Нет! Он не думает о мести. Будь у него даже пушка, он не сможет отомстить за весь народ. Он просто отсюда не хочет уходить. Он хочет лечь в эту землю. Имеет он на это право? Если они захотят лишить его этого права, он будет его отстаивать.

Если бы не они, Господи, эта земля была бы раем! Когда-нибудь, наверное, Ты их истребишь за все злодеяния. Для этого чаша Твоего терпения должна переполниться. Я этого уже не увижу, но оттуда порадуюсь и пошлю Тебе хвалу… Так… Так…

На самом гребне горы замаячили фигуры. Они стали спускаться. Человек двадцать.

Да это они за ним идут. И пусть себе идут.

Старик встал во весь рост и приготовил ружье. Один был на лошади, остальные – пешие. Главное не торопиться и не упустить момент.

Он должен успеть перезарядить ружье. Ему вовсе не важно: попадет он или не попадет.

Наверное, они думают, что у него в руке палка. Пусть думают. Он будет стоять спокойно до нужного момента. Еще чуть-чуть.

Этого всадника с такого расстояния можно и сразить, если глаза не подведут. Пора!

Старик вскинул ружье и выстрелил. Он не стал дожидаться результата – смотреть падает тот с коня или нет, стал четкими, привычными движениями заряжать ружье: порох – пыж – шомпол – пуля… Он не успел дослать шомполом пулю – раздались две автоматные очереди. Старик выронил ружье, закачался и упал у самой ямы. «Алхамдуллилах*! Получилось! Я остаюсь здесь!» он перевернулся и плюхнулся в яму, но сознания так и не потерял. Кровь хлестала из ран, руки скользили по мокрой глине. «На вечный одр – в лахт…» Собрав остаток сил он заполз в нищу, лег на спину и испустил дух.

Солдаты дали уже в неживого несколько длинных автоматных очередей и ушли.

Несколько дней могила Старика так и зияла, пока случайно на нее не наткнулись мстители.

Молодой спрыгнул в яму и оттуда произнес:

– Он все сделал сам, нам остается приставить к нище ипха и засыпать.

Старик все же добился своего – остался, не позволил себя изгнать. Вот что значит конах!



А был уже день третий...


– Лешка, давай так: сейчас хорошенько напоим овец, наложим сено, загоним в пещеру и быстро-быстро пойдем в село – за пять часов дойдем. Переночуем, рано-рано встанем, покушаем горячее и назад. Завтра после обеда будем тут. За это время ничего с овцами не случится. Давай, погнали на водопой. Выгоняй.

– Нет, дядя Оарцхо, Ваш план не годится.

– Почему?

– Да потому, – ответил мальчик, твердо стоя на своем, – сказать Вам почему?

– Скажи.

– Овцы-то, конечно, не подохнут за день, но у Вас молодая жена, которая будет сердиться. А старые родители?

– Что родители? За ними смотрит моя молодая жена. А что ей еще больше делать?

– Если так мало будете бывать дома, то у Вашей молодой жены не будет ребенка.

– Ваи-и! – изумился Оарцхо, – откуда ты это знаешь? Сколько тебе лет?

– Мне пятнадцать, я же говорил. И я знаю, что малыши появляются...

– Лешка! – предупреждающе зарычал Оарцхо, мол, достаточно, слишком далеко не заходи. – Остопарлах*! Все знает. Все!

– Дядя Оарцхо, этому в школе учат.

– Ай, яй-яй! – покачал головой тот, но больше не нашелся, что выразить. – Пойдем?

– Нет, я останусь с овцами, а Вы хоть два дня проведите дома. Родителей порадуйте, с женой побудьте...

– Все-все, хватит, Лешка... – вскинул руки Оарцхо. – Ну, ладно, давай. Я пошел. Что тебе из дома принести?

– Картошки. Ух, как хочу вареной или печеной картошечки.

– Ладно. Принесу.

– И халвы домашней на кукурузной муке.

– Хорошо. Карабин знаешь где лежит?.

– Знаю.

– Только не балуйся, а то беда будет, да и солдаты могут услышать: выстрел в горах далеко слышно.

– Я попусту не буду стрелять – если зверь какой.

Оарцхо сдвинул шапку на затылок и быстро пошел вниз по тропе.

Вот уже второй день он чувствовал необъяснимую тревогу. Что могло случиться? С матерью плохо? Она шестой год сидит в кресле-плетенке: ноги не ходят, а так она здорова, зрение превосходное, кушает хорошо. Может, отец приболел. Ну, если бы что-то такое случилось, за ним пришел бы Марзбик, двоюродный брат. Он себя успокаивал, но душе покойнее от этого не становилось. И мальчик этот тоже... Он оставлял его в горах одного и раньше, вот сегодня ему что-то мерещится. Воллахи*, нельзя так свою душу трепать. Все, что суждено быть – будет и никто это не отвратит. Да и мальчику уже пятнадцать, он вооружен. Кинжал не снимает никогда. Нравится ему носить кинжал. Книгу говорит напишет про свою жизнь в горах, когда война кончится и уедет к себе домой... Ты посмотри, он знает, как дети получаются, а Оарцхо, ей Богу, об этом узнал от парней, когда ему шел семнадцатый, ну, как это дело сотворения человека вообще начинается, то о чем не говорят. А у них об этом в школе рассказывают. Не стыдно потом девочкам и мальчикам друг на друга смотреть? Ладно... Но Лешка хороший! Смелый, не ленивый. А горы любит, больше, чем Оарцхо! Много знает этих рассказывательных песен, которые стихи называются. Просто слушать охота. Мастера есть люди, эти песни складывать. Он однажды на празднике Революции слыхал такие на ингушском языке. Слова текут, как ручей. Когда кончается, жалко становится. А этот Лешка их знает целый мешок. Хоть и русские песни, но тоже красиво. Слушать приятно, хотя Оарцхо плохо понимает.

