Часть вторая. Главы 10 - 15

10

Через несколько дней по предложению Алиева был поставлен вопрос о том, чтобы молодого и инициативного коммуниста Гапура выдвинуть на работу в аппарат райкома партии.

Для беседы его пригласили к Саварову, который сразу же, с первой встречи расположил его к себе. На предложение первого секретаря перейти из школы на другую работу Гапур ответил отказом: не хотелось покидать школу. Он просил оставить его рядовым учителем хотя бы еще на несколько лет.

- Пожалуй, вы правы,- согласился с ним Саваров, разглядывая что-то в окне.- Вы правы. Чтобы быть хорошим руководителем, надо прежде хорошо освоить свою профессию. Но это не значит, что надо много лет работать только по своей узкой специальности. Где же в таком случае брать руководителей? Все руководители когда-то работали по своей специальности,, а потом перешли на командные посты. Конечно, в райкоме труднее. Здесь больше спроса. Здесь вам придется заниматься не только всеми школами, но и многими другими не менее важными вопросами. Но мы верим, что вы справитесь.

Так Гапур стал заведующим отделом пропаганды и агитации райкома партии и целиком окунулся в идеологическую работу в районе.

Все бы хорошо - и жизнь и работа радовали, но неожиданно осложнились отношения с родственниками. И казалось бы, из-за чего?! Всякий раз, когда Гапур приезжал к своим родителям в выходные дни, родные и близкие все больше стали досаждать ему с женитьбой - мол, давно, давно пора, и каждый из них пытался подобрать ему невесту. Гапур же и в мыслях не допускал, что его женой могла стать иная девушка, а не Лиза. Но никому из родных он пока ничего не говорил, просто ни с кем не хотел советоваться об этом.

Вот и в этот приезд насели на него брат и сестра.

- Хорошая у них семья и хорошей фамилии. Никто из их рода чужого скота не пас, сами были господами. А ты нос воротишь,- возмущался брат Гапура.

- Отца ее, мать знаем,- поддерживала старшая сестра,- хорошие мусульмане.

Сестра, самая старшая в семье, была неграмотна, но это не мешало ей быть фанатично верующей. Такой она стала особенно после того, как погиб на войне ее муж и в трудных условиях ей одной пришлось воспитывать троих детей. О новом замужестве она и слышать не хотела, замкнулась в себе, искала утешение только в религии. Высокая, стройная, с тонкими нежными чертами лица, она могла бы многим приглянуться, но считала греховным даже взгляд чужих мужчин, полагая, что это осквернит память мужа.

- Братья ее во всем первыми были,- говорил о невесте, которую он присмотрел для Гапура, с нескрываемой завистью брат.- Одни из первых в районе купили «Победу», когда ее не было еще ни у кого из ингушей. Также первыми купили «Волгу»...

- А кто они, ее братья?- из вежливости спросил Гапур.

- Ты один их не знаешь, все остальные ингуши знают. Старший работает на мельнице, младший -на складе. Никогда они не были на черной работе. Есть у них все. Им многие завидуют... Еще неизвестно, отдадут ли они свою сестру за тебя или откажут.

- С домом нашим могут посчитаться, а не с этим женихом,- подхватила сестра, глядя на Гапура.- Могут отказать, ведь она у них одна, потому так дорога им.Еще ни одного дня не пускали на работу. Живет не хуже княжны.

Гапур, не перебивая, внимательно слушал их с еле заметной холодной улыбкой.

- Голова у меня сейчас, впрочем, забита другим,- сердито сказал он своему старшему брату, навязавшему ему женитьбу на девушке, которую он совершенно не знал, но из его рассказа понял, что она сестра каких-то дельцов, на которых брат имел свои виды. Брат долго еще внушал Гапуру выгодность такой женитьбы.

А в душе Гапура вспыхнуло острое недовольство не только предложением брата, но и прежде всего самим собой: «Родной брат до сих пор отравлен эгоизмом, живет стремлением урвать у общества больше, чем отдает ему сам. Сгорает от жажды иметь у себя больше, чем ему нужно, даже не задумываясь о том, честно это или нет. И мерило-то честности у него какое! Имею ли я право воспитывать людей в духе справедливости, если на брата родного не могу повлиять?»

- Ты все молчишь,- вспылил брат, заметив, что Гапур не поддается его поучению.- Я почти вдвое старше тебя, я наставник твой. Мне перед людьми стыдно, что ты меня не слушаешься.

Сестра во всем поддерживала старшего брата. По праву старшей она считала нормальным и отругать Гапура, хотя и любила его больше. Она считала, что делает это для пользы Гапура, который, по ее мнению, ничего еще в жизни не понимает, кроме того, что учился и работает. И заботу о его семейной жизни она считала обязанностью своей и старшего брата. Вот почему его она рьяно поддерживала. Гапур тоже любил сестру. Но тяжело ему было видеть, как дурнела она в гневе: лицо синело, на шее вздувались жилы, большие черные глаза теряли свою человеческую теплоту.

- Что там не него смотреть, он еще ни в чем не разбирается. Ты старший брат и делай, как надо,- настаивала сестра.- Женить его здесь, да и все. Что его спрашивать? Соберем все, что у нас есть, сложимся, продадим, сделаем богатое приданое. Потребуют за невесту калым - дадим. Если не сделать этого сейчас же, то он опозорит всю семью. Возьмет да и женится на такой, чей род и фамилию мы не знаем. Совсем отбился от дома. Привезти ему невесту, да и пусть живет здесь, рядом с отцом, с нами. Тогда будет дело.- И она заторопилась на обеденную молитву, но, проходя мимо Гапура, не выдержала, подошла и ласково погладила его по щеке, приговаривая:- Слушайся нас, родной.

«Что же мне говорить другим?- с грустью продолжал размышлять Гапур.- Имею ли я моральное право быть учителем, если вышел из такого семейного круга, где царит еще набор отживших свое пережитков прошлого?»

- Гапур,- обратилась к нему строго сестра, сидя на молитвенном коврике,- ты не забыл молитвы, что выучил, когда еще был маленьким? Да и читаешь ли ты молитвы?

Мать, сидевшая рядом с Гапуром, с материнской теплотой заглядывала ему в глаза, гладила по плечу, изредка шептала:

- Слушайся старших, мой мальчик, слушайся меня. Ведь я тебя для себя родила, чтобы ты похоронил меня. А ты все в чужих селах да в чужих семьях живешь.

- Молиться пусть бы и не молился,- вторил ей брат,- лишь бы не болтал всякое о мусульманах. Мне люди глаза колют всякими его писульками в газетах.

- Что?- спросила мать и, словно обжегшись, отпрянула от сына.- Против бога взялся воевать? А-а, далеко пойдешь, споткнешься где-нибудь и будешь валяться мертвым, как собака. Был у меня один родственник, прости аллах! Тот все время говорил, что бога нет. От того и подох. Люди сказывали, что он стал похожим на свинью.

Гапур сидел раскрасневшийся, еле сдерживал свое возмущение. «Приедешь в месяц раз повидаться с родителями, с братом и сестрой,- подумал он.- И вот их отношение».

- И опять молчит, как камень,- повернулась к нему старшая сестра, сидевшая на корточках на коврике для молитвы.

- Руку дал бы себе отрубить,- повысил голос брат,--чтобы ты встал на правильный путь. Чтобы бросил всякие там учительские дела да перешел бы работать туда, где мог бы и сам жить в достатке, и родным своим помогать.

- Я сделал бы то же самое,- взорвался Гапур,- чтобы вытащить вас на свет и воздух!

Он быстро стал собираться на автобус.

- Вот так, поговори с ним,- вздохнул недовольный беседой брат, махнул рукой и ушел.

Во дворе Гапур подошел к отцу, суетившемуся у старой сапетки ^*.

- Уезжаешь?- поднял тот на Гапура грустный взгляд.

- Сапетка - то для чего?- спросил Гапур с улыбкой.- Кукурузы же в огороде нет.

Он понял, почему отец не стал заходить домой. Он не

разделял мнения, старшего сына и дочери о дальнейшей судьбе Гапура. Не хотел он и вмешиваться в их разговор: знал, что Гапуру не требуется его поддержка, что он все равно поступит по-своему, как надо. Не хотел и старших детей обижать, заступаясь за Гапура. Они и так уже не раз упрекали его, что он дал ему такую свободу.

- Сам не знаю,- вздохнул отец,- привычка. Раньше, бывало, в сапетке - вся жизнь семьи. Каждый вечер смотришь - насколько уменьшается в ней кукурузы, и считаешь дни до нового урожая. Сейчас уже не то совсем. А сапетка все же нужна, мало ли что придется хранить, да и кукуруза нужна бы для коровы, кур,- сказал он, садясь на низенький стульчик из прогнившего теса.

Гапур вспомнил, что этот стульчик в годы войны стоял на глиняном полу, на почетном месте в их большой семейной комнате. На него садился тот, кто постарше в семье, а если случалось, что кто-то из соседей зайдет, то уступали ему. Уже давно он не в почете. И сыреет и сохнет около старой сапетки. Гапуру он в эту минуту напомнил тревожное и нелегкое детство.

- А эти,- показал Гапур кивком головы в сторону дома,- все еще не довольны жизнью. Все чего-то ищут, все им мало.

- Ну их!- махнул рукой отец.- Ума им только не хватает. От сытости бесятся. Ты, Гапур, делай свое дело, только вот аллаха не забывай. Остальное все делай, как время велит.- Он умоляюще, тепло заглянул в глаза сына.

И долго смотрел ему вслед. Отложив маленький топорик и глядя в ту сторону, где скрылся Гапур, задумался.

«Сколько сил в моем сыне,- думал он.- Сколько препятствий он преодолел, чтобы стать учителем. Отказался от всего, что сулил ему старший брат, если он послушается и будет работать вместе с ним, а у него ведь много друзей среди руководящих работников. Отказался от женитьбы на девушке из состоятельной семьи, от тех благ, что сулил ему этот брак. С ранних лет вышел из-под нашей опеки. Учился и работал, сам зарабатывал себе на одежду, на питание, на книги. А чем я ему помогал? Ничем... Только и знал, что чинил ему препятствия, требуя быть при мне, при брате, делать то, что делает старший. Ведь говорят же, что тот, кто откалывается от своей семьи, от родных, не может быть счастлив. Значит, Гапур несчастлив. И я ему ничего не мог дать. Старший сын и дочери - те другое дело. Перед ними я не в долгу. И в женитьбе старшему сыну помог, и в замужестве дочерей выполнил свой отцовский долг. Все, что нужно было, сделал: и калым за невесту, и приданное дочерям. А этому - ничего. Он и не требовал. Но я перед ним все же в долгу. Ведь священный шариат велит мусульманину одинаково относиться к своим детям, одинаковые затраты делать на них. Выходит, я не выполнил этих требований. Аллах видит, не виноват я. Все, все отдал бы для его счастья. Но он же сам отказывается».

Видимо, его Гапур из породы тех, кто в первые годы Советской власти, в трудные годы пришли на помощь из других районов, областей и краев. Такие же упрямые в преодолении трудностей, такие же преданные своему делу молодые люди, как его Гапур, занимались тогда устройством жизни народа. Он, Элберд, завидовал им, старался подражать. Многое пришлось всем пережить... Сколько лет уже прошло с тех пор, а образы их всегда перед глазами.

- Если он идет по их стопам,- гордо поднял голову старик,- то Гапур счастлив. И пожалуй, так оно и есть.

Он вновь взял топорик и принялся за свое дело.

Гапур медленно шел к остановке автобуса почти на окраине села. Ему почему-то грустно было, казалось, что, сам того не желая, обидел мать, надерзил ей. Не удалось ему в этот раз, как бывало раньше, убедить ее в своей правоте. Он представил себе ее маленькую сгорбленную фигурку, ласковые натруженные руки - и сердце сжалось от жалости. Тяжелая ей выпала доля. В четырнадцатилетнем возрасте умерла у нее мать. Пришлось ей самой стать матерью шестерым меньшим братьям и сестрам. На хрупкие плечи легли все домашние заботы крестьянской семьи.

А через два года, когда ей едва исполнилось шестнадцать, отец выдал ее замуж за человека, который был много старше ее. И забот на нее навалилось не меньше, чем в отцовском доме, да еще выполняй обязанности жены: прислуживай не только мужу, но и его родителям, брату и сестрам. А там и собственные дети. И до глубокой старости никто не мог заменить ее в семейных заботах. А сколько пришлось ей горя вынести в годы гражданской войны! Двух братьев в один день убили белогвардейцы. Бандиты, ограбившие колхозную ферму, убили вскоре брата отца Гапура; отец, тяжело раненный вражеской пулей, три месяца при смерти лежал дома под наблюдением сельского лекаря. А позже один за другим умирали ее собственные дети.

- О, аллах,- частенько вздыхала она, вспоминая те годы,- я, наверное, сделана из железа. Никогда не думала, что человек может перенести такие трудности.

Гапур ехал в набитом людьми автобусе. Его взволновал разговор с домашними, и чувство собственного бессилия все больше овладевало им.

«Чем же я лучше других лицемеров,- думал он с горечью,- если не заявил им твердо, что не буду жить по-старому».

Мысли Гапура прервал чей-то заунывный голос. Вмиг песню подхватили еще несколько человек:

- О человек, творенье бога, смирись со своим ничтожеством перед силами творца, не давай дьяволу - гордости овладеть собой. В руках аллаха судьба твоя, о тля ничтожная, от конца своего ты никуда не уйдешь.

Только закончилась эта песня, как началась другая:

- Нет силы, кроме твоей, о аллах могучий! Нет тайны, кроме твоей, о аллах вездесущий...

Песня сопровождалась быстрым хлопаньем в ладоши. Кто-то стучал каблуком об пол автобуса.

Гапур внимательно оглядел пассажиров. Шесть девушек в длинном праздничном одеянии. Несколько молодых парней. Группа пожилых мужчин, которые с усердием пели и хлопали.

- Мы едем за невестой,- объяснил Гапуру его сосед.- Наняли этот рейсовый автобус, поэтому тебе не надо платить за билет. Ты меня не знаешь, я тебя тоже.

От незнакомца несло водкой и луком.

- А-ха-ха!- наклонилась вдруг чья-то голова с заднего сиденья и просунулась между Гапуром и его соседом.- Ты сын Мааса. Гм... сын Мааса. Люди говорят, что не Мааса, а какого-то Юсупа-муллы.

Парень густо покраснел, кулаки его сжались.

- Сам ты ублюдок,- вскочил он,- да еще и трус. Не будь здесь людей, ты бы мне этого не говорил.

- А ну повтори!- вскочил тоже пьяный его соперник. В руках у него блеснул нож.

Гапур схватил его за руку, вырвал нож и выбросил в окно автобуса. Песня и хлопанье вмиг прекратились. Автобус превратился в пчелиный улей. Все с задних сидений хлынули вперед. В этот момент шофер затормозил, и люди прижали дерущихся и Гапура к кабине водителя. Девушки подняли крик.

- Я говорил, что не надо брать эту молодежь,- пробасил один из пожилых мужчин после того, когда разняли драчунов и рассадили по разным углам.- Никогда от них хорошего не дождешься.

- Ничего страшного,- успокоил другой,- раньше, бывало, даже на конях дрались. Вот интересно было смотреть!

- Никогда так не было,- горячился его собеседник.

- Было, не было,- вмешался третий,- но за слова, что сказал он этому парню, пришлось бы ему ответить в другое время.

- Нашел, что вспомнить! Сейчас нет тех мужчин. Тогда за одно только слово проклятия душу изымали из тела. А сейчас напьются пьяными и хлещут друг друга, а потом обнимаются.

- О каком мулле тут шла речь? - спросил запевала. Кто-то пояснил ему, что Юсуп-мулла умер недавно, так

и не признав этого парня за сына.

- Если бы признал,- прохрипел чей-то голос,- то этот святой намного раньше предстал бы перед аллахом. Тот давно уже приготовил ему ад за блуд с чужой женой.

Народ с интересом посматривал на сына муллы.

Парень сидел, прижавшись к стенке, опустив голову на спинку переднего сиденья.

Автобус остановился недалеко от школы, в которой работал Гапур. Солнце уже закатилось. Начало темнеть. В скверном настроении он вышел и направился к дому Сулеймана. Люди поехали дальше, в село, откуда утром следующего дня должны были забрать невесту.

До небольшого домика Сулеймана, отгороженного низеньким штакетником, оставалось несколько шагов, когда Гапур внезапно, будто перед семафором, остановился, а затем повернул в обратную сторону - к себе. Он не заметил, как догнал его Хасан.

- Привет, дружище,- сказал тот с издевкой.- Ты что не решаешься войти в свою штаб-квартиру, где перемываете мои косточки? Сплетничаете о руководстве района, намечаете новое начальство. Невесты твоей сейчас там нет, она с кем-то убежала в кино. Тоже культурной, современной себя корчит, за новые обычаи ратует. Других девушек поучает.- Губы Хасана растянулись в злобную улыбку.

- Уйди от меня!- сжал кулаки Гапур и чуть было не бросился на Хасана, но остановился. Он понял, что этого только сейчас и нужно изворотливому карьеристу.-Уйди!- повторил он.- Уйди с моих глаз!

- Уйди ты из этого района!- злобно крикнул Хасан.- Никто к тебе в твой хутор не придет, чтобы тебе показаться. Уйди ты, а мы как-нибудь проживем здесь. В придачу тебе и твою Лизу. Она тебе необходима -лечить будет твои мозги.

Гнев охватил Гапура. Кто знает, что могло бы случиться, если бы его не окликнула откуда-то появившаяся здесь Лиза.

- А я к тебе ходила,- остановилась она рядом.- Сулейман зачем-то срочно зовет тебя. Третий раз уж иду.

Хасана как ветром сдуло. Гапур с Лизой повернули обратно.

- Ты что, нездоров?- спросила Лиза.- Ты какой-то бледный, я еще не видела тебя таким.- Она ласково взяла его за подбородок, подняла голову и тепло заглянула в глаза.

- Так, ничего - успокаиваясь, ответил Гапур.- Автобус старый, народу полно, видимо, укачало.

- Когда же ты родителей своих привезешь?- переменила тему разговора Лиза.- Я вот только из города. Отец меня спрашивал, не забрал ли ты их.

- Они не поедут,- вздохнул Гапур,- не хотят расставаться с родным аулом и своим домом.

- Гапур, ты все же нездоров. Или чем-то расстроен? -спросила она ласково.- Почему ты мне не скажешь?

- Нет, Лиза,- улыбнулся он,- я совершенно здоров. Все будет хорошо.

- А что случилось? Дома что-нибудь?

- Нет,- ответил он спокойно.- Ничего не случилось. Все как было. Думаю только о тебе.