– Эшшахь! – вспомнил Оарцхо тот случай, когда в городе за Лешкой гнались базарные люди.

Оарцхо в тот день продал шесть овец из восьми. Остались две овцы и ягненок. Потом в небе самолет загудел, а потом стреляли из пушки. Самолет, говорили, немецкий. Боялись, что бомбу бросит. Базар быстро опустел. Но Оарцхо не бросил своих овец. Он их погнал, спутав вместе, прикрываясь домами. Но бомба, слава Богу, не упала, самолет улетел обратно, откуда прилетел.

– Эй, кунак, держи вора! Держи!

Оарцхо обернулся. По опустевшей улице навстречу к нему бежал подросток, держа на вытянутой руке шампур с шашлыком: наверное, мальчик боялся опустить руку, чтобы не уронить мясо. За мальчиком гнались толстый человек и еще двое.

– Кунак, держи его! А то уйдет.

Как раз, когда поравнялся с Оарцхо, подросток споткнулся о булыжник и упал, шампур отлетел на тротуар. Молодой обогнал круглого и ударил мальчика ногой, обутой в сапог.

– Ой, мама! – скрутился мальчик, схватившись обеими руками за бок.

Тот занес ногу для второго уже прицельного удара, но Оарцхо резким движением отшвырнул его в сторону.

– Ты чего, кунак?

– Ничего. Зачем бьешь? Маленький.

– Он шашлык украл.

– Кушать, наверное, хотел.

– Денег не платил. Он украл. Взял и побежал.

– Нету, наверное, денег.

– А мне какое дело. Да что с ним разговаривать, набить обоим морду! – круглый наступал, воодушевляя остальных. – И вора побить и заступника его гололобого.

– Ты мне морду набить? Ты?!

Оарцхо не в шутку рассердился. Он решительно пошел на круглого. Но «базарные люди» ретировались, отошли на безопасное расстояние и оттуда сделали моральное замечание:

– Чуть что за кинжал хватаются! Так нам воры житья не дадут в городе.

Остальные тоже высказали свои возмущения поведением кунака.

– Яй, круглая бочка. Подожди! – бросил им в догонку Оарцхо. – Где твоя совесть? Три больших человека на одного ребенка – за один шашлык. Это что? Эй-ях!

– Вор он есть вор, что большой, что малый. Его убивать положено.

– Вай-я! Да пропади пропадом твой шашлык! Жареное мясо дохлого ишака!

Оарцхо подбежал к своим овцам, подхватил на руки блеющего ягненка и пошел к ним.

– На, бери за свой шашлык. Хватит?

– В самом деле? Отдашь?

– Да. Бери.

– Это другое дело. Раз даешь! Только ты, кунак, кинжалом не балуй. У вас это запросто.

– Дурак ты, круглая бочка. Большой дурак. Тебе надо было хорошо бить, но негде: везде круглое сало. Иди отсюда!

Оарцхо бросил ему на руки ягненка. Тот схватил неожиданную добычу и побежал, весело перекликаясь с друзьями.

Мальчик к тому времени встал, кривясь на один бок, на лице застыла гримаса боли.

– Что ты воруешь? – пожурил его Оарцхо.

– Кушать хочется.

– Дома надо кушать.

– Нету дома, далеко...

– Где далеко?

– В Ленинградской области. Там сейчас война, там немцы.

– Во-о! А папа, а мама?

– Папы не было – он в тюрьме умер, а мама пропала.

– Как пропала?

– Поезд бомбили. Потом я не нашел ее.

– Эшшахь! Совсем один. Как попал на Кавказ?

– Где пешком, где поездом. На телеге один вез...

– Как тебя зовут?

– Лешка.

– Дяра*, Лешка, твой дел не самый лучший. Ну, ничего, живы будем не умрем...

Так с 1942 года Леша оказался в горах. Пытался Оарцхо отправить его в город и сдать властям, может на учебу определят, да и война ушла от Кавказа – не хочет. Ему нравятся горы, нравятся овцы, нравится кинжал носить.

– Яй, Лешка, когда ты большой станешь, меня Оарцхо, ругать будешь: вот, ай-яй-яй! Сюда привел, овец пасти заставил, учиться не дал, батраком сделал. Будешь? Я, Оарцхо виноват. Будешь ругать?

– Не буду.

– Ей Богу будешь!

– Ашшадабилляхи не буду!

Такой спор между ними возникает часто.

– Лешка, когда вырастешь, что будешь делать? Жениться надо, а ингушка за тебя не пойдет.

– Пойдет, куда она денется. Я женюсь на самой красивой ингушке, какая только есть на белом свете. Я ее украду.

– Украдешь? – приходит в ужас Оарцхо. – Это бо-о-ольшой скандал. Не дай Бог.

– Скандал – так скандал. Я скандала не боюсь.

– Я боюсь скандала. Ингушский скандал, Лешка, не бабий драка, а кинжал и винтовка.

– У меня вот кинжал. У тебя тоже кинжал. У нас карабин, еще английская длинная винтовка в скалах. Пусть только сунутся отбирать. Я невесту свою не отдам.

– А если невеста не хочет?

– Захочет. Я ей стихи почитаю, на пандуре сыграю, пока не полюбит меня, не отпущу.

Лешка, действительно, за год научился хорошо играть на пандуре.

– О-хо-хо! – закатывается смехом Оарцхо. – Эшшахь! Лешка жениться хочет, Оарцхо на урдув бараны отдаст.

– Половина отдадите – не обеднеете. Овцы еще народят.

– А если ингуши в Оарцхо дырки сделают?

– Не сделают, дураки что ли? Где они найдут такого зятя, как я? И у тебя я единственный брат. Скажешь не так?

– Это правда!

Оарцхо прячет улыбку в бороде, исподлобья поглядывая на дружка. Он ему очень нравится. Да и почему, действительно, не выдать за него девушку, чем он хуже других? Но обычай такой у народа, выдавать только за своих. А он, Лешка, Воллахи, способен увести, ему отваги не занимать. Но это дело будущего. Сейчас ему пятнадцать. Ну, лет пять-шесть еще в запасе есть. Может, удастся уговорить поехать на родину в Ленинград, поискать родных, может, они не все погибли, когда бомбили поезд, всякое же случается...

В горах шел снег. Под ногами упругая промерзшая земля. Идти легко. Домой всегда идти легко, даже ленивая лошадь поспешает, когда идет к родному стойлу. Состояние тревоги, понемногу рассеялось, Оарцхо прибавил шагу, намереваясь успеть на рузба. Сегодня пятница. Он сходу пойдет в мечеть, отмолится, а потом, с чувством исполненного священного долга, пойдет к родному очагу.

Оарцхо поднялся на самый верх подъема, присел на старый пень передохнуть. Он полез в нагрудный карман, достал старые часы и обнаружил, что на пятничный рузб не опаздывает. Сейчас около одиннадцати, у него еще есть полтора часа. За полтора часа он проделает этот путь дважды. Он спустится в долину, где сельский покос, пересекаемый горной речушкой, поднимется на склон, и откроется вид на село, каждый дом виден, как на ладони. Здесь дорога расширяется, по ней даже арбы ходят вон в тот лес за дровами и за копнами сена. Копен здесь много. Их свозят домой в село, когда мороз. Под копны обычно подкладывают большие ольховые ветки. Приедет хозяин верхом на лошади, привяжет конец туго к ветке, зацепит специальным приспособлением, и поволок в село, и пучка сена не потеряет в дороге.

Возле одной копны Оарцхо заметил сидящего человека во всем белом. Горец свернул с дороги, может человеку помощь нужна.

– Эй, в чем дело? Кто ты?

Человек не отозвался и не пошевелился. Спит что ли? Может охотник? Не похоже. Это скорее всего женщина. Неужели задумала своей силой поволочь копну. Так делают, но очень сильные люди, если у них нет ни лошади, ни вола, ни ослика. Вдова какая-нибудь, а деверя – слабые люди. Бывают такие, как отец говорит, мужчины, у которых гордость в желудке, а не в сердце.

Оарцхо подошел совсем близко. Это была старая женщина ... в ночной нижней рубахе, босая и без платка. Она неотрывно смотрела на приближающегося мужчину.

– Ты чего так сидишь? Холодно ведь, без платка и без обуви совсем.

Та не ответила. Оарцхо стало не по себе, но он собрался с духом и подошел вплотную к сидящей. Она смотрела не на него, а мимо него куда-то вдаль. Она была мертва. Это старая Залейха, мать Лукмана, односельчанина, сам он на войне, офицер, большими пушками командует, капитан. Что с ней могло приключиться? Правда она одна осталась, как в прошлом году, младшая дочь замуж вышла. Побаливала старушка. Но как она в таком состоянии и в такой одежде добралась сюда? В беспамятстве? Оарцхо выпрямился и повернулся во все стороны в надежде увидеть кого-нибудь на лошади, чтобы свести тело в село, не оставишь же ее тут: звери могут обглодать. Его взгляд упал на распростертое у кустарника темное тело. Оарцхо побежал к нему. Старик Темарсолта лежал на спине, глядел на небо полуприкрытыми глазами. Он был еще жив.

– Темарсолта, что с вами приключилось? Почему вы здесь? Ты ранен?

Темарсолта повернул голову и шире раскрыл глаза.

– ...а-а... Арски сын... беда, большая беда, сын...

– Какая беда? Сейчас я сделаю волокушу и понесу тебя в село. Кто в тебя стрелял? Почему Залейха там сидит?

– Беда, сын, беда ... устазы говорили... в среду... в село не ходи, наших людей там нет...

– Куда они подевались? Как там нет?

– ...погнали враги... меня оставь, сам уходи... убьют... Там в Волчьем Рву лежат... нас сегодня утром... истребительный отряд ...

Волчий Ров тут он, надо спуститься к обрыву.

Оарцхо длинными прыжками побежал туда. Жуткая картина предстала его глазам: во рву вповалку лежали его односельчане – одинокие старики и больные. Их расстреляли. Под ногами автоматные и винтовочные гильзы, повсюду кровь. Он обошел всех, надеясь найти живых. Но они не могли остаться живыми: их изрешетили пулями. Патронов просто не жалели, били и били, пока все не улеглись. Вот Товсари, красавица, болела чахоткой, мечтала вылечиться и выйти замуж. Тело еще мягкое, значит умерла совсем недавно. Оарцхо поправил на ней платье и закрыл веки. И вдруг истошный крик вырвался из груди горца:

– Нани!

В сторонке на ровной площадке бочком в снегу лежала его мать, одну руку вытянула вперед, а второй, окровавленной, прикрыла себе лицо, он упал на холодный труп матери и зарыдал.

– О, Нани! Нани! Какое большое горе! Какой страшный день! Как это могло случиться? За что ж они тебя? Ты кроме добра ничего никому не сделала, даже слова сердитого береглась.

Сын долго сидел у трупа своей матери, обхватив голову руками.

– Ва-а, Дяла! Помоги, не дай мне сойти с ума!

Около часа находился Оарцхо в таком шоковом состоянии оцепенения. Потом собрал все мужество, бегом вернулся к Темарсолта, которого оставил умирающим. Старик отходил. Оарцхо закрыл ему глаза его же башлыком. Раздались выстрели и отдаленные крики со стороны села. Оарцхо спрятался за копну и посмотрел в ту сторону, откуда доносился шум. На гребне горы, за которым находилось село, показались силуэты людей, человек тридцать не меньше. Это они стреляли. Вниз сюда не спускались, оттуда палили. Но в кого? Острый взгляд горца уловил в лощине фигуру бегущего в его сторону человека. Две пули просвистели высоко над головой Оарцхо. Бегущий приближался, увеличивался, а те, что на гребне, стали редеть, значит уходят назад, решили в горы не соваться, чтобы не нарваться на засаду.