- А что тебе Хасан говорил? Это же он с тобой здесь стоял, а потом убежал, как ошалелый.

- Ничего путного не говорил.- Помолчали.- Пройдемся немного?- предложил Гапур. Некоторое время шли молча. Лиза чувствовала, что он чем-то расстроен, и ждала, когда расскажет. Гапуру такие паузы давали возможность успокоиться, сосредоточиться на том, что его занимает, и потом излить душу. Может быть, вот эти паузы рядом с Лизой и действовали целительнее всего.

- Знаешь, сейчас произошла одна история,- начал Гапур и рассказал Лизе о скандале в автобусе.- Меня не оставляет мысль, что парень этот - сын Салимат. Вот послушай, что знаю я о ней от моего школьного учителя...

Лиза слушала внимательно, не перебивая.

- Раньше все это казалось мне смешным. Ну могут ли, в самом деле, взрослые люди обращаться к мулле, если возникают проблемы с наследником, верить в амулеты да еще рассказывать потом всем, как «велика милость аллаха»?

- Не забывай,- заметила Лиза,- что до революции в наших местах не было никакого понятия о медицинской грамотности. Недаром же весь Терский край вообще именовали медицинской пустыней. В таких условиях мулла был авторитетом во всех вопросах. И после революции их авторитет сохранялся довольно долго в среде невежественной массы. Поэтому я не удивляюсь, если старики и по сей день рассказывают эту байку, если не с искренней верой, то уж с некоторой долей надежды на силу веры.

- Насчет Юсупа-муллы все понятно,- отмахнулся Гапур,- он негодяй и обманщик. О муже Салимат тоже говорить нечего - темный человек. Но вот сама Салимат...Ее я, признаюсь, раньше осуждал. Ведь она участвовала в обмане.

- А теперь не осуждаешь?

- Теперь нет. Посуди сама. Трижды был женат отец Салимат. Уж одно это делало жизнь ее нелегкой. Ведь каждая мачеха смотрела на нее как на служанку. Салимат делала по дому все - пекла чуреки, ухаживала за скотом, стирала, пряла, вязала... Ну, словом, все. Дальше. Первый раз ее выдали замуж за сельского муллу. Да еще при этом - второй женой. Ко всем прежним тяготам -ведь хозяйство у мужа тоже было и, значит, все, что Сали - мать делала в доме отца, делала и здесь,- так вот, ко всему этому прибавилась еще лютая ревность старшей жены. Разве это лучше мачехи?

- Наверное, не лучше,- вздохнула Лиза.

- Пойдем дальше. Муж умер, а перед смертью сказал так: «Салимат молода. У нее нет матери. Своих детей у нее тоже нет. Все эти пять лет, как вошла в мой дом, она трудилась, не покладая рук. Не обижайте ее. Отдайте ей постель, медный таз с кумганом, и пусть идет к отцу. Добрый мусульманин ее отец! Да благословит ее аллах!»Вот с этой-то «благодарностью» от старика мужа она и вернулась в дом к отцу. А что в том доме? Все та же тяжелая черная работа плюс шипение мачехи: «Была бы хорошая, наделили бы чем-нибудь».

- Как говорится, из огня да в полымя,- подсказала Лиза.

- Вот именно,- обрадовался Гапур.- Теперь понятно, что во втором замужестве Салимат очень хотелось стать наконец если не полновластной хозяйкой, то хотя бы «настоящей» женой. А для этого необходимо было иметь ребенка. Чтобы никто больше не попрекал, не прогонял, не издевался. Так разве можно осуждать несчастную женщину, пустившуюся на хитрость, от которой никому никакого вреда - кроме нее самой? Да и то: ведь она хотела иметь ребенка? Может быть, ты возразишь мне, что она должна была бороться за лучшую судьбу путем протеста? Гапур задавал Лизе вопросы не потому, что не знал ответа на них. Он таким способом контролировал правильность собственных рассуждений. Оценка Лизы была ему необходима.

- Нет, я не собираюсь тебе возражать,- сказала Лиза.- Более того, напомню общеизвестное: судьба человека - это его характер. А характер воспитывается с детства. Все семейное воспитание направляло Салимат к покорности. Так я понимаю?

- Правильно! К тому же Салимат просто негде было увидеть примера другой жизни, другого поведения женщины. Среди ее окружения, кроме покорности, она ни чему не могла научиться. Знаешь, когда я учился в институте, мне посчастливилось получить разрешение работать в архивах. В одном из документов я нашел такие данные: в 1925-1926 годах в сельской местности Ингушетии обучались всего 73 девочки. Это всего за год до десятилетия Советской власти. Значит, в каком же окружении жила Салимат?

- В смысле женской грамотности - тоже пустыня,- завершила его мысль Лиза.

- Вот-вот. К чему я все это говорю? А вот к чему: теперь, когда нет в живых второго мужа Салимат и Юсу-па-муллы, а сын ее вырос - я все-таки уверен, что парень этот ее сын!- думаешь, он не попрекает мать тем, чем его самого попрекают все эти люди? И значит, ей опять очень плохо. Как и ее сыну тоже. И вот я решил -я разыщу Салимат с сыном, я помогу им, если им нужна помощь, сделаю все, чтобы они почувствовали себя достойными людьми, равными другим.

Волнение Гапура достигло предела. Лиза погладила его руку

- Я уверена, ты найдешь способ им помочь. Ты сумеешь сделать так, чтобы юноша стал человеком, перед которым эти автобусные бездельники склонят головы.

Лиза с увлечением стала делать разные предположения, как можно устроить будущее парня. Она уже рисовала картины, как он и его бедная мать вырвутся в новую жизнь и даже как им будут завидовать. Лиза говорила без умолку и видела, что Гапур успокаивается. Она понимала, что одна из причин такого его волнения в том, что когда-то и он посмеивался над историей Caлимат, а теперь раскаяние жжет его душу. Особенно сегодня, после этой ужасной сцены в автобусе.

И действительно, на сердце у Гапура стало светлее. Они еще немного погуляли, уже весело смеясь, и оказались возле домика Сулеймана. Когда подошли ближе, Гапур заметил, что старик сидит у настежь открытого окна и, кажется, чем-то озабочен. Во всяком случае он нервно поглаживал левой рукой коротко постриженные седые усы и прорезанный тремя глубокими складками нахмуренный лоб.

- Что с ним?- спросил Гапур шепотом, чтобы не потревожить старика.

- Не знаю,- так же тихо ответила Лиза,- давай зайдем?

Когда они вошли в дом, Сулейман сидел у открытого окна и что-то читал, водя пальцем по старой бумажке.

- А, нашелся!- закричал Сулейман.- Где это тыпропадаешь?3абыл, забыл меня, старого.

- Я только что от отца,- объяснил Гапур, присаживаясь рядом.- Он салам передавал, просил, чтобы вы приехали к нему дня на два.

- А сам он почему сюда не едет?- улыбнулся Сулейман, снимая очки и откладывая их на подоконник.- Кстати, прочти эту записку. Нашел ее, когда копался в старых бумажках.

Гапур взял пожелтевший, потертый листок и прочел небрежно накарябанные слова.

«Ты предатель веры и истинных мусульман, убирайся из нашего района, пока живой, а то труп твой собачий увезут отсюда твои люди».

- Это я получил в те суровые годы, когда мы прижали классовых врагов,- сказал Сулейман.- Знаешь, кто писал? Это писал отец того самого Хасана, который лекции читает людям. Таких бумажек у меня было много.

- И что же вы?

- А мы что? Мы делали свое дело,- спокойно ответил Сулейман.

- А те, что бумаги писали?

- Они получили свое.

Лиза смотрела то на Гапура, то на Сулеймана.

- А что с ним потом стало, с отцом Хасана?- не выдержала она.

- Не знаю,- пожал плечами Сулейман.- Но бог с ним. Не в нем сейчас дело. Я тебя, Гапур, звал вот для чего. Хочу посоветоваться с тобой.

Как всегда перед важным разговором, он немного помолчал.

- Я долго думал, Гапур, не попытаться ли мне вспомнить историю нашей борьбы со старым злом, которое творили здесь бандиты, мешая людям жить по-новому. А то умрем - все забудется. Такие, как Мухти, начнут ложь за правду выдавать. А молодым ведь надо знать правду. Мы об этом уже советовались с Солихом. Он тоже помнит. Он грамотный, мог бы и написать, но не хочет. Говорит, что уже стар, плохо видит. Потом, как это там по-вашему, от писанины отучился. У него действительно с глазами плохо вот уже лет пять, поэтому договорились, что он приедет ко мне и мы будем писать вместе.

Гапур с радостью взял его руку и тепло пожал.

- Я буду рассказывать, а ты записывай, поправляй меня, если я что-то не то скажу. Ты же грамотный и писать хорошо умеешь. Нам Солих поможет. Он должен днями приехать. Побудет у нас несколько дней. Они с Хани к родным поехали повидаться.

В сенях послышались шаги.

- Дома ли хозяева? - пробасил чей-то голос.

- Смелее входите,- засверкали глаза Сулеймана. Он узнал бы этот голос среди тысячи голосов.

В дверях показался Солих. Он приехал, как и обещал.

- А, летописцы!- улыбнулся он.- Не дождались меня, сами начали. Задержался я немного. А виновата все твоя хозяйка - просила несколько дней подождать, а то еще не наговорилась с родственниками. Пришлось подчиниться.

- А я ей всю жизнь подчиняюсь,- шутил Сулейман.

Пошутили, посмеялись. Покормили гостя. И Сулейман, сев за стол и обложившись бумагами, начал:

- Я понемногу вспоминаю. Чувствую, что многое забыл. Знал бы тогда, записывал. А ты пиши, Гапур, пиши. Зря, что ли, я тебя просил.

- Вспомним все, не волнуйся,- ответил Солих.- Вначале нам с тобой одним нужно поговорить, уточнить кое-какие моменты, а потом уж расскажем. Молодежь запишет, подправит...

- Я вам, наверное, сегодня не нужен,- сказал Гапур, краснея под внимательным взглядом Солиха.

- Ты, Гапур, приходи завтра, как освободишься от своих дел,- предложил Сулейман.- Мы без тебя ничего не напишем.

- Хорошо, я приду,- ответил Гапур,- мне это и самому очень интересно.

- Хороший парень,- заметил Сулейман, когда Гапур вышел.- Разумный, обязательный...

Он многозначительно посмотрел на Лизу, которая стояла у окна и незаметно для них поглядывала вслед уходящему Гапуру. Через несколько минут и она вышла, оставив стариков одних.

- Хорошая пара твоей Лизе,- подмигнул Сулейман Солиху.- Или ты не согласишься выдать ее за него?

- Выдать?!- спросил Солих с серьезным видом.- Это, мой друг, ее дело. Я ни за кого ее не выдам. Сама выйдет, за кого пожелает. Она это хорошо знает. Я уверен, плохого она не выберет.

- Ты прав,- ответил Сулейман.- Это ее личное дело. Но мне кажется, что они достойны друг друга.

11

Когда Гапур на второй день вечером зашел к Сулейману, два партизана были так увлечены разговором, что не сразу обратили на него внимание. Тихонько поздоровавшись с Лизой, сидевшей у стола, Гапур подсел к ней и, открыв блокнот, приготовился записывать.

Друзья общими усилиями вспоминали людей, события, в которых когда-то участвовали, что-то уточняли, пытаясь дать верную оценку поступкам товарищей. Постепенно из их воспоминаний возникла картина жизни целого поколения.

Волнение стариков передалось и Гапуру. Он вдруг отчетливо понял, почувствовал, что жизнь свела его с людьми, которые делали историю, что он сидит возле тех, от которых в немалой степени зависела судьба его народа, а значит, и его с Лизой судьба... А ведь большинство из них в то время никаких «академий» не кончало.

- Послушай, Солих,- говорил Сулейман,- растолкуй ты мне, пожалуйста, я и сейчас не пойму, почему находились такие люди, которые с оружием пошли против нас? Неужели так трудно отличить черное от белого? Что - хорошо, а что для народа - плохо? Ходили по дворам, шептали: женщинам незачем учиться... Пугали учителей, поджигали колхозные фермы... Я в те годы бывал и в русских селах, жители которых были не так задавлены круговой порукой, как здесь... А у нас тут кого ни возьми - то чей-то родственник, то родственник родственника...

- Эх ты, борец! - улыбнулся Солих.- Боролся и не знал причин, почему это зло сохранилось у нас дольше, чем у больших народов. А богатые и бедные переплелись у нас по родовым связям! Богачам это было на руку. Еще бы не выгодно! Как только возьмут их за жабры, они тут же вспоминают свое родство и - к бедняку-родственнику под крылышко. Глядишь - и спрятался, ушел от возмездия. Поэтому-то и нелегко оказалось справиться сними.

Гапуру как историку было интересно следить за рассуждениями Солиха. От Лизы он уже знал, что отец ее окончил в Москве Коммунистический университет народов Востока, куда его послали как партийного активиста района, участника борьбы за Советскую власть. Так он и получил серьезную политическую подготовку и специальность историка.

- Да, ты прав,- поддержал друга Сулейман.- И впрямь, разве мог мне быть своим мой двоюродный брат-богач? Всю жизнь сосал кровь своих сородичей. Богатый, был, дьявол! Целая отара овец, сотня коров и быков, лошади... А земли сколько было! Так что он придумал: заявил, что, по обычаю, родственники должны помогать родственникам. И заставлял нас почти бесплатно работать на себя. Обещал платить, но не платил. Как-то потребовал я у него плату, так он по праву старшего родственника избил меня палкой - еле ноги унес. Даже моя мать несмела заступиться. Боялась, что он не даст лошадь вспахать наш маленький кусочек земли. Все мы были ему родственники, пока работали на него. А как только сами на себя стали трудиться, сразу всем нам чужим стал. Готов был всех нас растерзать за каждого своего бычка. Поэтому и вышло, что он вместе с таким же богачом, казачьим атаманом, направил свое оружие против нас.

- Жаль, что когда нам пришлось столкнуться,- вздохнул Солих,- не уничтожил ты его, а только ранили потом даже пожалел. Все-таки родственник...

- Нет!- сказал твердо Сулейман.- Никогда я не мирился с ним. И никогда не считал его за родственника. Чувствовалось, что слова Солиха его задели.

- Не о тебе речь. Это я к слову сказал, для примера,- успокоил его Солих.- Такие ведь богачи были не только в твоем роду! А в каждом...

- И для примера меня не упоминай! Погляди сначала на мои шрамы, на мою хромую ногу, простреленную такими подлецами!- возмущался старик.

- Да не о тебе я говорю. Успокойся!- не рад был своим словам Солих.

Наконец Сулейман успокоился. Стукнул себя по голове и сказал:

- Плохо стал соображать.

- Будем говорить без примеров,- улыбнулся Солих.

- Ладно,- сказал Сулейман,- толкуй дальше.

- Чеченцы и ингуши,- продолжал Солих,- из-за круговой поруки в свое время часто шли на поводу у классовых врагов из своей среды.

- Ох, уж эта круговая порука!

- От родового строя она у нас сохранилась,- продолжал Солих.- Ну а классовым врагам только этого и надо. Многие из них в революцию отделались легким испугом, спрятались в массе людей, пользуясь многочисленными родственными связями.

- Здесь во многом им помогали реакционные секты,- вставил словечко и Сулейман.

- Да,- кивнул головой Солих,- очень даже во многом. Дело в том, что большинство людей были религиозны. И некоторые служители специально вводили людей в заблуждение.

- Под влиянием лже святых находились даже некоторые из наших тогдашних руководителей.

- А к чему это привело? Классовые враги ловко пользовались сохранившимися пережитками,- продолжал разговор Солих,- разжигали кровную месть между родами, натравливали людей друг на друга.

- Единым фронтом с ними выступали тогда и многие. Лишь немногие служители религии,- заметил Сулейман,- сразу приняли новую власть.

- А разные карьеристские группировки!- подхватил Солих.- Они тоже создавались по родственным связям. Каждый род пытался на руководящую работу выдвинуть своего. Не важно - способен тот был или нет.

Оба умолкли. Солих сидел, прищурив глаза, углубившись в воспоминания.

- Как сейчас помню,- прервал он молчание,- было даже специальное решение бюро Северокавказского крайкома партии об этих группировках у нас.

- Да, да, было такое решение,- подтвердил Сулейман,- и я его помню.

Гапур, не дожидаясь просьбы стариков, давно уже записывал их беседу.

- Да кое-кто из них все же затаился крепко, вплоть до Великой Отечественной войны,- сжал кулаки Сулейман.- Морочили они людям головы. Вновь оживились. Придавишь - вроде притихли, чуть какие трудности -вновь вылезали. Ведь тот самый сын муллы-самозванца, который сумел начальником стать, пошел фашистам служить.

- Да,- подтвердил Солих,- здесь они постарались вновь объединиться, снова достали из-под полы свое ржавое оружие.

- Какая подлость!- тихонько пробормотала Лиза, сидевшая до этого молча в сторонке.

- Эти негодяи,- сказал Солих,- как сейчас помню, только за семь месяцев сорок третьего года расправились с несколькими активистами. И тот самый сын муллы был главарем той банды.

- Тогда погиб и мой друг - бесстрашный большевик, председатель колхоза...- начал Сулейман и умолк, вытирая выступившие на глаза слезы. Потом вздохнули закончил: - Много погибло в те годы от бандитских пуль. А все основные силы были брошены на фронт. Потому эти негодяи и обнаглели, что невозможно было бросить на них много сил. Здесь, в тылу, остались только женщины, старики да дети и редко кто из взрослых мужчин, сильных физически и молодых.

- Помню,- сказал Солих, после некоторого раздумья,- когда мы преследовали главаря одной бандитской группы в сорок третьем году. В горном хуторе, где жили его дальние родственники, они поднялись на защиту бандита. С вилами, топорами в руках не пускали нас в саклю, где он спрятался. А объясняли они свое поведение тем, что он их родственник, да еще и гость, и им будет позор, если они его выдадут. Нам долго пришлось их убеждать, что это бандит, что он и их враг. Тогда многие отступили. А отдельные все же еще кричали: «Не выдадим родственника и гостя». Вот так, оказывается, можно повернуть обычай народа против самого народа./p>

- Надо было с самого начала ликвидировать эти старые обычаи и традиции. Нужно было строго наказывать тех, кто их соблюдал. И тогда бы такого не было,- горячо сказал Сулейман.

- Ликвидировать старые обычаи и традиции?- покачал головой Солих.- Ты не прав, Сулейман. Традиции не с неба падают. Они из жизненной необходимости возникают. Нельзя выступать против всех обычаев и традиций народа. Изживать надо только те, которые противоречат условиям жизни.- Солих при этом внимательно смотрел на Гапура и Лизу. Он и говорил не столько для Сулеймана, сколько для них. Потому и наблюдал- понимают ли, согласны ли?