– Воа-а! Беги сюда, к копнам. Ты слышишь?

– Слышу! Слышу? А ты кто?

– Я Оарцхо сын Арски из Хамхой-шахара.

Оарцхо вышел из-за копны, бегущий увидел и направился прямо к нему.

Это был юноша с первым пушком усов. Он был при кинжале, а в руке держал старую берданку. Самого юношу Оарцхо не знал, но чей догадался по облику.

– Ты Лорса сын из Нижнего Хутора?

– Я его внук Хасан.

– А где ваши остальные?

– Дед где-то в горах, а остальных увели.

– А ты?

– Я спрятался в початнике. Народ вывели в среду. Вчера спокойно было, но я во всем селе был один. Ночью собаки выли. Эй-яхь! Страшно! А сегодня утром приехал истребительный отряд. Собирали постельных больных и одиночек. Их не разрешали брать со всеми. Говорили, что их повезут в особых машинах с врачами, вылечат и присоединят к семьям. Я видел, как их утром собирали – я на крыше школы прятался: их складывали на арбу, как дрова, один на другого и повезли куда-то в эту сторону. Больные кричали. Бога звали.

– Они там во рву лежат. Их расстреляли всех. С ними и моя мать лежит.

– О, бедняжка!

– Скажи парень: это только с нашим селом так обошлись?

– Нет, всех погнали, весь народ!

– Вот на что намекал Темарсолт: «как устазы говорили...». Парень, я знаю, где находится в горах твой дед, потом сведу тебя туда, но ты должен помочь мне собрать трупы. Так их оставлять нельзя. Мы их вытащим сюда, прикроем плотно сеном, а потом похороним, может завтра. Надо найти людей, нам двоим столько могил не выкопать...

Они вынесли двадцать семь тел из рва, уложили их в два ряда нога к ноге. Снесли к ним тела Темарсолта и Залейхи. Подтянули три волокуши с копнами, сложили на погибших небольшую скирду, так чтобы зверь не добрался до них.

– Ты, парень, спрячешься вон в том лесу. Оттуда хорошо все видно, а я схожу в село, может узнаю что про отца и жену.

– Не ходи туда, Воти: там полное село осетин.

– А они что там делают?

– Вещи увозят, наши вещи. Тебя сразу отдадут истребительному отряду.

– А это что за отряд?

– Они не в военной форме. Среди них разные люди есть: русские, осетины, армяне – разные другие, кроме наших. Они ловят прячущихся ингушей и расстреливают. У них всех новенькие винтовки.

– Я постараюсь тайком пробраться к своему двору.

– Тайком не получится. Знаешь почему? Ну, ты видел муравейник перед дождем. Вот что происходит в нашем селе. Не ходи.

– Нет, я пойду. А ты жди, где я сказал, только огня не разводи, а то приманишь к себе врагов.

Сельское кладбище находилось на высоком холме у околицы. Оттуда Оарцхо увидел то, что творится в его родном селе. Настоящий муравейник. По улицам туда и сюда сновали, бегали люди, из выбитых окон вылетали подушки, матрасы, одежды. Тащили столы, стулья, шкафы и складывали на возы и арбы. Больше мужчин, меньше женщин и подростков. Со всех концов неслась торжествующая «Орайда», чужая речь, такая бодрая.

Оарцхо увидел, как к большому новому дому на краю села (там Бартаевы братья жили) подъехал полный человек в войлочной шляпе, привязал коня к плетню, а сам вошел в дом. Оарцхо быстро сбежал вниз, по овражку вышел на эту улочку, подошел к коню, отвязал его, сел и уехал. Он выехал на главную улицу и влился в бурлящую толпу мародеров. Его с конем сразу притиснули к арбе. Арба была доверху наполнена новыми постельными принадлежностями – по всей видимости поартал* какой-то невесты. На самом верху сидели трое весельчаков. Они пели. Один запевал куплет что-то про макхалонов,* каждый раз, припев: «Вай варайда, хей!». Пели все вместе и закатывались смехом. Встречные и обгоняющие делали какие-то веселые замечания весельчакам, подбадривали и подхватывали на ходу «Варайду».

Напротив сельского совета у ворот Барзиевых двое стариков сцепились, каждый тянул к себе свернутый большой персидский ковер. Наконец один из них упал, ковер тоже упал, а старики катались по земле и тузили друг друга. Их окружили, не разнимали, а стали в ритм хлопать. Очень весело им стало.

На Оарцхо никто не обращал внимания. Его обогнал истребительный отряд на конях. Они все были в гражданской одежде, на голове кепки или простые шапки, но у всех новенькие винтовки. Они выехали во двор школы. Оарцхо повернул на свою улицу. Издали он заметил у своих ворот бричку и мальчика лет девяти, стоящего в ней в рост. Вышла женщина с охапками подушек, бросила в ящик брички, что-то сказала мальчику и ушла в дом. Вышел мужчина со швейной машиной, устроил ее и тоже пошел в дом. Оарцхо, не сходя с коня, въехал в свой двор через открытую калитку. Мальчик с брички что-то резкое и колкое бросил ему вдогонку, слов чужих не понял, но смысл таков: здесь наша добыча, ищи себе в другом месте, мало тебе брошенных домов, полных добра.

Всадник так резко натянул поводья, что конь попятился назад.

Отец Лорс лежал посередине двора лицом вниз, а его молодая жена лежала у ног свекра, а возле сапетки боком лежал Тхаги, старый пес. Под всеми лужи замершей крови.

На него нашло поразительное спокойствие. Он тихо сошел с коня, привязал его к молодой яблоньке и пошел не к убитым, а в дом. Он не думал, а делал то, что подсказывалось изнутри. Взбегая по ступенькам, встретился лицом к лицу с мародерами, которые несли охапки одежд. Они что-то у него спросили по-осетински, а он промолчал.

– Ты кто? Не ошетин? Ждеш мы берем. Иди в другой дом. Дай дорогу. Кто ты? Ешли я рашшержуш...

– Я хозяин этого дома, – заскрипел зубами Оарцхо, – вон те, что лежат – мой отец и моя жена, а вы... !

Он не знал, кем их назвать.

Оба выронили свои ноши. Женщина захныкала, а у мужчины затряслась челюсть, застучали зубы. От него несло перегаром араки.

– Мы пришли... Вше пришли...

Оарцхо втолкнул их в кухонную комнату, открыл в углу крышку погреба и скомандовал:

– Быстро туда! Лезьте!

– Ты не убивай наш!

Они упрямились, но он силой столкнул их туда, захлопнул крышку и закрыл на задвижку, а потом пошел на улицу. Мальчик аккуратно укаладывал вещи, очень по-хозяйски это делал. Оарцхо молча сгреб его за шиворот и понес. Тот завизжал, даже пнул его ногой в грудь. Оарцхо ответил ему оплеухой и успокоил. Там же в кухне он снова открыл крышку погреба и сбросил туда мальчика: не будет в родном доме проливать кровь даже грабителей. Он хотел исполнить долг перед усопшими – предать их тела земле. Больше он ничего для них не сможет сделать.

Бричку мародеров он ввел во двор, сбросил с нее все вещи, кроме одного одеяла и уложил на нее рядом отца и жену. Прикрыл другим одеялом и набросил на них кое-что из вещей. Потом задумался. Постоял так, взял с вороха новое шелковое одеяло из приданного жены, подошел к мертвому псу.

– Тхаги, и тебя не оставлю без погребения. Двенадцать лет ты жил с нами, оберегал этот двор, а своей смертью доказал, что достоин уважения. В Судный День ты не скажешь Богу, что хозяин бросил твое тело тлеть под солнцем. Тхаги, ты оказался счастливее всех нас: ты уж точно будешь лежать в родном дворе, где играл щенком, а потом прожил свои годы. Прости, если что было не так! – у него дрогнул голос.

Оарцхо понес пса за сарай, нашел лопату, выкопал могилу, глубиной по пояс и захоронил. Вернулся во двор. Верхового коня привязал к оглобле брички.

Двустволку и патронташ он нашел там, где ее прятал отец: под крышкой стола. Заряженное ружье он положил рядом и поехал со двора... навсегда.

Он влился в беспорядочное движение мародеров.

Дорога шла мимо мечети, в которой ему сегодня так и не удалось помолиться, но он решил взглядом попрощаться с храмом. Здание было выстроено два года тому назад, а минарета еще не было. Старик Кази, взявший на себя обязанность кричать азан, нашел-таки выход: использовал в качестве минарета высокую липу, что росла во дворе храма. На уровне роста человека она раздваивалась на два ствола; они росли ровно вверх. Кази набил ступени до самого верха, а там устроил себе дощатую площадку с перилами. У него был очень громкий голос. В хорошую погоду призыв Кази на молитву был слышен и в двух других селах, лежащих вниз по ущелью. В любую погоду, летом и зимой, Кази поднимался на свою вершину и оттуда оглашал азан своим односельчанам. Сегодня впервые, как помнит Оарцхо, с этого импровизированного минарета не раздавался призыв к человечеству преклонить колени перед Творцом Вселенной – воистину страшный день! Оарцхо взглянул на липу, на ступени, которые вели вверх к небу, и, к своему удивлению, на площадке увидел фигуру человека. Боль полоснула по сердцу, как удар кинжала: тот, там на верху, святотатствовал – собирался оттуда сверху мочиться во двор мечети. Оарцхо, не задумываясь, вскинул ружье и выстрелил. Человек зашатался и повис на перилах. Оарцхо поехал дальше. И его никто не остановил. Никто не обратил внимания ни на него, ни на того святотатца, что свисал на перилах. Все были увлечены грабежом.



Ритуальный Рог


Во все времена этой поляной в Двуречье пользовались для народных гуляний и сборищ по поводу великих событий, радостных и печальных.

Разве не великое событие, что с этой земли изгнан народ-абориген, а на его место заселяется другой. Пришли вооруженные до зубов полчища чужеземцев, вытурили древний народ с его родины и приглашают других:

– Идите, владейте всем, что оставлено изгнанниками: их городами и селами, их домами, имуществом, скотом. Берите и пользуйтесь, – мы вас одаряем всем этим.

Какой народ откажется от такого дара, проявив крайнее благородство? Такой народ нашелся только один – и это были горские евреи. Это непонятный и неповторимый поступок иудеев; навряд ли еще один народ найдется, способный на такое.

Оставим иудеев с их непонятными для всего человечества религией, психологией, жизнепониманием, у них почему-то все наоборот, чем у других. Мы собрались говорить о великом, так давайте говорить.

...С одной стороны раздвоенный рукав реки и открытое пространство, с другой стороны, горы густо заросшие лесом. И народ, много народа, празднично одетого, веселого. Веселы те, что помоложе, а у тех, что постарше на лицах нескрываемая тревога: опыт подсказывает им, что не все получается в жизни так гладко, как задумывается. Кто его знает: надолго ли? И вообще: получится ли? Что будет, когда пройдет десять, шестнадцать, двадцать лет? Ведь такое не забывается веками.

Высокий и широкий помост сооружен у самой реки. Он обнесен перилами. Посередине трибуна. На помосте и на перилах ковры. На ступеньках, ведущих на верх помоста, тоже ковры, их принесли с опустевших ингушских домов села Шолхи.