- Я против устарелых,- настаивал Сулейман,- надо вытравить их вообще, где они еще сохранились.

- Против чуждых и вредных,- поправил его Солих.- Нет такого .народа, у которого не было бы обычаев. В них - душа народа, его история, опыт многих поколений. Без своих обычаев нет нации. Обычаи народа - это тоже, что характер у человека. Это духовная жизнь людей. Но она сложна и противоречива. Вот в этой-то противоречивости и надо уметь разбираться. А помнишь, Сулейман, бой за село Тарково?- спросил Солих.- Помнишь, как там все жители, даже колеблющиеся, отказались выдать деникинцам большевиков, пропустить белогвардейцев через свое село и дать им лошадей?

- Хорошо помню,- склонил Сулейман голову набок и внимательно посмотрел на Солиха.- Как сегодня помню. Все подробно.

- Помнишь, как старший из всех сельчан, седобородый старик, без чьего-либо совета вышел из толпы навстречу белому офицеру-парламентеру, который объявлял нам ультиматум деникинцев, чтобы выдали им большевиков.

- Помню,- согласился Сулейман.- От имени всех сельчан он объявил ему: «Пока жив хоть один из нас -через наше село вы не пройдете».

- А он ведь еще добавил: «А насчет выдачи вам большевиков, то знайте, что мы здесь все большевики».

- Да, так и сказал,- вздохнул Сулейман.

- Так почему никто из сельчан не выступил против этого старца, хотя в селе были и такие, которые не совсем еще определились, на чьей стороне им быть?

- Боялись,- сказал Сулейман,- боялись, что большинство их тут же самих прибьет. Вот почему.

- И не только поэтому. А и потому, что испокон веков здесь так уж заведено: слово старшего - закон.

Такой обычай, так повелось, что опыт стариков всегда был путеводителем для горцев.

- А опыт Мухти - тоже путеводитель?- вмешалась опять Лиза.

Отец сердито посмотрел на дочь.

- Ты не сердись,- ласково погладила Лиза отца по плечу.- Я представила себе, что для меня путеводителем должен быть опыт таких стариков, как Мухти...- Она покачала головой.

- Ведь хороший, добрый обычай несет в себе, как правило, истинную мудрость народа, его высокую нравственность,- растолковывал Солих.

- Да,- вздохнул Сулейман,- мы тогда приняли трудный бой. И в самый трагический, напряженный момент на помощь нам, ингушам, пришли русские курсанты. Совсем еще юноши из Орджоникидзе. Пришли и осетины, и кабардинцы, и многие другие.

- Ты помнишь, как душа радовалась, когда клятвенно братались перед неравным боем?

- Как не помню?- на глазах Сулеймана навернулись слезы. Он вытащил из кармана платок, вытер глаза.- Со мной братался один русский рабочий и поклялся, что он мне будет родным братом. Погиб. Через несколько минут началась атака деникинцев: так и умер в моей шапке-папахе, а мне отдал свою...

- Да,- погрустнел и Солих,- немало жизней унес тот бой. Всех, независимо от вероисповедания, похоронили в общей могиле. Вопреки шариату, который запрещает хоронить мусульман вместе с инаковерующими.

- Революционное братство, скрепленное кровью, пролитой за общее дело, и в те годы было выше всяких религиозных верований,- сказал Сулейман.

- Братство, дружба - это давние благородные и яркие национальные черты и ингушей, и чеченцев, и других народов нашей страны,- поддержал его Солих.- Они пронизывают многие наши старые обычаи. Вот о таких добрых, славных обычаях я и говорю. Вот их-то и нельзя выбрасывать на свалку истории.

- Но ведь и в самом деле не все старые обычаи несут в себе добро?- прервал минутное молчание стариков Гапур.- Взять тот случай с убийством тракториста. Ведь кровной местью - всегда пользовались злые люди. А назвали этот обычай национальным. Как мог этот обычай возникнуть у народа? И как его могли оправдывать когда-то?

- Объяснение этому тоже есть,- ответил Солих.- Очень трудна и трагична история горцев. Вечными спутниками их с древних времен, еще с родового строя, была борьба за землю, за скот. Постоянные набеги друг на друга. Только в единении могла быть защита. И этот обычай когда-то оберегал мужчин рода, а значит, и благополучие всей большой родовой семьи. Обычай этот просуществовал века и постепенно внедрялся в сознание горцев из поколения в поколение, продолжая влиять на сознание отдельных людей и тогда, когда условия, его породившие, уже исчезли.

- А вот еще тоже обычай...- начала Лиза.

- Подожди, дочка,- перебил ее отец.- Давайте разберемся. Именно в этом обычае как раз и видна противоречивая природа некоторых старых обычаев. Об этом я и говорю. И в первые годы Советской власти частенько случалось, что никто уже и не помнил, как и при каких обстоятельствах была нанесена обида. Оставался только долг мщения - «кровь за кровь». И эти старые счеты одного рода к другому вершили старики. Я же не говорю, что в этом случае мудро слово старших.

- Да, это проблема сложная,- заметил серьезно Гапур.

- Конечно,- ответил Солих,- проблема обычая -одна из самых сложных и острых современных нравственных проблем. Ведь обычаи пронизывают почти всю повседневную жизнь людей. Они во многом определяют их быт и поведение.

- Мы, идеологические работники района, не всегда уделяем этому должное внимание,- вздохнул Гапур.- В том-то и вся сложность, что их не отменишь. Как я теперь понимаю, надо в них глубоко разобраться. Добрые - поддерживать, распространять, а вредные, чуждые нашей, советской морали - постепенно изживать путем большой разъяснительной работы.

- Сложность еще и в том, - поддержал Солих,- что часто обычаи толкуют по-разному. Взять, например, обычай взаимной помощи. Вот как раз тот пример, когда сами по себе честные люди, по просьбе того самого Мухти, решили помочь ему незаконно получить пенсию. Вот как раз эти лжесвидетели и поняли этот обычай неправильно, и он послужил здесь злу. А если бы они по совести помогли действительно нуждающемуся человеку, то это было бы положительной стороной обычая горцев о взаимной помощи. А вот обычай гостеприимства.

Это очень хороший обычай, но с одной стороны...

- Э-э,- заметил протестующе Сулейман,- это вообще хороший обычай.

- Ну нет,- продолжал Солих,- давайте вспомним факты, когда этот обычай, если ему слепо повинуются, приносил и вред. Ведь бывало же так, что преступники тоже использовали этот обычай. Укрываясь от правосудия, они приходили в дом к простым людям, а те, не смея нарушить обычай гостеприимства, укрывали их и сами становились соучастниками.

- А калым? - спросил Сулейман.

- Это не народный обычай,- ответил Солих,- он пришел к ингушам вместе с исламом. А теперь он -пережиток прошлого. Словом, друзья,- заключил он,- в обычаях нужно разбираться. Тогда мы лучше разберемся в жизни людей.

Долго еще беседовали ветераны с Лизой и Гапуром, вспоминая свою боевую молодость, нелегкие условия, в каких пришлось поколению бойцов революции завоевывать новую жизнь.

...В глубоком раздумье ушел Гапур домой.

На следующий день он пересказал разговор стариков секретарю райкома Алиеву.

Сухощавый, среднего роста, с непослушно спадающими на лоб русыми волосами, порывистый, на первый взгляд Алиев мог показаться немного заносчивым. Но впечатление это при более близком знакомстве рассеивалось. Активность, целенаправленность, волевое начало - сразу же привлекли к нему Гапура. Гапур уловил эти особенности его характера с первых дней работы с ним и во многом подражал ему, учился у него.

Как и накануне, разговор был долгий. Только теперь это были не воспоминания, а размышления о том, как сделать историю и тех, кто ее творил, помощниками в делах сегодняшних.

Возвращались они с работы вместе, и Гапур пригласил Алиева к себе. Давно хотелось ему рассказать Алиеву о Лизе, о своем намерении жениться.

- Я догадывался о твоих чувствах,- признался Алиев.- Чего же ты тянешь? Насколько мне известно, у вас с ней это взаимно?

- Не знаю, с чего начать,- ответил Гапур.

- С того и начни,- сказал твердо Алиев,- объяснись с ней сам. Не будешь же ты посылать к ней посредников? Тем более вы с ней видитесь почти каждый день...

Гапур и в этот вечер пошел к Сулейману. Какая-то, словно магическая, сила влекла его к Лизе. Каждая встреча с ней вдохновляла Гапура. Он знал, что Лизу привлекают люди сильной воли, бесстрашные, свободные от предрассудков, и стремился стать таким человеком.

В иные дни Гапур решал: «Вот сегодня я скажу Лизе обо всем, и спрошу у нее, согласна ли она стать моей женой?» - но его тут же одолевали сомнения. Тогда он говорил: «Нет, я еще не достоин ее»,- решимость его отступала.

Однажды, в дождливый день, промокшая с головы до ног, в кабинет вошла незнакомая женщина.

- Хотя и не очень уверена, что вы поможете мне, но мне посоветовали прийти к вам...

Она замялась и покраснела.

Гапур попросил ее сесть и спокойно рассказать обо- всем.

- У моих родителей,- начала она,- пас трое. Две дочери и сын. Сын болен с детства, что с ним будет -неизвестно. Младшая сестра моя училась в этом районе, заканчивала сельхозтехникум. Здесь она и начала встречаться с парнем- ингушем, полюбила его. Он ей тоже клялся в любви, даже срок свадьбы назначил. А когда узнал, что она ждет ребенка, отказался. Объяснил, что родители против брака, хотят только ингушку.

Наши родители и мы с братом ничего не знали, а когда узнали - было уже поздно. И стыдно сказать - мы отказались от нее. Теперь-то я понимаю, что мы с ней жестоко обошлись. За ошибку, какая бы она ни была, мы не должны были так наказывать девушку. В общем, ушла она от нас. Целый год мы не знали, где она и что с нею. Потом нашлась, письмо из Баку прислала.

Я поехала к ней. Украдкой от родителей, конечно. Оказалось, она там вышла замуж за человека намного старше ее. Он несколько раз уже был женат. Детей не было. Он винил в этом жен. А потом убедился, что виноват сам. Человек он, в общем, хороший. Сестра от него в секрете держала, что у нее есть сын. Она сдала его в дом ребенка после того, как настоящий отец от него отказался. Но после долгих страхов и колебаний сестра все-таки рассказала мужу об этом. Муж обрадовался, и они поехали в город, где находился ребенок. Но ей ответили, что сына забрал отец. Она приехала сюда, стала требовать ребенка. Ее прогнали. Она в милицию. Там сказали, что мальчик усыновлен своим фактическим отцом, а она, сдав ребенка в детский приют, потеряла на него право. Сестра в прокуратуру, в суд... Везде один и тот же ответ. Она уехала, но все это время куда только ни писала, как только ни просила отдать ей ребенка, ей отказывают. Теперь и мы, ее родные, настаиваем, чтобы ребенок был возвращен матери. Он единственный внук у наших стариков-родителей.

- А кто отец ребенка?- спросил Гапур. Женщина назвала фамилию. Гапур знал этого человека. Знал, что тот был женат и имел троих детей.

- Я попытаюсь вам помочь,- сказал Гапур.- Приезжайте сюда через неделю.

Он надеялся, что за это время ему удастся убедить отца ребенка, что у матери малышу будет лучше, чем у мачехи, у которой трое своих детей. Но никак не ожидал, что единомышленников среди тех, кто узнал эту историю, у него не будет. Даже Адам с Любой не поддержали его. Даже Лиза!

- Она поступила не как мать,- говорили все.- Она бросила ребенка, не стала кормить его грудью. Она не имеет на него права.

- А почему отец, который отказался от ребенка еще в утробе матери, опозорив ее, оставив на произвол судьбы без крова и всякой поддержки, почему этот отец потом вдруг вспомнил о ребенке и взял его?- со своей стороны задавал вопросы Гапур. И продолжал свое рассуждение так: - Я ее не оправдываю. Она смалодушничала. Она виновата. А как поступил он? Он даже не поинтересовался судьбой матери его ребенка. Он взял и усыновил его не потому, что в нем проснулась совесть. Нет! Он просто побоялся людской молвы, которая, конечно же, разнесет, что ребенок такой-то фамилии воспитывается в детском доме. Его заставили взять ребенка люди его рода, его фамилии. И поэтому теперь надо разобраться, с кем лучше будет малышу: с отцом, который его не хотел, и мачехой, у которой своих трое детей, или с матерью, родной матерью которая рвется к ребенку всей душой? Не забывайте, что она о нем все время думала, стремилась к нему.

У Гапура были и другие противники - ревнители национальной «чистоты». Они говорили: отдать мальчика - значит, превратить его из ингуша в человека другой национальности. И это большой позор не только для рода, но и для нации. Лучше, чтобы он умер, чем отдавать «чужим».

Но такие «аргументы» лишь укрепляли настойчивость Гапура в этом деле. В конце концов его беседы и убеждения одержали верх. Ребенок вернулся к матери.

Но Лиза... Какие суровые слова нашла она для осуждения этой молодой женщины, как непреклонная была в своем выводе: «Нельзя поощрять таких». Гапур понимал: в Лизе еще не проснулось милосердие. А по собственному опыту он знал, что милосердии учатся, вернее, жизнь учит. Ведь и к нему оно пришло, он даже знал - когда. И с благодарностью вспоминал Айну, которая, сама того не зная, помогла ему услышать чужое страдание. А милосердие - это и есть способность слышать чужое страдание.

В те, увы далекие вечера, когда он читал Айне самые разные книги, а она просила еще, еще,- встретилось им одно стихотворение Пушкина. Гапур потом столько раз перечитывал его, что отдельные строки врезались в память.

Под вечер, осенью ненастной,

В далеких дева шла местах

И тайный плод любви несчастной

Держала в трепетных руках...

Молодая мать оставляет ребенка у порога чужого дома. До сих пор помнит Гапур, как он дочитал, взглянул на Айну - а она тихо и горько плачет. Это позднее Гапур понял, почему плакала Айна. А тогда недоумевал: мать бросила свое дитя - за что же ее жалеть? Но, может быть, Айна жалеет только ребенка? Опять читал и перечитывал. И понял: а ведь Пушкин не осуждает...

...Закон неправедный, ужасный

К страданью присуждает нас...

Айна страдала и понимала чужое страдание.

12

Оживленно было на улице села. Целая колонна легковых машин стояла у дома Мухти. Ружейная пальба и автомобильные сигналы сопровождали свадьбу Усмана. Наконец-то, через несколько месяцев после сватовства, повезли ему его невесту. Хотя сам Усман и имел здесь же в райцентре квартиру, свадьбу братья решили устроить у себя, в городе. Она обещала быть шумной, многолюдной, со всеми ритуалами, в том числе и с денежными подношениями гостей. Туда поехал и Иналуков. Он не поскупился на деньги, сотню решил дать и тем самым показать свою щедрость и уважение к традициям и состоятельным братьям Усмана. Хасан тоже был здесь, спотыкаясь, обслуживал он гостей, как можно чаще показываясь своему будущему начальнику. Рассчитывал, что скоро Усман переедет в город на большую работу, а он станет заместителем Иналукова.

Гости, приехавшие и пришедшие на свадьбу, протягивали старшему брату Усмана деньги - кто сколько, в зависимости от степени родства, знакомства и состоятельности. А те из родственников, кто поближе, еще за два дня до свадьбы сделали свой вклад в этот котел. Кто барана привез, кто двух, кто бычка, кто быка.

Усмана на свадьбе нет. По обычаю, он находится у друзей. Время от времени ему сообщают, кто из руководителей приходит на его свадьбу.

- Да, сегодня, говорят, женится и мой однокашник Гапур?- вспомнил он.- Послать, что ли, ему туда ящик коньяка и барана и сказать, что ото от друга. Как-никак восемь лет вместе учились.

- А что, у него выпивки и закуски на свадьбе не хватает?- засмеялся кто-то.

- Хватать-то, может быть, и хватает на такую свадьбу, какую он затеял,- ответил ехидно Усман,- но там, наверное, будет кто-нибудь из нашего начальства. И наш подарок может выглядеть недурно.

- Правильно,- согласились присутствующие,- послать барана и ящик коньяка и объявить, что прислал Усман. Это будет благородно выглядеть.

- А если он не примет подарка и вернет обратно? -засомневался один из гостей.- Тогда это будет выглядеть плохо для тебя.

Решили не посылать.

- И не надо,- махнул рукой Усман,- не будем заниматься бесполезными делами. Наше дело сегодня гулять, отдыхать. Кто бы там у Гапура ни был на свадьбе, все равно начальник из него не получится.

- Простите меня,- поднялся один из гостей,- но Гапура я очень уважаю. Хороший он парень и хороший работник. Не нужно говорить плохо о хорошем человеке, тем более в его отсутствие. Ведь вы восемь лет вместе учились! Извините, но я ухожу.

Вместе с этим гостем ушли еще несколько парней, которым явно не понравились рассуждения Усмана, его гонор.

- Валяйте, валяйте,- махнул Усман вслед уходящими наполнил бокалы.

- Так вот, друзья,- поднял Усман бокал с коньяком,- я пью за всех ингушей всех времен, за настоящих мужчин. Своего самого худшего я не променял бы на сотню лучших, но чужих. Всю жизнь буду поддерживать своих. А остальных - к чертовой матери!

Трое подняли бокалы, с одобрением чокнулись с Усманом. Четвертый, ничего не сказав, ушел.

- Вода уходит,- сказал Усман, посмотрев ему вслед,- а камни остаются. Мы - это камни, глыбы, а те - это вода.

- Выпьем за камни, за глыбы,- сказал один. Все залпом выпили.

- Выпивка и закуска,- продолжал Усман,- чепуха, они доступны многим. Основное - не терять головы при этом.

- Давайте выпьем,- подобострастно предложил тот, кто не «теряет головы».

Налили вновь полные бокалы и опять выпили.

- Я вот сижу с вами за одним столом,- рассуждал пьяневший Усман,- я сам думаю, достойны ли вы все, чтобы я сидел с вами? Вы видите, в нашем дворе что делается. Вся Ингушетия, весь цвет ее, все лучшие люди собрались в нашем доме. Чья это свадьба? Это моя свадьба, свадьба Усмана!- Он стукнул кулаком по столу так, что зазвенела на нем посуда.- Я знаю,- продолжал он, глядя свысока,- я знаю, что мои братья собрали на этой свадьбе тысячи рублей денег. Это все мне. Но мне они не нужны. Мы и без них имеем все, все, что нужно для полного счастья человека.

Вскоре ушли и остальные. Усман долго еще говорил один в опустевшей комнате, угрожая кому-то, и наконец свалился на кровать и захрапел.