Все готово для великого действа – произнесения старцем тоста «за окончательное избавление от вековечных врагов». Готов большущий турий рог с серебряным окладом и цепью, готова арака, которую в нее нальют, готова длинная шеренга девушек, наряженных в национальные костюмы с подношениями на руках – олибахи, готов старец Урузмаг, знаток древних традиций, которому поручено произнести над рогом проклятье врагу и благословение своему народу. И еще здесь много всякого начальства из города и военных, каких-то больших военных, НКВД и МГБ.

Прокладывая палочкой себе дорогу, по толпе пробирается слепой Кубады. Его фандыр висит за спиной в холщовом мешочке.

– О-о, Кубады! Не тебя ли пригласили произнести великий тост над турьим рогом?

– Нет, не меня, – коротко ответил певец на эту колкость. – Слава Богу, не меня!

Толпа окружает певца, чтобы немного поразвеяться до начала торжества.

– Почему же тебя не пригласили на это великое дело, разве ты у нас не самый большой певец?

– Я самый большой певец не только Осетии. Лучшие галгайские, кумыкские и даже нохчинские* певцы признали мое первенство.

– Так в чем же дело, о Кубады?

– А в том, люди, что я изрекатель добра, а вы собрались сотворить зло.

– Как? Ингушские земли отдают нам... Разве это плохо?

– Все это плохо кончится, очень плохо, люди ушли бы вы домой!...

– О Кубады, мы долго ждали этот день!

– Очень плохо! Очень плохо! Но лучше бы, если вы разошлись домой... Плохо то, что вы задумали... Чего вы еще хотите? Чужеземцы согнали их с родины, вы разграбили все их имущество и заняли их дома, а кое-где уже осквернены могилы. Так вы собрались, чтобы всем народом плюнуть им во след?.. Как хорошо, что я слеп, но еще лучше бы, мне быть и глухим. Этот Урузмаг глуп, очень глуп. Он выпил целую реку араки, но ума не прибавилось. В застолье все прощается, а тут не застолье, тут – война, не прощается ни один жест, ни одно слово... Может, уйдете домой? Вы – мои люди, мне за вас страдать.

– О, Кубады, это такой день! Такой праздник! Разве ты не слыхал, кто к нам приедет? Сам Лаврентий Берия – друг нашего народа.

– Лучше бы ему не приезжать. Как мне вас убедить?..

– Иди туда поближе, Кубады, может и тебе достанется что-нибудь от сегодняшнего пира... Столько пирогов нанесли! Целые горы!

– Нет! Не хочу. Мне не надо. У меня в мешке с фандыром целый хлеб и сыр... Но вы бы лучше ушли отсюда...

– Едут! Едут!

– Это он! Едет сам он!!!

– Туда смотрите на дорогу! Черные машины! Как близнецы!

Взоры устремились на дорогу, что ведет из города: на ней показалась вереница черных одноликих, блестящих машин. Они шли быстро на короткой дистанции друг от друга. Энкеведешники и военные образовали коридор, по которому должен был двигаться он к помосту на трибуну. Поднялись крики: одни требовали соблюдение порядка и грозились сурово наказать нарушителей, а толпа ликовала.

– Да здравствует путеводитель великой коммунистической партии большевиков!

– Вождь и учитель мирового пролетариата!

– Светоч мира!

– Осуществитель вековых надежд нашего народа!

– Иосиф Виссарионович Сталин!

– Ур-р-р-ра!

Заранее подготовленный хор запел торжествующее победное «Ой варайда – гей!».

Машины остановились полукольцом, боками к поляне, дверцы всех машин разом раскрылись. Из одной выскочил полненький, белолицый, прыткий человек в очках – Лаврентий Берия.

Хор пропел ему славу. Он весело улыбнулся, махнул поляне рукой и двинулся по коридору из военных к помосту, на ходу раздавая улыбки налево и направо. Его сопровождали три генерала и человек двадцать гражданских чекистов.

– Да здравствует ВКП(б)!

– Да здравствует Сталин!

– Да здравствует мудрое руководство СССР!

– Да здравствует наш друг Лаврентий Павлович Берия!

– Ур-р-ра!

Лаврентий был ловким человеком, несмотря на свою округлую комплекцию. Он прошелся похотливым взглядом по шеренге красавиц Осетии и, взбежав по ступенькам наверх, стал махать шляпой. Это встретили овацией и ликованием.

Вслед за Берией поднялись три генерала: Серов, Кобулов, Момулов. Попыталась, было, подняться кучка местных руководителей из города, но их дерзко остановил внизу чекист.

– Мы должны стать за Лаврентием Павловичем и еще... – попытался объяснить распорядитель.

Каменный, холодный взгляд чекиста оборвал его запутанную речь. Распорядитель замолчал.

Но это заметил генерал Кобулов. Он перекинулся словом с Момуловым, перегнулся через перила и коротко бросил:

– Старика с рогом пропусти и больше никого.

В спешке наливали араку в рог, дали в руки Урузмагу и подтолкнули.

– Иди наверх. Говорить будешь. Громко говори, чтобы весь народ услышал.

Урурзмаг – высокий, красивый, холеный старик с седой головой и седой бородой. Большая часть его жизни прошла на кувдах и тризнах. Он даже не может вспомнить, когда был занят чем-то, кроме застолья. У него красивый голос. Он умеет говорить так, что его с удовольствием слушают, хоть и знают, что в этих словах мало значимости.

– Рог! Рог! Серебряный рог! Говори Урузмаг. Скорее говори.

– Тихо, люди! Урузмаг слово скажет!

– Урузмаг великое слово будет говорить.

– А? Что? – повернулся Берия к Серову, а Серов указал на Кобулова и Момулова, эти двое что-то шепнули Берии.

– А-а! Да! Да! Мне вчера это говорили. Пусть скажет, если это так важно! Иди старик, иди! Говори!

Снизу из подмостка кричал еще один:

– Лаврентий Павлович? Товарищ Лаврентий Павлович, разрешите спросить.

– А? Что? Спрашивай!

– А что будет, если ингуши вернутся назад?