А там, во дворе братьев Усмана, продолжалась свадьба. Но не было ни музыки, ни танцев. Лишь из одной комнаты, в дверях которой толпились дети и старухи, родственницы Усмана, еле доносится монотонное пение нескольких мюридов.

Старшие из рода Кулацковых с тросточками ходили по двору, поднимались на носки, заглядывали во все комнаты, пытаясь рассмотреть, нет ли где чего «недостойного». Они чутко прислушивались, не доносятся ли из какой-нибудь комнаты звуки музыки, топот танцующих... Нет, ничто не нарушало тишину. Все было... как велел сам мулла - ближайший родственник Усмана по отцовской линии.

13

На свадьбе Гапура было весело всем. Здесь собрались с полсотни человек. Чеченские, ингушские песни и танцы сменялись русскими.

Не было никаких подношений, кроме телевизора, купленного друзьями молодоженов.

Где-то в глубине души Гапура тлела обида, что в этот день нет рядом с ним ни брата, ни сестер. Чужой по взглядам на жизнь брат еще больше отдалился от Гапура из-за того, что тот выбрал себе невесту сам, пренебрегая его расчетами на родство с «нужными» людьми. Никто из родных на свадьбу не приехал, кроме отца. Сестры привыкли слушаться старшего брата. Мать тоже не одобряла Гапура за то, что он не посчитался со старшим братом. Лишь отец оставался при своем мнении. Он в душе гордился родством с такими людьми, как Солих, Сулейман. Тысячу адатов он мог переступить, если это было угодно его старому другу Сулейману. Он верил им больше, чем всем другим. До конца дней своих не забудет он, как они рука об руку сражались в дни молодости за светлую жизнь. Поэтому он пренебрег законами адата, по которым сын не должен видеться с отцом даже через месяц после женитьбы. Вместе с родителями Лизы и Сулейманом он был на свадьбе сына!

На следующий день, в выходной, большой компанией отправились в горы к старинным башням. Гапур страстно любил эти места и в такой знаменательный день своей жизни хотел быть ближе к ним.

Оставив гостей у самой скалы, он отлучился с охотничьим карабином, намереваясь подстрелить какую-нибудь горную куропатку, порадовать гостей свежей дичью.

Осторожно пробираясь под отвесным склоном, вдруг услышал, что сверху покатился маленький камушек, увлекая за собой множество других. У истока камнепада, на самом краешке скалы Гапур заметил вытянутую над обрывом птичью голову с ярко-красным пятном. Тетерев? Сердце забилось от волнения. Он молниеносно вскинул карабин и не успел нажать на спусковой крючок, как шея птицы еще больше вытянулась и раздалось пронзительное «ку-ка-ре-ку!» Домашний петух?!.

Каким же образом оказался домашний петух здесь? На самой макушке голой скалы?!

Чуть справа вновь посыпались сверху камешки, и Гапур увидел, что там, осторожно переступая через острые выступы шла женщина в длинном и широком, как балахон, черном платье и черном платке. Это было похоже на какое-то фантастическое видение. Гапур опустил ружье и двинулся вперед, наперерез спускающейся женщине.

- Здравствуйте!

Женщина не сразу ответила на приветствие. Суровые и изучающие ее глаза с ног до головы измерили Гапура, затем остановились на его карабине.

- Здравствуйте!- ответила она еле слышно и зачем-то оттолкнула ногой в сторону лежавший рядом камень.

- Я вас напугал?- спросил Гапур.

Лицо женщины было изборождено множеством морщин. Из-под черного платка свисала маленькая прядь седых волос. Но стройный стан ее свидетельствовал о том, что она не была еще старухой.

- Нет, почему же,- сказала она твердым голосом и махнула вверх правой рукой.- Кого бояться нам, живущим здесь? А ты кто? Зачем пришел сюда?

Разговаривая, она не отводила изучающего, холодного взгляда от лица Гапура. И взгляд ее, казалось, пронизывал насквозь, внушая чувство неловкости и даже какого-то необъяснимого страха.

Гапур рассказал, как и зачем он здесь оказался.

Это, видно, смягчило женщину. Складки над бровями ее разгладились.

- Наша семья живет вон там,- показала она надальнюю скалу.- Вот уже два года мучаемся.- В голосе женщины звучала глубокая печаль.- Не по нашей вине страдаем,- стала она рассказывать,- видит бог, навязались они нам. Сын старший, отслужив в армии, пришел домой. Мы жили тогда в селе отсюда километров десять. Там у нас хороший дом, мебель. Теперь он стоит с забитыми дверями. Не знаем, что с ним. Два года как покинули. Если тебе интересно - могу рассказать.

Гапур кивнул.

- Так вот, он пришел,- продолжала она.- Работы то в горах немного, стал охранять колхозные пастбища.- Она огляделась вокруг, будто чего-то искала.- Эти пастбища отсюда не видать. А вот с нашего дворика, вон с той скалы, они видны как на ладони. Сейчас они колхозные, а когда-то принадлежали моему отцу, а еще раньше - отцу отца. Так вот сын охранял эти, теперь уже колхозные пастбища. Один человек пригнал сюда свой скот. Сын рассердился и выгнал его оттуда. Но когда вечером сын верхом на лошади ехал домой, этот человек встретил его и хотел убить. А аллаху было угодно, наоборот, чтобы наш сын убил его, отнятым у него же ножом. Сына арестовали. Сейчас он в тюрьме. А нас родные и родственники убитого подвергли кровной мести. Поэтому мы и ушли из села, пришли сюда, в бывшую каменную саклю моего деда, в которой он жил в давние- предавние годы. Починили, утеплили ее. Вот мы теперь и живем. Как только появляется в этих местах новый человек, так мне и кажется, что это пришли нам мстить.

- А сами вы разве не боитесь? Зачем идете навстречу?

- Я-то?- уставилась она на Гапура.- За себя я не боюсь. Женщину не тронут. Не положено по адату. Я боюсь за мужчин: за сыновей, их у меня еще трое, да и за мужа тоже...

Гапур был буквально ошарашен. Вот что несет с собой кровная месть! Драма целой семьи. И не одной семьи. А мы, значит, в это время занимается «демонстрацией» примирения, как это делает Иналуков. Для этой цели отыскиваем кровников чуть ли не в исторических архивах, когда тут, под боком, трагедия. Кому нужны разыгранные по сценарию спектакли примирения? И что же стоит наша работа, если местные власти делают вид, будто не знают, что целая семья из-за кровной мести ушла из селения и живет в горах?

Выйдя на работу, Гапур, что называется, «влез» в эту историю. Бывал то в одной семье, то в другой. Убеждал, разъяснял, устраивал встречи кровников - пусть говорят, пусть смотрят в глаза друг другу. То была нелегкая борьба. Кровники уверяли, что они и в мыслях не имеют кого-либо преследовать, хотя и пострадали.

Как при таких обстоятельствах можно предотвратить изуверский акт кровной мести? Ведь Гапур знал, что под ветошью пережитков родового строя тлеет опасный огонь, хотя и не виден пока.

И вот - победа! Не сам он одержал ее, а с помощью всего села. Не раз собирал людей, заводил разговор об обычаях, привычках. Вместе разбирались, что в них, старых обычаях, хорошего, а что надо выжигать каленым железом. Каждый раз нить беседы Гапур направлял к кровной мести. Добились-таки примирения не только двух семей, но и двух фамилий, к которым они принадлежат. Люди этих фамилий тоже находились в неприязненных отношениях.

Как же он был счастлив, когда удалось вернуть бежавших в глухие горы! Вернуть в родное село, в свой дом, а трех подростков - в школу.

Вскоре Гапуру оказали большое доверие - избрали членом бюро райкома партии. Это было общественное признание тех усилий, которые он с молодой энергией предпринимал, чтобы массово-политическая работа в районе стала интересней и давала бы ощутимые результаты.

- Не очень-то заносись!- шутила Лиза.- Не забывай, что и я член райкома. И моя профессия врача не хуже твоей.

- Не спорю,- соглашался Гапур,- но не забывай, что и врачом ты стала благодаря учителю. А я ведь были остаюсь учителем.

- А мы даже учителей лечим,- рассмеялась Лиза. Дом Гапура и Лизы всегда был открыт для друзей.

Чаще стали приезжать к ним в райцентр Люба с Адамом. Всегда - полные впечатлений, новостей.

- Жаль,- шутила Люба,- не повезло Усману. Таки не смогли Киясов с Иналуковым вытащить его отсюда в город на большую работу.

- Таким уж неповоротливым оказался ваш институтский друг,- подтрунивала Лиза,- что даже веревка, какой тянули его туда, порвалась.

- Да и сами Киясов и Иналуков покатились с обрывком веревки в руке,- добавил Адам.

- Какие же вы злопыхатели,- делала большие глаза Лиза.- Чему радуетесь? Ну хотел человек перебраться в столицу - пусть бы и осуществилась его мечта.

- Так она осуществилась,- неожиданно огорошил всех Гапур.- Усман уже работает наверху.

- Где?!- удивилась Люба.

- В загот органах,- ответил солидно Гапур.- Наконец и он приобрел семейную профессию.

- Сможет обеспечивать дедушку Мухти!- смеялась Люба.

14

Между тем Мухти, после многих провалов и неудач в своем жадном стремлении верховодить людьми, после того, когда и в собственной семье его не поддержали и в знак протеста уехал в город самый младший сын,- Мухти решил отойти в сторонку, понаблюдать, что будет дальше.

По-другому, однако, были настроены его единомышленники. Усиление идеологической работы в районе вызвало тревогу среди тех, кто стремился использовать обычаи и традиции, в том числе и мусульманские, в корыстных целях, чтобы обеспечить себе достаток с помощью всяких подношений от верующих.

- Я долго думал,- заявил однажды новый тамада Хадис,- как сохранить наши обычаи, которые завещали нам наши отцы и деды, и наш пророк, и наш устаз.

Установилась минутная тишина. Мюриды сидели опустив головы. Их было человек десять. Лишь тамада смотрел куда-то в потолок, поглаживая седую бороду. В глазах его сверкали огоньки самодовольства, едва заметная улыбка застыла на толстых, лоснящихся жиром губах. Новому тамаде шел семьдесят второй год, однако выглядел он намного моложе своих лет. По-прежнему был деловит и энергичен. Всю энергию свою он направил на сектантские обряды - зикры и на собственный дом, скрытый от посторонних глаз высоким кирпичным забором.

- Бог не дал наследника,- часто вздыхал он. Это было единственное, чем он был недоволен в своей судьбе.

И вторая, молодая, тридцатилетняя жена не родила ему сына.

Калитка его двора никогда не открывалась, провожая кого-нибудь из обитателей на работу. Зато часто скрипели тяжелые железные ворота, чтобы выпустить и вновь впустить Хадиса на арбе, которая служила ему одним из средств пополнения достатка. Открывались ворота чаще осенними ночами, выпуская хозяина на пустой арбе и встречая его на полной совхозной кукурузы. А весной ворота распахивались перед грузовиком, отвозившим кукурузу куда-то далеко на продажу, чтобы пополнить кубышку Хадиса.

Люди могли видеть его высокую и широкоплечую фигуру на вечерах мюридов, в жарком ритуале зикра, где он не знал себе равных.

- Я ничего другого не придумал,- говорил он громко, заставляя мюридов поднять опущенные головы,- как изменить кое-какие обычаи и традиции нашего народа. Изменить их немного, но так изменить, чтобы содержание осталось тем же.

Мюриды зашевелились, меняя позы, присаживаясь поудобнее, чтобы лучше слушать нового тамаду.

- Аллах, шариат и адаты велят нам, мусульманам,- говорил он чинно,- делать затраты на женитьбу. И некоторые делают их. Делают, соревнуясь друг с другом, кто больше сможет заплатить. Это и хорошо и плохо. Хорошо - обычаи шариата и адатов они соблюдают. Но плохо то, что многие не в состоянии по две-три тысячи рублей платить за невесту. И поэтому люди вообще начинают отказываться от калыма.

Несколько мюридов одобрительно кивали головами.

- Что нужно сделать?- спросил Хадис и тут же ответил: - Установить твердую цену за девушку и за женщину. Пятьсот рублей за девушку - это сходная цена, и любой в состоянии столько заплатить.

- Валлахи, достаточно,- одобрили несколько голосов.

- Но от бога и хорошее и плохое,- продолжал чванливо тамада.- Жизнь человека завершается смертью, слава аллаху - нашему создателю. И здесь надо соблюдать адат. Неразбериха получается и в соблюдении этого адата. Каждый соревнуется с другим, пытается показаться лучше всех. Один в состоянии на случай смерти близкого человека зарезать на поминки быка, а другой не может этого сделать. И поэтому дело идет тоже к тому, что все откажутся и от этой традиции.

- Да, да,- вновь согласно закивали головами мюриды.

- На случай смерти тестя вполне достаточно зарезать бычка,- сказал тамада,- а на случай смерти тещи -барана или же дать пятьдесят рублей.

Так все стороны быта людей были регламентированы и втиснуты в пересмотренные здесь рамки старых адатов. Оставалось решить одно - как узаконить это.

- Надо из всех сел нашего района,- предложил Хадис,- собрать верующих стариков и сообщить им новые правила. Они разнесут их во все села и призовут людей соблюдать, объявив проклятие тому, кто нарушит. И все люди тогда узнают, что это сделали мы, божьи слуги, а не безбожники.

Местом сбора выбрали старое, уже давно запущенное кладбище, которое, по замыслу нового тамады, должно было навеять на людей дух верности и приверженности покойникам-предкам.

Собралось человек пятнадцать. Тамада изложил проект обновленных адатов - старых патриархально-родовых обычаев.

- Из этого ничего не выйдет,- поднялся седобородый старик из соседнего села.- Люди нас уже не слушаются. Не слушаются даже наши дети. Пусть все будет так, как предопределил аллах.

- А может, он предопределил совсем гибель многих обычаев наших предков?- возмутился другой.

- А ты что?- сказал старик.- Хочешь помешать предопределению аллаха? Ничего не выйдет. По мне пусть будет что будет. Мое дело славить своего аллаха и молиться ему. А что там будет - это дело его.

Так и сорвалась задумка нового тамады - удержать людей в рамках хотя бы обновленных старых обычаев.

Понял он, что не сбудутся и его мечты стать главой всех верующих района.

- Ну и жизнь пошла,- говорил Гапур Лизе, придя как-то домой поздно вечером.- Все труднее оторваться от работы.

- А я, Гапур, рада,- ответила она,- что тебе нравится твоя работа. Все хочу спросить, не узнал ли ты случайно о судьбе, помнишь, того парня, в автобусе?

- Узнал. Оказывается, его мать - Салимат, я тебе историю ее рассказывал, доярка. В школе он плохо учился, а с седьмого класса вообще бросил. Частенько приходил домой пьяным, требовал у матери деньги, грубил.

И сама Салимат, как я выяснил, своей слепой любовью испортила сына, не уберегла от дурных привычек. С раннего детства позволяла делать все, что ему вздумается. Она потакала всем его капризам, доставала вещи, которых не было у других. К труду он не был приучен. Я разговаривал даже с его бывшей учительницей. Та мне рассказала, что она предупреждала Салимат, что сын ее плохо учится, предлагала определить его в школу-интернат в другое село. Но Салимат и слышать не хотела о недостатках сына: «Он еще совсем маленький, слабый здоровьем, вот подрастет и будет учиться лучше». А парень совсем отбился от рук и наконец бросил школу.

Приходил он домой поздно ночью, злой и раздраженный. Мать не смела спрашивать у него ни о чем. Наутро после той поездки в автобусе она слезно уговаривала его не пить. Сын отвечал на ее слезы дерзостью, осыпал нецензурной бранью, упрекал в неверности его отцу...

- Однако не расстраивайся, Лизок. Я помог ему поступить в школу механизаторов. Теперь они живут в соседнем колхозе, станет парень трактористом. Им уже дали хорошую квартиру. Я буду их навещать. Не позволим пропасть человеку, не позволим!

Он осторожно обнял жену за плечи, заглянул ей в глаза.

- Ну, как?..

Скоро, скоро у них будет свой ребенок. И Гапур тревожился за жену и радовался предстоящему событию.

На следующий день Лиза встретила его словами:

- А у нас гости!

По взгляду жены понял - гости необычные.

- Вы, наверное, меня не помните?- поднялась ему навстречу молодая женщина.- А я вот набралась смелости и решила вас навестить. Совесть меня замучает, если не скажу вам, как вся наша семья вам благодарна.

Женщину Гапур узнал. Это была та самая, которая добивалась, чтобы сестре ее вернули ребенка. Очаровательный малыш вертелся тут же.

- Я привезла его погостить к родному отцу, к братьям. Ведь он уже к ним привязался, и мы не хотим, чтобы мальчик их забывал. Пусть больше будет у него родни. Он будет тогда счастливым человеком. Так говорит мой отец. А ему уже под сто лет.

- Я рад,- сказал Гапур,- что все так складывается. Вырастет малыш, пусть меня не забывает.

- Пусть нас не забывает,- поправила его Лиза и нежно погладила ребенка по головке.

15

И река не всегда по одному руслу течет, а уж жизнь человеческая и подавно. То она безоблачная, спокойная, а то вдруг забурлит у порогов, образуя стремнины, буруны; и тогда силы напрягай, чтобы справиться с течением.

Гапур возвращался из поездки по району. Прошло время, и у него родился сын, и теперь все мысли его вертелись вокруг дома: как там Лиза с сынишкой?

Вдруг водитель сказал:

- Говорят, они опять сюда пришли!- И он указал в сторону старинных башен.

- Кто - они?- очнулся Гапур.

- Да кровники. Те, которых вы примиряли. Вы разве об этом не слышали? Говорят, здесь убили трех человек. Все по вине этой семьи.

Гапур не верил своим ушам. Привыкший действовать, не откладывая ничего на потом, он остановил машину.

- Отдохни,- сказал водителю,- а я поднимусь на скалу, узнаю, что случилось.

В душе у него была надежда, что все это пустые слухи. Мало ли чего говорят иногда люди! Слухи надо пресекать сразу.

Он с трудом забрался наверх, где стояла каменная сакля, наполовину вдолбленная в известняковый массив. Она стояла так близко к обрыву, что у Гапура закружилась голова, когда посмотрел от ее порога вниз. Не больше метра отделяло порог сакли от края обрыва. Гапур лицом к лицу столкнулся с той, знакомой ему женщиной. Она выглянула из сакли. Он без приглашения перешагнул порог и после приветствия спросил, помнит ли она его. Она отрицательно покачала головой. Гапур помог ей вспомнить.

- А,- улыбнулась женщина холодно.- Это вы тогда были с карабином?

А Гапур уже понял, что новость водителя была достоверной. Тревогой веяло от всего, что он видел вокруг. И прежде всего от хозяйки этой одинокой сакли.

- Как вы оказались здесь? Разве вы не переехали в свой дом после примирения?

- Нет,- ответила она,- мы с мужем оставались, да и дети тоже почти все время жили с нами. В окрестностях наш скот. Мы не могли его бросить и совсем переехать в село. Жили то там, то здесь.

- А где сейчас ваш муж, сыновья?- спросил Гапур.

- Вот они,- показала она на мальчика лет тринадцати и девушку постарше.- Это все, что осталось. Мужи сын, которому не было пятнадцати, на днях погибли, два сына в тюрьме: об одном вы знаете, а недавно и второго забрали.

Голос женщины дрожал, на глазах выступили слезы. Она их вытерла концами черного платка. На ней было все то же платье, только уже с латками, и тот же черный платок, из-под которого выбивались пряди почти белых волос. Посеревшие и потрескавшиеся калоши на ногах. Лицо еще больше покрылось морщинами.

- Вот все, с кем я теперь осталась,- повторила она, проведя шершавой ладонью по голове подошедшего к ней мальчика. Сзади стояла девушка, ростом повыше матери, с угреватым лицом и печально, украдкой поглядывала на Гапура. Заметив его взгляд, она смутилась и юркнула в дверь справа. Гапур, не дождавшись приглашения хозяйки, заглянул туда. Девушка застенчиво стояла в углу, ковыряя пальцем висевшую на гвозде козлиную шкуру. «Наверное,- подумал Гапур,- шкура служит подстилкой во время молений». Шерсть на ней стерлась в тех местах, где становятся ногами и касаются лбом. На гвозде висели крупные четки. У стены стояла железная кровать с пружинной сеткой: постель была застлана старым, рваным тюлем. Такая же кровать стояла у противоположной стены. Доски пола кое-где прогнили. Пахло сыростью, и даже в этот яркий солнечный день в комнате было сумрачно. Дверь на противоположной стене прихожей, очевидно, вела в другую комнату. Там виднелись сваленные на разостланной старой клеенчатой скатерти круги твердого соленого сыра, как видно, прошлогоднего, несколько буханок серого хлеба и свежая туша барана. У стен стояли такие же, как и в первой комнате, кровати, а над ними висели несколько фотокарточек.

- Вот это,- сказала хозяйка, подойдя к ним,- мой муж.

Она всхлипнула.

Соблюдая обычай вайнахов, женщина не назвала мужа по имени.

- Сегодня девятнадцатая ночь его смерти. Положено по-мусульмански устроить ужин. Не знаю, кто придет разделить с нами скромную пищу. Можно было и раздать людям мясо. А кому? Кому это нужно? И кто понесет, и как понесешь отсюда? Аллах свидетель, стараюсь сделать все, что положено.

Она говорила это, глядя на фотокарточку, с которой смотрел мужчина преклонного возраста с бритой головой и длинными усами, загнутыми вверх. Рука хозяйки коснулась фотографии, с которой глядело доверчивое лицо мальчишки.

- А это несчастный мой сын. Его тоже не стало в один день с отцом. Сегодня ему исполнилось бы пятнадцать лет. Обоих поминаем сегодня.- Женщина концом платка вытерла навернувшиеся слезы и погладила по голове младшего сына. Мальчик тихо плакал. Девушка, стоявшая сзади, повернулась и вышла.

- А эти двое - старшие сыновья. Они под арестом. Пусть настигнет божья кара тех, кто затеял все это, кто не дает жить другим,- причитала она тихим срывающимся голосом.

- Ты в каком классе учишься?- спросил Гапур мальчика. Мальчик молчал.

- Или ты не учишься?- продолжал спрашивать Гапур.- Сколько классов окончил?

- В шестой должен был пойти,- ответил мальчик дрогнувшим голосом и отвернулся к стене.

- Почему не пошел в интернат?

- А кто же хозяйничать будет?- сказала мать.- Теперь один он. у нас остался из мужчин. Кто за скотом будет следить? За нами, двумя женщинами, кто присмотрит в этих диких скалах?

- Л много ли у вас скота?- спросил Гапур, не очень надеясь на правдивый ответ, зная, что горцы часто скрывают скот от учета в сельсовете.

- Скота немного,- ответила она,- да все равно уход нужен за ним одинаковый, что за многим, что за немногим.

- Сколько все-таки? - не отставал Гапур.

С лица хозяйки сошла печать печали, ее сменила лукавая улыбка. Став полубоком к собеседнику, левой рукой она махнула в сторону окна.

- Голов шестнадцать крупного скота и голов двести-триста овец.

- Как же вы их содержите? - удивился Гапур.- Кто им корма заготавливает, ухаживает за ним, охраняет?

- Все он же,- показала она на мальчика.- Круглый год скот пасется. А три-четыре отелившихся коровенки держим там, внизу, есть у нас сарайчик. Сена для них заготавливаем немного. На этом южном склоне всегда есть трава.- Она запнулась и, глядя на южный склон, снова запричитала: - Будьте прокляты, тысячу раз будьте прокляты! Мало вам, люди, три смерти, четыре смерти на этом месте? Неужели недостаточно для тоге, чтоб оставить эти места в покое?

Гапур не понял, о чем она говорит, и тоже посмотрел в ту сторону. Он увидел маленькие точки на нижней части склона. То была какая-то отара овец.

- А чьи это пастбища?

Говорят, что колхозные,- ответила она.- Но испокон веков склон принадлежал моим предкам. Об этом знают многие.

- Те времена прошли,- сказал Гапур,- когда землей владели отдельные люди. Сейчас горы общие, все общее.

- Общие, общие... Как это общие? Каждый себе живет, для себя старается. Говорят общие, общие, а каждый тащит себе в дом, в свой двор.

Отара на склоне приближалась.

- Эх,- взмахнула она рукой с досадой,- был бы у меня дома мужчина! Да пусть бы он и дня не прожил, не выпустив тем людям кишки!- указала она в сторону того склона.- Да не родись на свет мужчина, который не отстоит добра своих предков. А если и родится, то пусть он умрет до появления у него усов!

Мальчик вытер слезы, резко повернулся, посмотрел на мать, а затем уставился на тот самый прадедовский склон.

- Мама!- не выдержала молчавшая до этого дочь.- Тебе все мало. Двух отправила на тот свет, двух посадила в тюрьму. За последнего взялась?

- Заткнись, негодная тварь. Хорошая была бы -свою семью заимела. Пора уже. Скоро двадцать лет. И никому ты не нужна.

Девушка покраснела.

- Лучше бы одна сгинула вместо них, четверых!

- Где же мне взять такое счастье?- ответила дочь тихим голосом, опустив голову, глядя в ноги.

- Уйди, бесстыжая,- замахнулась мать,- у кого ты научилась показываться на глаза чужим мужчинам, вмешиваться в разговор матери?! О, аллах, прислал ты последние времена! Черт проник в души людей. Не это ли и есть светопреставление? Я боялась, чтобы дочь не стала похожа на развязных девушек, и забрала ее из интерната после четырех лет учебы, спрятала дома, сказала, что умерла, чтобы не приставали со своей школой. Разве я не все сделала, что может сделать мать? На работу не пускала. Если что она и делала, то только со мной вместе, по своему хозяйству. В кино не пускала, чтобы ни один чужой парень ее не видел. Что еще нужно ей от матери? Кушать есть что. Есть и одеться во что. Что еще нужно от меня?

Дочь ушла. Мать постепенно успокоилась.

- Расскажите,- обратился Гапур к хозяйке,- что все-таки случилось у вас недавно. Как и почему погибли ваш муж и сын?

- Рассказывай, не рассказывай,- сказала она,- разве теперь поможешь. Лучше скажи начальнику здешнего сельсовета, чтобы он отстал от нас, чтобы не гнал в школу последнего сына, без которого все наше хозяйство погибнет. И пусть он не гонит нас с этого места. Перед своей гибелью наш хозяин был страшно сердит, говорил, что тот самый начальник или перседател, как его там называют, приставал к нему, велел выселяться отсюда, угрожал развалить саклю, как будто она на спине его построена или на делянке его деда, прадеда. Слава аллаху, там были люди, когда он к нему приставал. Не то бы наш показал ему. Из-за таких, как этот начальник, он уже трижды сидел в тюрьме.

- Все-таки расскажите, что случилось.

Она внимательно посмотрела на Гапура, потом, прищурившись, взглянула на склон, где паслась отара.

- Чабан, кажется, с собаками,- сказала она, приставив ладонь ко лбу.- Большая отара, чтобы она сгинула, чья бы ни была. Чтобы вся эта трава превратилась для них в страшный яд. Там, как раз в том самом месте, где отара,- продолжала женщина,- паслись наши овцы. За ними следил мальчик, что погиб.

Она посмотрела на стоящего рядом сына.

- Пойди-ка, принеси его фотокарточку,- которая висит на стене,- сказала она.

Мальчик поспешно пошел и тут же вернулся с фотокарточкой брата. Передав ее Гапуру, он отвернулся и стал вытирать рукавом старой грязной рубахи слезы.

Лицо матери уже не было печальным, оно горело ненавистью, жаждой мщения.

- Мучили нас и за него, бедняжку.- Она положила руку на плечо сына.- Директор школы замучил, все жаловался властям, что его не пускаем учиться. Как же было его пускать, когда у нас такое хозяйство!

- А старший ваш учился?- спросил Гапур.

- Кончил три класса... На том самом месте,- продолжала она,- паслись наши овцы. За ними следил он,- указала она на фотокарточку в руках Гапура.- И вдруг собаки гавкают, мальчик кричит. Смотрит, там чужая отара. Собак натравили на наших. Хозяин увидел это отсюда и быстро туда. Наткнулся на человека. Тот выстрелил и убил хозяина.

- Сначала отец направил на него ружье,- вмешался мальчик,- а потом сильно ударил по голове прикладом.

- Замолчи, гаденыш,- толкнула она его,- не вмешивайся в разговор взрослых, ступай куда тебе надо! Сын, который пас овец, вцепился в убийцу, а тот его по голове, но освободиться не мог. Сын был настоящий джигит. Ничего и никого не боялся. Да и его все боялись. А этот вот был дома, видел все,- с этими словами она зашла в комнату, принесла оттуда еще одну фотокарточку.- Он спустился вниз, сел на лошадь и быстро поскакал туда. Бросился спасать брата. Убийца выстрелил в мальчика, тот замертво упал. Тогда наш отнял у него пистолет и убил негодяя.

- Неправда,- крикнул мальчик уже из комнаты, где скрылась сестра.- Он взял наше ружье и сразу, как только прискочил туда, прямо сидя на лошади выстрелил в чужого, а потом в нашего брата нечаянно. А вторым выстрелом и убил того.

- Ты все еще тут возишься?- крикнула мать.

- Как же я пойду без ружья?- ответил мальчик.

- Бери,- сказала она,- дядя не выдаст. Он недолжен быть плохим человеком.

Мальчик вышел за порог, лег на землю, протянул руку куда-то вниз под обрыв и достал оттуда старое ружье.

- Все отняли,- сказала она, вздохнув,- обыскали и все забрали. Как же ходить за скотом без ружья?

Гапур понял, что произошло.

- Хорошее оружие,- заключила она,- в горах полжизни стоит. Ничего бы за него не пожалела.

Снова вышла девушка из комнаты, поглядела украдкой на Гапура и вновь скрылась.

- Мама,- позвала она,- может, гостю предложим пообедать у нас? Я быстро приготовлю.

- И правда,- ответила мать, ожидающе поглядев на Гапура.- Я совсем заговорила тебя.

Гапур отказался, сославшись на то, что недавно обедал и его там, на дороге, ждут.

- Молодой человек,- сказала хозяйка,- тогда помоги нам в одном деле, если ты можешь. Пусть нас не трогают здесь, пока сами не захотим уехать. Пусть не заставляют мальчика учиться. Без него мы не можем. Пусть не говорят, что моя дочь не работает, не учится. Пусть отпустят домой из тюрьмы хотя бы одного из моих сыновей. Пусть не пасут на моих пастбищах колхозных овец.

- А вы не хотите работать, научиться какому-нибудь мастерству, скажем, швейному делу?- спросил Гапуру вышедшей на порог девушки.

- Конечно, хочу,- ответила она дрогнувшим голосом.

- Иди, иди,- махнула ей рукой мать.- Будет время всему. Куда ее сейчас отпускать, когда нет рядом брата. Придут домой братья, решим.

- А мальчик как?- спросил Гапур вдогонку медленно уходящей девушки.- Он учиться не хочет?

- Как не хочет,- ответила она, не поворачивая головы,- но разве это возможно? Кто за скотом посмотрит? Ведь он у нас теперь один остался из мужчин.

Гапур попрощался. Ему был жаль и девушку, и мальчика. Он размышлял, как помочь им. Уже спускаясь, он услышал, как его догоняют. Это был мальчик с ружьем.

- Меня прислала сестра,- сказал он,- она просила вас сделать все, чтобы нас выселили из сакли, забрали скот, мы хотим вернуться в село.

Мальчик волновался. Голос его дрожал.

- Еще она просила устроить ее на работу и выучить какому-нибудь ремеслу. А меня пусть заберут в интернат, если останусь в селе, а то мать все равно не даст учиться.

- Хорошо,- пообещал Гапур, погладив мальчика по голове.- Скажи сестре и сам запомни, что и вы мне в этом должны помочь.

- А как?

- Не отказывайтесь от своих желаний, что бы вам мать ни говорила, как бы она вам ни угрожала.

Гапур долго смотрел вслед уходящему мальчику.

Вот тебе и примирение! Вот так победа нового над старым! Да разве можно «договориться» об искоренении пережитка?! Разве можно тут что-либо решить одним или даже несколькими мероприятиями? Пережитки надо изживать, а это значит постоянно уводить человека от старого, убеждать, возвращаясь к одним и тем же людям неоднократно. Постоянно и долго. Может быть, годы. А он-то... Уж и в актив себе записал две фамилии примиренных кровников... Ничего себе актив - три смерти. Что скажут люди? А скажут они вот что: и этот тоже, как Иналуков, провел «мероприятие», а там хоть трава не расти. И будут правы. Потому что не довел он дело до конца, не поинтересовался, как поживают бывшие кровники. И теперь все надо начинать заново. Вся предыдущая работа его ничего не стоит. Урок тяжелый...

Отъехали уже довольно далеко, когда водитель сказал:

- Они здесь живут как на курорте. Свежий воздух, родниковая вода, мяса сколько хочешь. Сюда, за сотни километров, отдыхать ездят. Да и раньше людей не привязывали к горам. Вон сколько земли! А они здесь жили. Значит, нравилось, значит, здесь хорошо...

- Хорошо,- устало сказал Гапур,- в хорошую погоду приезжать сюда на неделю-другую. Да со своими продуктами. И со своими дровами, чтобы огонь разжечь. В этих скалах люди оставались не от хорошей жизни.

- Л кто же гнал их сюда?

- Те, кто сильнее и богаче,- вздохнул Гапур, не желая дальше продолжать этот разговор. У него было смутно на душе. Как-то вдруг понял, что мало еще умеет, что он еще в самом начале пути, а впереди трудности - по силам ли?

- Зато говорят,- не отступал водитель,- что в эти горы не ступала нога завоевателей и грабителей.

- Зачем бы они пришли сюда?- И помолчав, Гапур добавил: - Им нужен был скот, добыча богатая. А здесь что они могли бы найти? Спасаясь от опасностей, люди уходили сюда и едва выживали, забивались в ущелья. Каждое племя имело свое пристанище, свою, так сказать, расщелину в этих горах. И не раз они делали набеги друг на друга, после чего оставались одни развалины. Так что здесь далеко не так легко...

Он хотел сказал «было», но вспомнил семью там, наверху. Ведь как маются! Отступать, однако, нельзя. Спасать надо парня и девушку. Да и старуху тоже.

Как всегда, ему открыла дверь Лиза. Дневная усталость отступала, когда встречала его она.

Сегодня жена, открыв дверь, быстро ушла в комнату сына, не вдаваясь в подробные рассказы о домашних делах. Гапур направился следом.

- Что случилось?- спросил он шепотом, чтобы не разбудить ребенка.- Почему здесь поставлена раскладушка?

- Это тебе,- ответила Лиза,- там, в нашей комнате, спят гости.

- Кто?

- Твоя сестра с дочерью.

Гапур заволновался, не случилось ли что с отцом, с матерью.

- Не волнуйся, все в порядке. Она привезла дочку поступать в техникум. Хочет, чтобы она жила у нас.

- Это хорошо,- сказал Гапур,- будет тебе помогать. Она взрослая и к тому же, я знаю, трудолюбивая.

- Гапур, ты меня извини, но чужого человека содержать целых три-четыре года... Нет, уж избавь меня от этого.

Гапур оторопел:

- И ты ей об этом сказала?

- Нет,- ответила Лиза.- Тебе удобнее это сделать. Гапур почувствовал, как в сердце закипает обида.

Он лег на раскладушку, но, однако, уснуть не мог. Захотелось вспомнить детство. Как всегда в пору каких-либо разочарований, детские годы представились ему счастливыми. Несправедливости исчезали, выветривались из памяти, как ненужный хлам. А все доброе, хорошее - оставалось. Почему в трудные годы люди более отзывчивы, ближе к сердцу принимают беды и нужды других, больше заботятся друг о друге? Почему с улучшением жизни, с повышением благосостояния они больше отчуждаются друг от друга? Разве редко сейчас даже кровно родные люди не могут ужиться под одной крышей? В просторной пятистенке им бывает тесно. А может быть, я теперь меньше замечаю человеческую отзывчивость, сердечность, потому что сам не нуждаюсь в чьей-либо помощи...

Но ведь действительно слишком часто приходится сталкиваться с фактами, когда даже родные люди не мирятся друг с другом, когда в споре из-за межевой черты брат убивает брата, когда из-за квартиры дети судятся с родителями, когда братья и сестры, неудовлетворенные дележом родительского наследства, становятся вечными врагами...

Нет, просто я сегодня устал, день выдался такой. Вот и Лиза отнеслась к его племяннице как к чужой, не хочет разрешить ей некоторое время пожить в квартире, где три комнаты. При этом одна вообще пустует!

Гапур встал, вышел на улицу. Долго сидел во дворе под ореховым деревом. Выкурил подряд несколько сигарет. Закружилась голова. Он тихо вошел в комнату, снова лег. И опять не мог уснуть.

Да, изменилась жизнь. У людей достаток появился, только одновременно поубавилось и доброты, и отзывчивости, и готовности прийти на помощь друг другу. Как в песок все ушло. Раньше жили тесно, но последним куском делились.

Гапур никогда не забудет тех, самых трудных годов своего детства, когда на помощь пришли совершенно чужие люди.