– Ингуши назад? – Лаврентий засмеялся и полез в карман, достал коробку спичек и показал народу. – Товарищи осетины, тут один спрашивает меня: а что будет, если вернутся ингуши? Вы видите эту коробку? Видите? А что будет с мухами, если их набить в эту коробку и бросить в снег в лютый мороз?

– Они подохнут!

– Они погибнут все до одной!

– Вот вам ответ, товарищи осетины, на этот вопрос.

Берия топнул ногой о помост.

– Никогда! Никогда нога ингуша больше не ступит на эту землю! Она теперь ваша во веки веков! Партия дарит вам ее!

– Ур-р-ра!

– Да здравствует товарищ Сталин, наш вождь и учитель!

– Да здравствует Советское правительство!

– Живи долго, Лаврентий Павлович Берия!

– Ур-р-ра!

Кобулов взял Урузмага за локоть и подвел к перилам помоста:

– Поторопись, старик, товарищ Берия торопится. У него много дел и без вас.

Урузмаг стал рядом с Берией, высоко и торжественно на обеих руках поднял рог, наполненный трижды перегнанной аракой. Но он замешкался, повернулся назад.

– В чем дело? – спросил Кобулов по-осетински.

– Шапку с меня надо снять. В шапке нельзя говорить. Такой обычай.

– А-а, шапка? – Кобулов стащил со старика шапку, – говори!

Седые волосы Урузмага шевелил сквозной ветер по ущелью. Он был прекрасен с поднятым вверх рогом.

– О-о, Уастырджи! – громко произнес он, на площади установилась абсолютная тишина. – О-о!..

Тут из леса гулко ударил пулемет: ду-дуд-ду. А горное эхо повторило многократно: ду-ду-ду! ду-ду-ду! ду-ду!

Арака пролилась на седую голову и грудь Урузмага, рог полетел вниз, в толпу...

Началась суматоха и паника.

– Ингуши! Абреки! Спасайтесь!

Берию генералы буквально согнули в бараний рог и потащили вниз. Внизу наркома облепили телами энкеведешников, и этот рой по живому коридопу покатился к машинам. Все было выполнено четко.

– Абреки! Спасайтесь!

Людская волна колыхнулась к дороге, ведущей к городу. Но энкеведешники вмиг сообразили, что это помешает движению машины со столь дорогим для них телом. Из машины выпрыгнул энкеведешник с автоматом и дал длинную очередь поверх бегущей на них толпе. Волна вмиг застыла, как окаменелая, машины с места рванули и понеслись прочь на большой скорости.

Людской поток хлынул за ними, а многие бросились к реке, перебирались вброд на ту сторону, кто как мог.

Поляна быстро опустела.

Остались двое: на помосте, уцепившись руками в перила, стоял седой Урузмаг – у него от страха ноги отнялись, внизу стоял никому не нужный Кубады. Как ему бежать слепому? Да и зачем?

– О Кубады, какой страшный день!

– Я же говорил тебе, Урурзмаг, что из вашей затеи ничего не получится. Я тебя отговаривал, а знаешь почему? Чтобы не было повода упрекать наш народ в будущем. Такое не забывается и через тысячелетие. Нет, Урузмаг, ты не был умным человеком. А по голосу я чувствую, что ты испугался и дрожишь. Ты же старик, Урузмаг, чего боишься?

– Ты лучше прячься, Кубады. Эти ингушские абреки стреляют. Это пули мести.

– Кубады не боится ни ингушей, ни их винтовок. Господь не позволит им пролить мою безгрешную кровь. Ты можешь сойти вниз?

– Нет. Ноги меня не слушаются. Мне плохо!

– Тогда послушай мою песню, Урузмаг, это может успокоить тебя. Ты все еще трясешься? Ты слышал про поэта Коста?

– Да. Плохи наши дела, Кубады. А если они сюда придут?

– Они сюда обязательно придут. Но мои дела, Урузмаг, таковы, какими были всегда: не лучше и не хуже.

Кубады воткнул посох в мягкую землю, снял со спины мешок с фандыром, поставил у ног и стал неторопливо развязывать узел.

Это был старый фандыр, верный как старый друг. Кубады ударил ногтем пальца по верхней деке – фандыр отозвался чистым звуком дерева и струн.

– Неужто, будешь петь, Кубады? Вон они идут.

– Я им ничего плохого не сделал и, видит Бог, не желал. А петь – моя обязанность, но петь честно, озвучивать правду:


Горы родимые, плачьте безумно,

Лучше мне видеть вас черной золой.

Судьи народные, падая шумно,

Пусть вас схоронит обвал под собой.


Пусть хоть один из вас тяжко застонет,

Горе народное, плача, поймет.

Пусть хоть один в этом горе потонет,

В жгучем страданье слезинку прольет.


Цепью железной нам тело сковали,

Мертвым покоя в земле не дают.

Край наш поруган и горы отняли…

……………………………………..


Отряд вооруженных людей вышел на поляну и остановился перед Кубады. Хмурый ингуш с карабином глубоко вздохнул, когда певец допел куплет до конца.

– Галгаи, это вы?

– Мы, Кубады, мы, – ответил Ахмед Хучбаров.

– Что мне сказать вам в этот день? Мое сердце плачет – мои струны плачут.

– Ты уже сказал, что думал своей песней.

– Разве вы знаете осетинский язык?

– Нет, Кубад, осетинского языка мы не знаем, но мы знаем язык песен.

– Я рад, что вы меня поняли. Это слова Коста. Я их просто пропел.

– Спасибо тебе, Кубады. Чувство сострадания для нас теперь ценнее всех богатств земли, но этому старцу мы спасибо не скажем, – голос Ахмеда стал жестче.

– Да, галгаи, он не заслуживает слов благодарности. Но вы его не трогайте, и это запишется вам в Судный День.