Он вдруг отчетливо вспомнил ноябрьскую метель в степи под Павлодаром. Даже ногам опять стало холодно, как тогда, в 1944 году: обмотки и калоши - вот и вся обувь, которая спасала в ту необычайно холодную осень и зиму девятилетнего мальчишку. Между тем морозы доходили до минус сорока.

Да, повезло Гапуру. До конца дней останутся в его памяти добрые глаза приютивших его людей: колхозника Дмитрия Гавриловича с несколько старомодной фамилией Живаго и его жены.

Эти добрые люди не только спасли от голодной смерти Гапура и его близких, но и приняли их как равных членов семьи, разделив на всех поровну, как говорится, и хлеб, и посильный труд.

Именно хозяин дома, человек другой нации, настоял, чтобы Гапур и на новом месте жительства опять пошел в школу.

Родители подчинились.

Гапуру вдруг стало стыдно: ведь столько лет прошло, а он так и не нашел времени съездить к старикам, поклониться им в пояс за то, что сделали они для него.

...Навсегда запомнился и последний школьный день перед этим, еще на Кавказе. Этого дня он с другими мальчишками его класса ждал с нетерпением. К несчастью, день этот оказался последним днем его беспечного босоногого детства. Накануне Гапур вместе с другими учениками начальных классов проник в зал, где заканчивалась последняя репетиция спектакля ко Дню Красной Армии. Спектакль должен был состояться на следующий день.

Гапур помнил, с какой завистью смотрел он с приятелями на старшеклассников, важно расхаживавших по сцене в военной форме. В пьесе шла речь о героизме советских воинов, на спектакле должна была присутствовать вся школа, и завтра, в день праздника, Гапуру с мальчишками предстояло тоже проявить своеобразный героизм, в своем роде чуть ли не подвиг - проникнуть в этот небольшой школьный зал, который и без того будет переполнен.

Завтра...

Но завтра, едва забрезжил рассвет, в дом вошли двое военных, теперь уже настоящих военных, с настоящими автоматами, и объявили, что семья Гапура подлежит выселению и что на все сборы ей отводится двадцать минут. Разрешалось взять только ручную кладь да продуктов из расчета на десять дней. Гапур никогда не забудет того оцепенения, в котором оказались отец с матерью. Правда, в памяти осталась в основном лишь какая-то мрачная бестолковая суматоха. Но одна фраза, сказанная матерью и обращенная к отцу, запомнилась на всю жизнь: «Выпусти скотину со двора... Что она будет стоять голодной...»

Боль крестьянской души!

...Гапур тоже собирался: оделся, взял холщовую сумку, положил в нее учебники и посадил голубя. Голубь был ему подарен еще чуть оперившимся птенчиком и выкормлен им. И в это утро птица будто предчувствовала расставание и, воркуя, топталась вокруг ног Гапура. Гапур посадил его в сумку, а карманы штанов и куртки заполнил самым разным зерном, оказавшимся под руками. Отец видел все его приготовления, но ни словом не упрекнул за детскую блажь. Гапуру подумалось, что он даже одобрял поступок сына. Во всяком случае за долгие дни (почти месяц) пути он не раз молча отдавал для голубя хлебные крошки и жалкие остатки пищи.

В вагоне ехало семей пятнадцать. Расхожая характеристика для такой скученности «как в бочке сельди» не кажется чрезмерным преувеличением. Сидели семьями, тесно прижавшись друг к другу. Да и спали в таком положении. Туалетом служили отверстия в полу.

Дни и ночи вагон был наполнен звуками религиозных песнопений. Люди призывали аллаха в свидетели своих страданий, молили заступиться за них, за невинных детей, за немощных пожилых и больных людей. И призывали покарать тех, кто сотворил, это чудовищное зло.

Однажды, когда поезд стоял на какой-то станции, на первый путь прибыл пассажирский поезд. В толпе, стоявшей около открытых дверей вагона, вдруг воскликнули: «Эй, смотрите, вон из вагона вышел один из руководителей Чечено-Ингушской республики. А за ним и другие чиновники. Я всех их знаю...»

Разговор этот запомнился, хотя смысла последующего комментария, из которого выходило, что они тоже мученики, страдающие за свой народ, Гапур тогда не понимал. Если они мученики, думалось ему, то почему они не вместе со своим народом, в этих вот теплушках? Как и другие люди из его вагона, он с завистью смотрел на пассажирский поезд, не понимая того, за какие заслуги отличает их аллах - всевидящий и судящий людей по справедливости. Впрочем, что грешить на всевышнего. Дела эти вершили земные боги. По их повелению руководящая верхушка переставшей существовать республики отправила свой народ в ссылку и, в виде замыкающей колонны, в комфортабельных вагонах пассажирского поезда, со всеми удобствами и ресторанным обслуживанием ехала к особо определенному для них местожительству. Они, конечно, не испытали физически тысячной доли страданий народа. В официальных донесениях в Москву особой строкой отмечалось (Гапур потом специально интересовался этими документами), что среди прибывших спецпереселенцев - «126 ответственных партийных и советских работников, которые определены на работу в партийные, советские и хозяйственные органы».

Кстати, большинство из них первыми вернулись в восстановленную республику и вновь оказались в руководящих креслах.

Все это открылось ему, да и не только ему, спустя многие годы. А тогда многое из того, что ныне оценивается как беззаконие и произвол, считалось «диалектически обусловленным и исторически неизбежным этапом общественного развития». Человеку предоставлялось право славить вождей и при всех капризах судьбы ни на минуту не забывать, что он самый свободный и самый счастливый человек в мире. И, что самое парадоксальное, люди того народа, который по злой воле властей находился на грани исчезновения, прославляли мудрость вождя и гуманность властей!

Гапур нащупал на тумбочке возле кровати коробок и чиркнул спичкой. Часы на его руке показывали что-то около полуночи. Он задул спичку и вздохнул.

Наверное, для старшего поколения, для стариков, представление о руководителях республики, об их сане было окутано какой-то святостью. Пожалуй, это идет из глубин веков - почитание старейших родов и власть продержавших. Но те вожди республиканского масштаба не подошли к эшелону, в котором ехали их соотечественники: сами из этого народа, они в данных обстоятельствах не нашли в себе сил расстаться с былым привилегированным положением, ставящим их над народом. Словом, руководящий поезд вскоре ушел, а поезд, в котором ехал Гапур, еще долго стоял и долго тянулся к своей последней остановке. Наконец, на маленькой станции, что в Новосибирской области, объявили, что все доставлены к месту назначения. Несколько семей разместили в каком-то холодном клубе, который, видимо, плохо отапливался. Рядом устроилась и семья бывших соседей. В тот же день умер их отец. Остались больная мать и трое несовершеннолетних детей. Гапур дружил с этими детьми. Все росли вместе. Старший сын Салман был его сверстником, а среднего звали Микаилом или просто Мики. В тот день друзья сидели рядом и вели жалобный разговор с голубем, который выглядел каким-то вялым, уставшим. От голода ли, от долгой ли дороги, а может и от тоски. Нездоровилось, и Мики. Его очень знобило, и он сидел в углу, свернувшись в калачик. Он был и голоден.

Гапур никогда не забудет, как этот маленький слабый человечек сказал, обращаясь к матери: «Мама, а он, будь он благословен аллахом, теперь сидит на чердаке, завернувшись в мое теплое одеяло, и ест сыр от нашей коровы». Мать прижала к себе сына и спросила: «Ты о ком говоришь, сынок, кто?» Мики обиженно ответил: «Кто, кто... Да наш кот». Мать отвернулась, пряча от ребенка выступившие слезы.

Голубь Гапура не вынес выпавших на его птичью долю испытаний. Вместе с Салманом они выкопали за углом здания, обращенного к югу, небольшую ямку, положили мертвую птицу в холщовую сумку, разбили комки мерзлой земли и осторожно засыпали своего друга. На следующий день пути друзей разошлись - их повезли по зимней дороге на санях в разные колхозы. Недели через две умер и Мики. Для Гапура самыми дорогими друзьями были Салман, Мики и голубь. Без них он долгое время чувствовал себя бесконечно одиноким и несчастным.

Вообще Сибирь военной поры невозможно себе представить без нескончаемой вереницы поездов, с предельной скоростью несущихся на Запад. Сибирь отправляла на войну своих сынов. Сибирь снабжала фронт военной техникой, одеждой и продовольствием. Поезда шли без задержки в любую погоду - и в снежные метели, и в весеннюю распутицу. А обратно возвращались эшелоны порожняка, чтобы, подлечив раны, полученные в прифронтовых районах, принять груз и вновь устремиться на Запад.

В 1944 году война уже перевалила через Днепр и упорно двигалась к государственным границам. Все чаще и чаще шли пассажирские поезда, переполненные людьми, возвращающимися из эвакуации к родным местам. Казалось, все двигались на запад. И вдруг с начала 1944 года на восток тем же нескончаемым потоком потянулись армады поездов с товарными вагонами, заполненными людьми. На станциях из пассажирских вагонов, находящихся впереди состава, выскакивали автоматчики, открывали тяжелые двери теплушек, и у открытых дверей, облокотившись на перегораживающие проход перекладины, тесной кучей толпились старики, женщины, дети.

Стояли молча и отрешенно глядели на заснеженную мерзлую землю - незнакомую. Собирались местные жители и издали молча разглядывали неведомых пассажиров, едущих под охраной. Кто они, откуда? Совершили преступление? Изменили Родине? А дети? Седобородые старцы? Куда их везут?

Никто ничего не знал. И никому знать не полагалось. Даже тем, кто находился в этих вонючих вагонах. Им не объяснили. Их везли. Куда? Такой вопрос никто не задавал. Он был в душе каждого, но никто не смел произнести его вслух. Кому положено, то знают - куда: на вымирание, в никуда...

Шли эшелоны с переселенцами - чеченцами, ингушами, балкарцами... Около миллиона человек, веками проживавших на Северном Кавказе, переселялись в восточные районы страны. Все они официально именовались «переселенцами». Но каждому, кто мог видеть это переселение, бросалось в глаза, что едут не переселенцы, а скорее арестанты - в зловонных теплушках с наглухо закрытыми дверями, под строгой охраной автоматчиков... Они и были арестантами.

У каждого, кто мог видеть все это, у каждого, кто становился вольным или невольным свидетелем происходящего, не мог не возникнуть и вопрос, пусть до поры до времени не высказываемый, затаенный глубоко в сердце: за что такое жестокое испытание выпало на долю целых народов?

Говорят, время излечивает самые тяжелые раны. Но вот уже прошло не одно десятилетие с того трагического момента, когда целые народы в спешном порядке были по-' гружены в вагоны и под усиленной охраной отправлены неизвестно куда. Тридцать лет назад эти народы вновь вернулись к своим родным очагам. Ныне большая часть чеченцев и ингушей, как и других бывших переселенцев, родилась, училась, взрослела, прокладывала свою первую борозду на житейском поле уже древней земли своих предков. Для этого поколения трагический отрезок жизни отцов, дедов, старших братьев оказался как бы за пределами истории народа. О нем молчат историки, о нем ничего не говорят школьные учебники, о нем не принято было дискутировать. Его, этого мрачного времени, как будто и не было. А оно было. Оно и поныне как не смытое пятно лежит на совести народов. Оно должно быть смыто.

Гапур вспомнил, как учитель Або, с которым он привык делиться всеми волновавшими его мыслями, пригласил своего ученика однажды домой и достал со дна заваленного книгами ящика увесистую папку.

То были газетные вырезки, пожелтевшие листовки, копии документов, так или иначе затрагивавшие тему выселения чеченцев и ингушей.

Учитель Або положил перед Гапуром сфабрикованные в недрах бериевского ведомства бумаги с чудовищными обвинениями то в предательстве, то в потворстве предателям целых народов.

В тот период в ряде районов Чечено-Ингушетии так же, как и в других регионах страны, активизировали свою деятельность и те деклассированные бандитские элементы, которые составляли какую-то ничтожно малую часть этих народов. Они формировались в различные группы уголовников. Действия некоторых из них носили антисоветский характер, такие банды вредили прежде всего местным жителям.

Но какие соображения все же дали повод для такой жестокой акции, как выселение целых народов? Во-первых, не соответствует действительности утверждение, в тех фальшивках бериевской клики, что «...многие... вступили в... добровольческие отряды...» Никаких «добровольческих отрядов», состоящих из «многих» чеченцев, ингушей, вообще не было. Гапур это проверял. Тем более что Чечено-Ингушетия и не была оккупирована врагом. Были лишь те самые банды, в которых объединились отдельные деклассированные элементы. Однако из этого разве следует, что виноват весь народ?

Но главное, самое тяжкое обвинение, которое ставилось в вину народу: «...основная масса населения не оказывала противодействия этим предателям Родины». Есть над чем подумать особо. Дело в том, что эта «основная масса населения», которая подвергалась ссылке - да, да, ссылке!- состояла из стариков, женщин и детей. И основная масса здоровых, сильных парней перечисленных народов была на фронте. Они, как все другие, честно сражались с врагом. Тысячи из них награждены орденами, несколько человек удостоены были высшей государственной награды - звания Героя Советского Союза.

Гапур вспомнил, как бережно развернул учитель Або одну из пожелтевших фронтовых листовок, хранившихся в папке. Она рассказывала о Ханпаше Нурадилове, чеченце-комсомольце, одном из первых Героев Советского Союза. На всю страну прославилось его имя. Гапур помнил ее слово в слово: «Бессмертный герой Кавказа, пулеметчик комсомолец Ханпаша Нурадилов. Он убил 920 немцев.

Воин-богатырь, воин-орел, боец-рыцарь - вот истинное звание героя-пулеметчика, гвардии старшего сержанта комсомольца Ханпаши Нурадилова. Это был храбрейший из храбрейших, отважнейший из отважных! Рыцарь отчизны, герой-орел Нурадилов любил свою Родину, любил всей душой. Он шел на врага, не оглядываясь назад, шел смело и стремительно. Ханпашу не пугала смерть, он пугал ее. Герой никогда не знал недостатка в храбрости. Придя на фронт из Чечено-Ингушетии, Ханпаша Нурадилов воплотил в себе все лучшие черты доблестного чеченского народа - его геройство и орлиную удаль, его смелость и отвагу, мужество и доблесть. Былинным подвигом кавказских витязей следовал славный воин Нурадилов...»

В других листовках и газетных вырезках, показанных Гапуру учителем, рассказывалось о защитниках Ленинграда Ахмете Магомедове и Хизире Бокове, о которых их однополчане писали в Грозный: «Мы встретили Ахмета Магомедова при защите города Ленина, полюбили за отвагу, за героизм и бесстрашие. Ему всего 19 лет, но в части у нас его называют ветераном. Из своей снайперской винтовки он сразил 87 фашистов». А молодой воин Хизир Боков в своем письме, опубликованном в газете «Грозненский рабочий», писал: «Мы охраняем город Ленина, сражаемся за колыбель Октябрьской революции. Пока держат оружие наши руки, пока глядят глаза и бьется сердце, мы не отдадим города Ленина...»

Да только ли они? Списку этому нет конца. Впоследствие Гапур, роясь в подшивке военных газет в библиотеке, натолкнулся, например, на имя Ахмета Мальсагова из ингушского села Алтиево, который с первых дней пребывания на фронте показал себя отважным летчиком. За несколько дней он сделал, как говорилось в заметке, 20 боевых вылетов, уничтожая живую силу и технику врага. Однажды Ахмету поручили разбомбить вражескую переправу на Днепре. Перед вылетом он заявил командиру: «Если первые бомбы не лягут в цель, то я обкушу на переправу машину вместе с собой и бомбами». Но Ахмет боевое задание выполнил: все бомбы легли в цель. В январе сорок второго года А. Мальсагов был награжден орденом Красного Знамени. Тогда же смерть оборвала его героическую жизнь. Ахмет погиб как герой при выполнении боевого задания. Их много таких героев - представителей и других выселенных народов.

И разумеется, имена сотен и тысяч чеченских, ингушских, балкарских, карачаевских, калмыцких парней, наряду с другими павших на поле боя, свято хранятся в памяти народной.

В документах Гапур натолкнулся на цифру: за первые месяцы после окончания войны только в Казахстан к своим семьям прибыло свыше 16 тысяч демобилизованных солдат и офицеров. Не хотелось бы думать, но так было: солдаты, освободившие свою Родину и народы Европы от фашистского рабства, добровольно отправлялись в ссылку и долгие месяцы бродили в поисках своих родных, развеянных в бескрайних просторах Казахстана и Киргизии. Именно это была «основная масса населения». Окажись она в период битвы за Кавказ на родной земле - и ситуация была бы иной. Во всяком случае рука бы у бойца не дрогнула навести порядок в собственном доме.

И все же, размышлял Гапур, нации должны беспощадными быть к собственным отщепенцам. Должны нести нравственную ответственность за свою честь и достоинство. Должны не давать отщепенцам пятнать их. Ведь нельзя же равнодушно смотреть на бурьян в чистом поле. Что же касается тех фальшивок - обвинений против целых народов, то они в тот период, конечно же, представляли классический образец совершеннейшего пренебрежения к законности. Если Людовик XIV говорил: государство это - я, то тут закон отождествлялся с личностью, становился чем-то в роде служанки в руках чудовищного человека. В истории есть немало страниц, пропитанных людской кровью и людскими страданиями.

Да и вообще, история, кажется, чересчур уж перенасыщена запахами гари от сожженных завоевателями городов, самодурством правителей, по приказу которых убивали мальчиков, ибо они могли стать опасными противниками деспоту и деспотизму. Были жестокие времена. Но история не знает такого случая, чтобы целые нации подвергались ссылке. Говорят, правда, что раздраженный Павел I скомандовал: «Полк, в Сибирь шагом марш!» Но тут скомандовали целыми народами: в Сибирь, на вечное поселение! Нет, не поддается это никакому разумному объяснению. Как можно лишать народ своей родной земли, на которой веками жили его предки? Такое если человеку только приснится, то он вскочит в холодном поту. А тут не сон был, а тринадцатилетняя явь.

Гапур перевернулся на спину и заложил руки за голову. Перед его глазами проносились эпохи и народы.

Да, не всегда история может дать ответ на вопрос: почему случилось так, а не иначе? И особенно много вопросов в нашей недавней истории.

Скажем, решение о выселении народов было принято, когда Советская Армия подходила уже к государственной границе. Горы давно были очищены от бандитов. Как ни странно - при активной поддержке местного населения. Спрашивается, какую же опасность представляли маленькие народы, сыны которых не жалели сил и жизни для победы над врагом? Ведь кроме тех, кто вернулся к семьям с наградами, тысячи и тысячи остались лежать на дорогах войны. И еще: обращает внимание год публикации указа об этом: тысяча девятьсот сорок шестой. То есть спустя два с половиной года после выселения и свыше года после окончания войны. Разве это не показатель поразительного равнодушия к судьбе наших народов?

Да и вся дальнейшая жизнь в Казахстане доказывает одно: не очень-то тогдашние «верхи» о нас заботились. Хотя и не забывали. Особенно в ведомстве Берии. Хранился в папке учителя Або еще один указ, который Гапур тоже тогда переписал в свою тетрадь,- «Об уголовной ответственности за побеги из мест обязательного и постоянного поселения лиц, выселенных в отдаленные районы Советского Союза в период Отечественной войны». Указ издан в сорок восьмом году. В этом государственном акте выражалось сожаление, что во время переселения чеченцев, ингушей и других «не были определены сроки их высылки», и устранялся данный изъян разъяснением, что «переселение в отдаленный районы Советского Союза указанных выше лиц проведено навечно, без права возврата их к прежним местам жительства». Если же кто-то попытался бы самовольно переменить место обязательного поселения, то есть переехать в соседнее село или район, то виновный особым совещанием при МВД СССР приговаривался к 20 годам каторжных работ. Пятилетнее лишение свободы определялось и тем, кто оказывался виноват в укрывательстве покинувшего свое место поселения.

Так что со временем режим спецпереселенцев (словечко это вошло в обиход) не ослаблялся, а ужесточался.

В обращении уже не употреблялось слово товарищ, а было спецпереселенец. Гапур вдруг вспомнил случай, о котором ему рассказывали родные. В одном из сел проживал пользующийся почетом старик, который очень дорожил своей честью и не давал ни малейшего повода для оскорбительных выпадов со стороны работников органов. Однажды он погнал пасти на луг корову, которая внезапно перебежала через мост к стаду коров соседнего села. Пойти же за коровой означало перейти через мост и таким образом нарушить режимный порядок. Старик этого не сделал... А ведь он сознавал, что, лишившись коровы, обрекает семью на голодную жизнь. А то и на смерть. В ту пору корова олицетворяла жизнь. И все-таки старик не сделал шага навстречу неведомому. Страшила его тюрьма? Но, в сущности, жизнь переселенца мало чем отличалась от лагерной. А может, была и тяжелее. Там хоть умереть с голоду не давали... Для старика та режимная черта была границей между честью и бесчестьем. Он не мог позволить холодным бериевским служакам глумиться над своими сединами. Ценой бесчестья на хлеб не зарабатывают... Честь и на жизнь не обменивают...

Конечно, может быть, теперь весь этот кошмар воспринимается как мрачный курьез. У человека, который смотрит через толщу времени, может возникнуть и естественное недоверие к очевидцам событий: а не сгущаются ли краски? Вот почему, думалось Гапуру, важно к прошлому относиться максимально осторожно. Даже деликатно. И честно. Не забывать, что прошлое - это жизнь наших отцов... Что же касается данного эпизода, то это, конечно, всего лишь маленький штрих из многолетней жизни спецпереселенцев. Но какой острый!

И вообще, порой кажется, что нет таких мрачных красок, которыми можно было бы нарисовать их жизнь. Так что сгущать тут некуда. Сталинский режим и бериевская служба проявили поразительную изобретательность в выборе таких иезуитских средств, которые с наибольшей чувствительностью воздействовали на психику, волю человека. Все направлялось на то, чтобы вытравить из человека человеческое. Дороги между поселками, районами, областями перекрывались. Посты внутренних войск останавливали транспорт и пеших. Гапуру и самому врезался в память тот ледяной голос, который обычно звучал на всех контрольных постах: «Если ли здесь чужие?» Чужие - это Гапур и его друзья.

Тысячи и тысячи сынов наших народов, размышлял Гапур, вместе со всеми другими с оружием в руках защищали Родину. А мы в это время оказывались чужими у своего Отечества... Вроде бы каста неприкаянных. И каждый из нас ежемесячно должен был являться в комендатуру, подтверждая своей подписью, что никуда не сбежал и что еще остается живым.

А ведь комендатуры фактически обладали неограниченной властью над спецпереселенцами. Произвол, самодурство их работников выдавались за образец служебного рвения.

Гапур слышал и о таком случае. В одном из сел справляли свадьбу: балкарский парень женился на балкарской девушке. В этот торжественный и незабываемый момент, когда освящался союз двух сердец, в дом демонстративно вошел комендант и объявил об аресте невесты. И за что бы вы думали? За то, что она вышла замуж без его ведома и разрешения...

Или еще один случай. Кажется, было это в сорок восьмом году. Группа молодежи решила справить маевку в роще, неподалеку от города Фрунзе. Празднество как празднество. На поляне под баян пели, танцевали юноши и девушки разных национальностей - киргизы, русские, украинцы, балкарцы, чеченцы, ингуши. Можно бы, казалось, только радоваться такому вот интернациональному общению. Особенно в то время, когда обстановка режимной изоляции вызывала у спецпереселенцев чувство национальной замкнутости и отчужденности. Но даже в самом факте массового гулянья представители органов бериевской службы видели что-то крамольное, опасное, так что роща быстро оказалась окружена.

Капитан, командовавший отрядом, приказал всем находиться на своих местах и предъявить документы, удостоверявшие их личность. Понятно, проверка документов касалась опять-таки «чужих». Когда же «чужие» документально подтвердили, что находятся в «зоне» своего местожительства, капитан все-таки не преминул воспользоваться своей властью: в приказном порядке запретил исполнение народного танца лезгинки, которую только что танцевала молодежь, назвав ее «музыкой не нашей, а бандитской».

Противиться никто не мог, ибо любое противодействие насилию расценивалось как противодействие закону с соответствующими жесточайшими последствиями. Даже письма, в которых доведенные до отчаяния люди обращались к Сталину с жалобами на невыносимые условия жизни спецпереселенцев и просили его оградить народ от издевательств со стороны органов бериевской службы, расценивались как выражение враждебности к Советской власти, а их авторов подвергали различным репрессиям. Именно за такое вот письмо один участник Отечественной войны, офицер, награжденный многими боевыми орденами и медалями, был осужден на 25 лет каторжных работ. Фамилия его была, как помнилось Гапуру, Саттаев. Офицер был не одинок.

От таких фактов веет ледяным духом средневековья...

Гапур сел на постели, облокотился спиной о подушку и обхватил руками колени. Глаза его были открыты, хотя в темноте все равно не было видно ни зги.

Тут нечего комментировать. Тем более со стороны. Чужую боль можно понять, но едва ли можно передать ощущение боли. Самое верное - обнажить голову и в минуту таинственной тишины крепко задуматься над судьбами людскими. И о вершителях этих судеб.

Воспоминания разбередили душу. Для него эта тема - тема переселения его народа, была как незаживающая рана.

Он сбросил одеяло, опустил босые ноги на пол, стараясь не шуметь, на цыпочках прошел в соседнюю комнату, где стоял письменный стол, и плотно притворил за собой дверь.

Папка, в которой хранились документы, собранные учителем Або, и которую он в конце концов подарил Гапуру, лежала в одном из ящиков стола. Гапуру захотелось еще раз перелистать ее. Мысли его между тем упорно возвращались к прошлому.

Не слишком ли смело и мудро судим мы о минувшем, пользуясь тем, что оно вроде бы не призовет нас за это к ответу? Судить всегда легче.

Ныне много говорится, например, о том, что можно было предотвратить войну, если же нет, то хотя бы остановить врага не под Москвой и у берегов Волги, а где-то в приграничных районах. К сожалению, случилось не так. Реальность была страшная. На дорогах войны в развалинах лежали десятки городов, на месте сотен деревень зияли только плешины пепелищ. Все предстояло возрождать заново. И все - руками полуголодного народа, потерявшего за годы войны двадцать миллионов человек. Он вооружал, кормил, одевал воюющую армию. Восстанавливал то, что можно было восстановить. Да что там «восстанавливал», все строил заново! А возможности и ресурсы материальные тоже были далеко не беспредельны.

Так обстояли дела. И вот при этих условиях надо было изыскивать средства для оказания помощи переселенцам.

Если даже не касаться кровоточащего вопроса: по чьей злой воле народы были изгнаны с земли, на которой проживали веками, и оказались в роли переселенцев. Если брать этот социальный произвол как исторический факт. Совершалось все это, конечно, не только с ведома и по инициативе Сталина, но и под его личным оперативным контролем. Естественно, и Берия не остался в стороне.

И это в напряженный период войны! Миллионную массу переселенцев необходимо было в какой-то степени обеспечить жильем, продовольствием на новом месте. Словом, народы, которые кормили себя и сотни тысяч тонн плодов земли поставляли воюющей армии, были превращены в невольных нахлебников государства. А что государство могло им дать?

Сто рублей, которые правительство выделило «остро-нуждающимся» семьям? В то время на эти деньги можно было купить на рынке разве что с десяток буханок хлеба. К тому же, «остронуждающимися» были все. Да по сорок рублей на душу в следующем году.

Правда, давали ссуду на постройку дома. Целых пять тысяч рублей. Но это на бумаге. А на деле? Ведь чтобы такую ссуду получить - надо был представить кучу бумаг: и от МВД, и от исполкома, и гарантию от колхоза, и справку о необходимом уровне трудодней, и чего только еще не представить. Поэтому большинство людей от ссуды отказывалось.

Если же и брали - все равно в первый же год надо было вносить по ссуде платежи. А где переселенец мог взять деньги? Корову продать, которой наделяли в первый год? Но ее и без этого приходилось продавать, чтобы заплатить тот же налог, которым корова облагалась.

Вот и жили, в основном, за счет так называемого «уплотнения» местного населения (как жила семья Гапура у Живаго) или в сараях каких-нибудь. Не до строительства, быть бы живым. Часто не на что было хлеб купить - зарплату в совхозах не выплачивали порой по полгода.

Словом - голод, а за ним смерть шла по пятам. Вот и вымирали. Целыми семьями, и даже целыми родами. Лучше бы и не вспоминать об этом, да только память упряма - именно такие тяжелые воспоминания очень трудно стереть в ней. А каково Гапуру было все это видеть своими глазами, хотя он еще и мальчишкой был тогда?!

И все-таки, думал Гапур, придет время сказать правду о целых нациях, ставших жертвами произвола.

Священная обязанность тех, кто прошел через весь этот ад и уцелел, долг перед памятью тысяч стариков и женщин, умерших голодной смертью с позорным пятном изменников Родины, перед памятью детей, так и не узнавших, за какие грехи выпали на их долю мученические испытания,- сказать правду о них.

Не для того, чтобы разжалобить, вызвать сострадание к судьбе народа. Это значило бы оскорбить народ. Мы, свидетели трагического акта в жизни его, обязаны сказать своим соотечественникам: ничто не могло сломить волю нашего народа к жизни, никакие тяготы и лишения не заставили его опуститься на колени, лишить веры в советский строй, в торжество его ленинской сути. Народ вернулся в отчий край, не поддавшись озлоблению и сохранив в чистоте свои честь и достоинство, чувство общности своей судьбы со всеми советскими народами.

Прошлое, каким бы оно ни было мрачным и жестоким, по прошествии времени предстает перед людьми обнажено беззащитным.

И от того, наверное, обращаясь к прошлому, чувствуешь себя так, будто оказываешься перед многоликой людской массой, застывшей в напряженном ожидании вестей из таинственного будущего: что будут думать, что скажут потомки о их времени и их жизни? Прошлое доверяется нам и рассчитывает на нашу добропорядочность. Не на снисходительность, а именно добропорядочность: судите о прошлом издалека, но не свысока. Судите строго, но честно. Не забывайте, прошлое не безлико. Прошлое - это жизнь ваших отцов, матерей, дедов; это их муки и надежды, их гордость и унижение. Впрочем, прошлое народов, о котором идет разговор, это и детство моего поколения, это и мои муки,- думал Гапур.

Перелистывая бумаги, он натолкнулся на выдержку из выступления почтенного девяностодвухлетнего старца, авторитетного представителя крупного рода.

«Правительство,- говорил старик,- хотя и переселило нас, но оно заботится о нас. В том, что нас переселили, мы сами виноваты... Теперь мы должны оправдать свою вину перед правительством честным и добросовестным отношением к проводимым мероприятиям Советской власти».

«Спасибо правительству, что оно в дни войны не забывало нас, а теперь еще больше будет уделять внимания нам». «Правительство нам помогает. От нас большая благодарность великому вождю товарищу Сталину». «Несмотря на то, что мы люди ссыльные, все-таки нам предоставляется право принимать участие в выборах. Такое положение может быть только у нас. За границей такого положения не может быть...»

А ведь все это произносилось как раз тогда, когда выселенцы (такой термин тоже был пущен в оборот) с Северного Кавказа умирали семьями, родами... И вот при этих трагических условиях жизни народа произносится хвала и благодарность «великому вождю», превозносится демократия, «которой нет равной в мире».

Такое не поддается объяснению...

Вспомнив сейчас те годы, вместе с горечью воспоминаний Гапур испытал чувство гордости за своих сверстников. Ему иногда приходила на ум шальная мысль - собрать всех тех мальчишек и девчонок, взрослевших в ссылке, имеющих теперь взрослых сыновей и внуков, и спросить: были ли в те далекие годы периоды, когда вы были сыты, когда в зимнюю стужу были тепло одеты и обуты, когда в доме было тепло и уютно? Он мог поручиться, что ответ был бы предельно кратким: нет.

Его сверстники ходили в заплатанных пиджаках не по росту, в башмаках с заплатами да и в штанах с заплатами. Но каждое утро, в метель и слякоть спешили в школу. Как хорошо было бы нынешним школьникам хотя бы мысленно представить своих родителей в истертых штанах на выпускном вечере, прежде чем требовать джинсы, магнитофоны и прочее!

К тому же, в летнее время школьники работали наравне со взрослыми, работали от темна до темна, стремясь хоть малость облегчить трудную долю родителей. А многие, в том числе и Гапур, в свободные от школы часы работали почти круглый год, зарабатывая на еду и одежду.

Было немало и таких обстоятельств, которые создавались прежде всего работниками органов.

Гапуру вспомнился случай с парнем, вынужденным для продолжения учебы (в его селе была только семилетка) поступить в восьмой класс в соседнем городе.

Однажды, когда этот парень садился в автобус, отправляющийся в Джамбул, комендант заметил его и грозно окрикнул:

- Спецпереселенец Акаев, куда ты собрался?

В Джамбул. Я там учусь в школе.

- А разрешение от спецкомендатуры имеешь на выезд?

Парень аккуратно отмечался в комендатуре, являлся туда в строго определенный день и час, но вот письменного разрешения на право учиться в городе не имел. Комендант потребовал выйти из машины, разъяснив при этом: «Не забывай больше, что ты спецпереселенец». Акаев начал доказывать, что ездит туда только на занятия и что он просит не задерживать его... Кончилось тем, что Акаев оказался в доме предварительного заключения, расположенном в районном центре.

Всякое бывало. Но ничего не могло угасить жажду к знаниям. Печально, но унижению и оскорблениям подвергались тогда многие сверстники Гапура, которым не повезло в том смысле, что в их селах не было средних школ. А поскольку притеснения исходили от администрации, распоряжавшейся всей жизнью переселенцев и состоявшей в основном из русских,- это до сих пор дает кое-кому повод обвинять русских в великодержавном шовинизме.

К сожалению, обвинители не учитывают, что если бы не было русских, украинцев, то могло произойти и такое, что не было бы сегодня чеченцев, ингушей как народа, как нации.

И вновь память возвращала Гапура к началу скорбного пути с Северного Кавказа, к выгрузке из эшелона в Карасуке.

И опять, в который раз, возникла перед его глазами длинная вереница подвод и пеших людей, двигавшаяся в казахстанскую степь.

Морозный был тот март, и не очень-то соответствовала ему легкая одежда людей, жавшихся на подводах и едва бредущих возле них. По временам от главного каравана отделялись небольшие группы и сворачивали на убегавшие в стороны проселки, которые приводили в конце концов к какому-нибудь русскому или украинскому селу, где измученные люди должны были обрести по предначертанию свыше свое вечное теперь местообиталище.

Страшно было бы представить, что бы произошло, если бы двери домов этих русских или украинских деревень оказались закрыты для переселенцев. А такое могло бы случиться. Ведь приезжих представляли как изменников Родины, предателей. А из этих домов практически все мужчины находились на фронте, и не так уж редко то в один дом, то в другой приходили похоронки. Конечно, на первых порах принимали сдержанно. Но не злобно. Дали и обогреться, чаем напоили, ребятишкам и молока налили, по кусочку хлебца дали. Большего, собственно, и предложить не могли: все в ту пору в нужде жили. И самое важное - предложили жилье. Сами потеснились, для нас место отвели. Ведь как бы там ни было трудно, а в первый год большинство поселившихся в деревнях жили в домах русских, украинцев, казахов.

Гапур не мог вспомнить ни одного случая скандала или ссоры. В последующем некоторые переселенцы построили себе дома. Но никто не отделялся национальным или религиозным забором от местных жителей. Жили дружно. И вот эта готовность поделиться последним куском хлеба, душевная участливость к судьбе приехавших, а очень скоро люди узнали правду о том, за что выпала на присланных такая доля, была для всех самой большой и самой дорогой наградой.

А сколько благородных поступков было совершено теми же русскими, украинцами, казахами и другими, защищавшими пришельцев от надругательств и произвола со стороны сталинско-бериевских служак. Ведь примеров тому бесчисленное множество.

Вот хотя бы взять того же непокорного паренька Акаева, который нарушил тогдашний порядок и ездил учиться в соседний город. К несчастью, ему уже исполнилось шестнадцать лет, а поэтому действие закона о наказаниях переселенцев на него распространялось. За нарушение режима проживания и противодействие, оказанное представителям спецкомендатуры, его ожидала тюрьма или ссылка в лагеря Крайнего Севера. И кто же встал на защиту? Учительница русского языка джамбульской школы Галина Никитична. Она горой вступилась за мальчика и буквально вырвала его из цепких комендантских рук, добившись разрешения ему на проживание в Джамбуле. В школе он близко сошелся с мальчиком из украинской семьи Мишей Королько. Миша ввел его в свой дом, и, по настоянию матери Зинаиды Васильевны, Акаев стал жить в этом доме. Касым Бебиртович Акаев закончил институт и стал преподавателем у себя на родине - в Кабардино-Балкарии. Он и я по сию пору с величайшим почтением говорит об этой семье, как о своей родной, с любовью и нежностью вспоминает о своей второй матери - Зинаиде Васильевне.

Гапур тоже хорошо знал всех этих людей.

Таких заботливых людей насчитывались тысячи. Они были русскими, украинцами. Они имели полную возможность и даже право относиться к ссыльным с высокомерным презрением. А они относились как братья к своим обездоленным братьям.

Такой вот выходил «шовинизм».