– Что ты Кубады? Побереги нас Бог от крови старца, даже такого, как он. Но кинжал мы с него снимем, как трофей. Как никак он враг, а врага или убивают, или разоружают.

– Правильно, кинжал снимите. И еще, галгаи, тут где-то на земле лежит ритуальный рог. Я слышал, как он упал. Найдите его.

– Вот он лежит. В нем две дырки от наших пуль. Мы в него целились.

Кубады запрокинул лицо и довольный улыбнулся.

– Что вы с ним сделаете, галгаи?

– Мы его повесим на дикой груше у дороги в Ангушт, пусть его многие увидят.

– Правильно, повесьте. А я на рынке об этом роге спою песню, больше я для вас ничего не могу сделать.

– Храни тебя Бог, Великий Певец. Твой голос немного согрел нам душу.

– Слезай оттуда, Урузмаг, пойдем туда, где нас, стариков, могут обогреть и накормить.

– Они нас не убьют, Кубады? Как хорошо, что ты знаешь их язык!

– Глуп ты очень, Урузмаг, хоть и дожил до глубокой старости. Галгаи никогда не поднимают руки на детей, женщин и старцев.

Кубады выставил вперед руки и поймал Урузмага за чоху, развязал его пояс с кинжалом и протянул ингушам:

– Берите, галгаи, свой трофей. С него этого достаточно.

– Тут еще белая шапка лежит на земле.

– Отряхните и наденьте ему на голову. Теперь без ритуального рога и кинжала он просто старик.

– Мы уходим, Кубады, – сказал Ахмед, тронув его за плечо.

– Твердости вашим рукам и зоркости вашим глазам, а народу галгайскому, после испития чаши страданий, – возвращения! Пусть печальный сегодняшний день станет хорошим предзнаменованием для него!

Кубады сложил свой фандыр в мешок, повесил за спину и потянул Урузмага за рукав.

– Пошли.

– Подожди, Кубады. Я хочу их поблагодарить за то, что отпустили меня с миром, хотя я...

– Сегодня они не примут твоих извинений. Они знают, что ты пришел помолиться за их погибель. Их сердца – открытые раны. Не сыпь туда еще и соли, Урузмаг. Этих людей чужеземцы превратили в бездомных волков. Пошли. Но все это пройдет, как большой обвал... останется память... память... память о сегодняшнем дне – что хуже всего... они это не забудут никогда… О, ты сегодня, такое…

Старики-осетины двигались по направлению к дороге, а вооруженные люди провожали их взглядами. Один – высокий, статный, красивый и холеный, другой – изнуренный бездомной жизнью, еле волочащий ногами.

Кубады замедлил шаг и остановился. Урузмаг потянул его:

– Не останавливайся, надо быстрее уходить отсюда.

– Я хочу у них что-то спросить. Это очень важно.

– Зачем это тебе, Кубады? Все равно мы их больше никогда не увидим.

– Может и так, Урузмаг, что мы друг друга больше не увидим, но нас увидят многие в будущем...

Кубады повернулся к поляне лицом.

– Вы можете меня услышать, галгаи?

– Да, Кубады, мы еще здесь.

– Тогда ответьте, галгаи, на мой вопрос: а если бы вы были на нашем месте, а мы на вашем, вы согласились бы испить чашу проклятья? – Кубады поднял лицо к небу, дожидаясь ответа.

– У нас нет ответа на твой вопрос, Кубады.

– Почему?

– Мы никогда не будем на вашем месте, а вы – на нашем. Так уж сложилось изначально.

Кубады опустил голову на грудь, покрутил в руке посох.

– Правда это, галгаи: вас – избрал Царь Небесный, нас – избрала земная власть.

– Что они сказали? – спросил Урурзмаг.

– То, что скажут в Судный День, – и зашагал прочь. – Я хотел найти хоть маленькое оправдание для наших, но они догадались…


* * *

Дорога в Ангушт идет по Камбилеевскому ущелью по-над рекой.

У входа в ущелье на утесе растет старая дикая груша; ветви ее нависают на дорогу.

Один из мародеров подвесил высоко на ветке полуобгоревшую ингушскую детскую колыбель. А мстители повесили рядом на другой ветке тот злосчастный рог с двумя дырками от пуль отряда Хучбарова Ахмеда.

Нашелся-таки отчаянный человек, который не перенес того, что осетинский ритуальный рог повешен на позор. Он прискакал средь белого дня к утесу, привязал коня и полез на дерево, протянул было руку за рогом – тут его сразила пуля снайпера. Бедолага свалился замертво на землю. Потом смельчаков долго не находилось для такого подвига.

Послали из города курсантов военного училища, целую роту. Когда они прибыли на место, ингушская колыбель раскачивалась на ветру, а рога не было, его кто-то снял и унес.

Постреляли налево и направо и вернулись в город. Вечером в НКВД сообщили, что рог опять висит на своем месте.

Это продолжалось до самой весны 1944 года. В начале мая темной ночью мстители сняли с груши и колыбель и ритуальный рог. Рог сожгли на костре, а колыбель заботливо починили, нарядили и поставили на своей тайной базе. Мстители любили качать колыбельку, напевая мотив.

В колыбели лежал – КОРАН!


...ЧЕРНАЯ СРЕДА (часть 2)

Вы можете разместить эту новость у себя в социальной сети

Доброго времени суток, уважаемый посетитель!

В комментариях категорически запрещено:

  1. Оскорблять чужое достоинство.
  2. Сеять и проявлять межнациональную или межрелигиозную рознь.
  3. Употреблять ненормативную лексику, мат.

За нарушение правил следует предупреждение или бан (зависит от нарушения). При публикации комментариев старайтесь, по мере возможности, придерживаться правил вайнахского этикета. Старайтесь не оскорблять других пользователей. Всегда помните о том, что каждый человек несет ответственность за свои слова перед Аллахом и законом России!

© 2007-2009
| Реклама | Ссылки | Партнеры