Ох уж это словечко!.. Теперь просто модным стало его употреблять, присовокупляя к нему определение «великодержавный»... Но ведь если вдуматься, кто он, этот самый, великодержавный шовинист? Впрочем, обычно догадаться нетрудно: русский человек, русский народ.

Но ведь это же величайшая обида для народа, который готов последним куском хлеба поделиться со всеми народами. И делится, не требуя для себя никаких привилегий.

Огорчает другое.

Гапур вздохнул.

В последнее время кое-кто под предлогом борьбы за восстановление исторической справедливости, под знаком заботы о всестороннем развитии национальных отношений и утверждения национального самосознания вольно или невольно пытается поставить под сомнение те величайшие ценности, на базе которых зарождалась и крепла дружба наших народов.

Не так давно Гапур слушал выступление одного довольно известного представителя культуры, который с высокой трибуны и перед авторитетной аудиторией утверждал, будто исторически сложившееся, в народах нашего Великого союза рожденное и их сердцами согретое символическое определение места русского народа как старшего брата должно вроде бы оскорблять все остальные народы.

Странно! И в высшей степени несправедливо! Ведь оскорбляет народы вот такое несерьезное умозаключение. Скромность и щедрость русского народа известны всем. И особенно народам бывшей российской окраины. Он никогда не претендовал на особое положение в семье советских народов. Да уж если быть до конца откровенным, он не имеет многого из того, что имеют ранее отсталые народы. Он всем помогал, а сам только теперь принялся за освоение Нечерноземья, за строительство дорог. Правильно кто-то заметил, что Россия не имеет даже своей программы на телевидении и на радио, не говоря уж о некоторых важных политических и общественных институтах. Что же касается старшего брата, то это лишь отражает неподдельное уважение всех народов к народу русскому. Без него не было бы и нашего Союза, не было бы и Советской власти.

А понятие «старший брат» не нарушает ленинского понятия равноправия наций. Понятие «старший брат» не означает «старший народ». Такого народа не было и не может быть.

Да, в семье народов, как в обыкновенной человеческой семье, есть и должен быть старший брат. И младшие уважают его, ибо знают, верят, что старший брат никого не обидит и в обиду никому не даст, сам не доест, но братьев своих накормит досыта. И если уж говорить о союзном братстве, о семье народов, то совсем не лишне построже бы относиться к оценке того, что каждый вносит в богатство семьи - экономическое, духовное.

Что греха таить, долгие годы люди слышали и могли составлять мнение о жизни в национальных республиках по тоннам хлопка, хлеба, нефти и, конечно же, по звездам Героя труда на груди их руководителей.

Между тем о доброкачественном хлопке текстильщики только мечтали, хлеб все еще приходится закупать за границей. Но стоило только чуть-чуть поворошить застоявшееся болото, как тут же сыпались обвинения и великодержавном шовинизме, в ущемлении национальных прав и оскорблении национальных чувств.

...Любовь к своему народу. Наверное, это святое чувство свойственно каждому человеку, к какому бы народу он не принадлежал, какое бы положение в обществе не занимал. Но любовь не должна быть слепой. Надо на прошлое глядеть открытыми глазами, видеть все, что было у народа, но не выбирать только то, что нравится кому-то из нас. Но обманывать себя и других.

...Утренняя прохлада заставила Гапура поежиться. Он вновь поглядел на часы: время шло к рассвету. Надо попытаться хоть немного заснуть. Иначе весь день на работе будет болеть голова.

Что касается племянницы, то она будет учиться и будет жить у них.

Гапур тихо вернулся в комнату. Осторожно, чтобы не разбудить жену, несколько минут смотрел на дорогих ему спящих. Ему хотелось погладить по русой, кудрявой головке малыша. Но он боялся потревожить его и Лизу. Она всегда ложилась очень поздно из-за всяких домашних хлопот. Их она считала исключительно своим делом, отвергая всякую помощь Гапура. «Почему ты должен вмешиваться в мои женские дела?» - говорила она ему, когда тот настойчиво брался ей помочь.

А ведь сама, думал Гапур, глядя на жену, готова браться за все, не разделяя дела на женские и мужские, лишь бы помочь ему освободить время для занятий. Разве он мог бы без нее учиться в Высшей партийной школе при ЦК КПСС, пусть даже и заочно? Да, она всячески помогает ему идти вперед. И своими успехами, если они у меня есть, я обязан прежде всего ей. Лиза даже малыша приучает не мешать отцу, когда Гапур работает дома.

А Гапур сидел за книгами почти каждый вечер до глубокой ночи:

Обида на жену постепенно уходила. Просто она устала! Наверное, в трудный час приехала сестра, и Лиза подумала, что у нее не хватит сил взять на себя заботу еще об одном человеке. Но это пройдет. Он знал, что жена успокоится, никогда никому не покажет своего недовольства. Да и недовольство пройдет - привяжется к девочке, как к своей родной сестре.

Племянница будет учиться и жить у них.

...Словом, они помирились.

Однажды, часов в десять вечера, кто-то постучал в дверь. Открыть вышел Гапур. За дверью стояли мужчина средних лет с некрасивым, изборожденным морщинами лицом и длинноногая блондинка с пышным бюстом. Непомерная краснота щек и носа заставляли предположить в мужчине человека, чрезмерно увлекающегося выпивкой. От него сильно пахло водкой и луком. Лысая, яйцеобразная, заостренная кверху голова обрамлялась каймой коротких седых волос. Как потом выяснилось, они были муж и жена.

Новдаш (с ней был муж, Фуртамбек, как они представились) приходилась Лизе родственницей по отцу.

После краткого обмена приветствиями гостей пригласили за стол. Им отвели почетное место, как старшим по возрасту. Спросили, как это положено, про житье-бытье.

- Мы давно собирались сюда,- сказал Фуртамбек,- да все откладывали, наконец, решили прийти.

Он говорил так громко, будто находится в шумном помещении. Гапур закрыл дверь в комнату Марлена, чтобы его не разбудил громкий голос нежданного гостя.

- Извините,- сказала Новдаш, улыбнувшись во весь рот и обнажая целый ряд золотых зубов.- Я сейчас.

Она пошла в коридор, где у вешалки оставила свою сумку. «Еще совсем не старая,- подумал Гапур,- а уже все зубы у нее вставные. Золотые коронки когда-то были в моде у горянок, считались признаком богатства женщины. Как сейчас кольца и серьги с бриллиантами».

- Это я привезла из Риги.- Новдаш поставила на стол красивый глиняный сосуд.- Бальзам. Добавишь к водке, получается вкусно. Напиток культурных людей.

- Что там твои культурные люди понимают!- ответил ей супруг.- Лучшей белой крепенькой ничего нет. Все остальное - это муть и ерунда. Вы не слышали нового анекдота?- спросил он.- Нашему радио задали вопрос:»Что такое ерунда?» Радио не могло ответить. Ответило телевидение. Симпатичный, слегка выпивший диктор важно сообщил, что отвечает на вопрос радиослушателя такого-то: «Что так он ерунда?» Диктор исчез. На экране появилась маленькая точка, постепенно расширяясь, превратилась в бутылку с этикеткой «Столичная водка». На нее показывает указательный палец диктора. За кадром раздается голос: «Вот это - вещь, а все остальное -ерунда».

- Так ту же вещь и улучшает эта вещь.- Новдаш похлопала по бутылке с бальзамом.

- Она улучшения не требует,- возразил Фуртамбек.

Диалог между мужем и женой продолжался. Было видно, что Фуртамбек чем-то доволен и вместе с тем немного возбужден, заискивающе заглядывает в глаза Гапура.

- Вы знаете,- сказал Гапур, улыбнувшись,- у насесть что выпить, но уже поздно. Утром на работу. Если гости желают, то, конечно...

- Нет, из-за нас не нужно,- ответил гость.- Это необязательно. Я очень рад, что оказался здесь сегодня. Вы замечательные люди. Гапур замечательный работник. Он мой родственник, и мне просто неудобно о нем говорить. Но все знают, какой замечательный он работник.

Еще много раз «замечательные» говорил Фуртамбек, обращаясь то к Гапуру, то к Лизе. Было видно, что он, бывалый тостотворец, готовился произносить сегодня именно тосты. Но обстоятельства не сложились. И все же он держал правую руку приподнятой, словно с полным бокалом.

Новдаш вновь поднялась из-за стола, вышла в коридор и возвратилась со свертком в толстой бумаге. Она положила его на стол и развернула.

- Это дилакатос,- сказала она, играя черными, густо накрашенными бровями и часто моргая неестественно длинными и такими же черными ресницами.- И если вы действительно культурные люди - вы не можете не оценить и эту вещь.

Брось ты ломаться,- оборвал ее Фуртамбек нарочито сердитым тоном. На самом деле «культурность» супруги была ему приятна.- Ты еще и в глаза не видела, как люди едят и пьют эти штуки. Подумаешь, икра. Ее рыбаки ложками едят, а ты ее называешь рикатос или дикатос... Миринос...

Да, Фуртамбек был доволен женой. Видно было, что он гордился ею.

- Она у меня все достанет, хоть из самого ада. Везде у нее блат, везде свои люди.

- Неужели и в аду у нее свои люди?- засмеялась Лиза. - И там, выходит, блат нужен. А я думала, что это только здесь, а там ничего подобного нет.

- Э,- сказал Фуртамбек,- без него нигде не обойтись. Вот, например, на работу, что уже полгода как была обещана мне, уже устраивается другой. У него блат с одним вашим работником,- обратился он к Гапуру.- Не буду говорить с кем, но точно знаю, что это так. Я несколько раз видел, как он к тому человеку домой вместе с женой с полной сумкой заходил. А оттуда выходил с пустыми руками.

- Как вы?- пошутила Лиза.- Ведь вы тоже пришли к нам с полной сумкой...

- Тоже сравнила,- махнул Фуртамбек на нее рукой,- я к своим родственникам пришел. Это совсем другое дело.

- А может быть, тот тоже к родственнику заходил? -подзадоривала его Лиза.

- Уверен, что нет,- не сдавался Фуртамбек.- Все знают, что это не так. Каждый догадывается, что тут какая-то сделка.

- А что за работа?- спросил Гапур.

- Э,- важно облокотился на спинку стула Фуртамбек.- Это работа такая, что ничего другого не надо для таких малограмотных людей, как я, например. Заведовать автозаправкой - большая грамота не требуется. Лишь бы соображение было...

Гапур понял: речь идет о строящейся автозаправочной станции. Но ведь, кажется, она будет готова через полгода только!

- Смотри-ка,- удивился Гапур,- когда-то она еще будет, а от претендентов на заведование, даже на рядового заправщика, уже отбоя нет! Место, видать, доходное. Год тому назад одного заправщика за что-то сняли. До сих пор ходит к начальству, добивается восстановления, ни на какую другую работу не идет. В Москву, говорят, не раз ездил жаловаться. Только на одни поездки столько денег надо!

- Э,- улыбнулся Фуртамбек, хитровато прищурив

глаза,- я знаю, о ком вы говорите. У него денег много. Он проработал заправщиком более пятнадцати лет. Состояние скопил будь здоров. Теперь он хочет устроиться на новой заправочной. Он еще год и два может подождать.

- Не работая?- спросил Гапур.- Но его могут привлечь к ответственности за тунеядство.

- Э,- сказал Фуртамбек,- его не привлечешь. У него жена тоже такая хитрая, что всюду пробьется и выручит его.

- А жена где работает?- спросила Лиза.

- Нигде,- ответила за мужа Новдаш.- Но она недурная баба. Я ее знаю. Раза два мы вместе ездили в разные города.

Фуртамбек разоткровенничался. То ли от того, что еще был пьян, то ли ему очень хотелось похвастаться «деловитостью» жены.

- Мне, неработающему уже несколько лет,- сказал он,- было бы очень тяжело, если бы не она. Зарабатывает она хорошо. Что ни поездка, то деньги. У нее голова хорошая. А при хорошей голове рукам работать не надо. Правда, ноги работают много. В месяц по два раза она выезжает куда-нибудь подальше от наших краев. Вернется домой -здесь тоже по селам мотается. Мы здесь все свои. Скажу по секрету. Она куплей-продажей занимается.

- Спекулирует, значит? Вот это «свои»! За это же судят.- Лиза уже не улыбалась.

- Наша жизнь,- сказала спокойно Новдаш,- подобна той старой игре, которая называется «пинка или шапку». Там так: кто успел схватить шапку с головы другого, тому шапка, а не успел - получай пинка. Таковы и мои дела.

Фуртамбек с нескрываемой гордостью смотрел на жену: «Смотрите, какая она мужественная и деловая, какие рискованные дела делает!»

- Огонь баба!- воскликнул он.- Вот какова ваша родственница.

Новдаш вновь направилась к своей большой сумке, принесла две коробочки и открыла их. В одной были мужские часы иностранной марки, в другой - золотистого цвета запонки с камнями.

- Это вам,- сказала она, протягивая обе коробочки Гапуру.- Тебе,- обратилась она к Лизе,- я достану замечательные импортные туфельки на шпильках. Только мне надо знать размер.

- Это исключительно ценные вещи,- сказал важно

Фуртамбек, указывая на коробочки.- Достать их очень трудно. Недавно я был в Грозном и там у одного большого начальника видел такие часы, а у другого начальника - такие запонки.

Лицо Гапура побледнело. Он решительно оттолкнул от себя коробочки, встал и направился к двери, но резко повернул обратно, вопросительно посмотрел на Лизу. Ведь это ее родственники. Ей удобнее их выпроводить.

Лиза поняла его, ее терпение тоже находилось на грани.

- Вот что,- сказала она.- Эти подарки мы не можем взять даже от родственников. Вы впервые пришли сюда и такое оскорбление нанесли нашей семье.

- Неужели наше родство не стоит этих подарков? -затараторила Новдаш.- Неужели мы настолько мелочны, что не можем друг другу часики или запонки подарить? У меня есть такая возможность. Мы эти подарочки принесли совсем не затем, чтобы купить место Фуртамбеку. За место потом поговорим. Три надо - три дадим, пять надо - дадим пять,- энергично поднимала она руку с растопыренными пальцами.- Все десять тысяч дам назло людям, но посажу Фуртамбека на эту заправку.

- Мы думаем,- перебил ее Фуртамбек,- чем давать деньги чужим людям, пусть будут своим. Разве вам они не нужны?- Он встал, обвел комнату взглядом.- Это что, мебель?- показал он на старый платяной шкаф.- Опять же, ни одного ковра нет... Что, вам будут лишними пять тысяч рублей? А эти красивые вещи,- он снова указал пальцем на коробочки,- разве они не нужны Гапуру? Еще как нужны! Они всем нужны!

- У вас все?- спросил Гапур.- Я, правда, не занимаюсь бензозаправками. Но вы там работать не будете! А тем, как вы живете, чем занимаетесь, разберутся, кому это положено. И третье: забудьте дорогу к этому дому.

Лица гостей вытянулись.

- Подумаешь,- фыркнула Новдаш,- какой начальник. Никто тебя не боится. Если ты такой важный и сильный, то почему у тебя такая нищета в доме, почему у твоей жены нет таких вот перстней на пальцах, как у меня, каракулевой шубы и многого другого, как у других? А этим деньгам место,- стукнула она по сумочке,- мы найдем. Пошли отсюда. Здесь нам делать нечего. У нас есть к кому идти,- рванула она мужа за пиджак и направилась к выходу.

Лиза подхватила на столе банку икры, коробочки и бутылку бальзама, бросила их в сумку Новдаш.

- Забирайте свой, как вы его называете, даликатос,- сказала она.- И не смейте называть меня родственницей!

- Во-первых,- гудел с двухметровой своей высоты Фуртамбек,-.прошу не пугать нас, мы не из трусливых. Мы постарше вас и побольше вас видели. Вы нас просто не поняли. Во-вторых, что мы не родственники - это даже хорошо. Мне было бы стыдно иметь таких родственников, как вы. Вы то против аллаха боретесь, то против людей, которые по-своему хотят жить, а не по-вашему. Запомните истину: кто не умеет жить сам, не научит жить других. И ты знай, Гапур,- сказал Фуртамбек, выходя на улицу и пропуская вперед Новдаш,- мы найдем того, кто сам хорошо живет и людям дает жить. Ладно, Новдаш,- обратился он к жене,- пойдем туда, куда ты вечера говорила. А эти...- Он посмотрел на Гапура и Лизу.- Пошли они, знаешь куда! Мы себе дорогу найдем.

И ужо пройдя несколько шагов, он обернулся и крикнул:

- Еще посмотрим, будешь ли тем, кем быть мечтаешь, Гапур!

- О чем это он?- спросила Лиза, когда двери уже были заперты. Гапур задумчиво и сосредоточенно посмотрел на жену.

- Не знаю, но, кажется, догадываюсь...

Его негодование еще остывало, но было видно, что какая-то мысль уже владела им. В самом деле, о чем это прокричал Фуртамбек? В райкоме партии ожидались перестановки. Это верно. Но ведь Алиев, секретарь райкома партии по вопросам идеологии, еще только думает ехать на учебу. С ним, Гапуром, даже и разговора не было о том, что его будут рекомендовать на место Алиева. А спекулянты и дельцы, значит, уже рассчитывают, прикидывают кадровый вопрос? Интересно... Вот, значит, как пристально наблюдают за всем, что делается в райкоме. Вот, значит, как «улавливают» в сети нужных людей. Тут главное - опередить всех. И Фуртамбек - поспешил. Вот, значит, как «покупают» покровителей. Гапур столкнулся с этим впервые. Что ж, для слабых приманка значительная. И главное - по-родственному. По-родственному!

Стало душно. И тесно. Казалось, в комнате еще слышны голоса Новдаш и Фуртамбека. Обступили, чего-то требуют. А там, из темноты за окнами, наблюдают все это Мухти и кампания. Они уж как-нибудь да связаны с этими «родственничками», связаны... А дальше, в горах, злая, алчная женщина толкает в пропасть своих детей и шипит

ему, Гапуру: «Какое тебе дело до нас? У нас свои заботы. Мы будем жить но своим законам. Уходи, не мешай нам». Вот какая она, его работа. Только-только порадуешься - что-то удалось, что-то получилось! Но нет!.. Это как в гору лезть. Ногу ставишь, вроде есть упор. И вдруг - поползла твердь, камень оборвался. И надо собрать все силы, чтобы продолжить путь вверх. Надо увеличить усилие... Он сжал кулаки и сказал вслух:

- Надо увеличить усилие...

Лиза с тревогой посмотрела на мужа, положила руки ему на плечи.

- Иди отдыхать, Гапур. А об этих родственниках не думай даже.

Ласковый голос вернул в домашний уют. Лиза - такая преданная, родная...

- Ты права,- сказал он.- Тем более что у меня есть другие родственники, совсем-совсем другие. Такие, как ты...