Савдат Азиева Борова (Азиева) Савдат Казбековна родилась 15 сентября 1931 года в селении Длинная Долина Пригородного района Ингушской автономной области. В день выселения ей ещё не было 13-ти лет. Чем-то она мне напомнила пушкинскую няню, «дряхлую голубку», маленькую, добрую, с глубоко впавшими глазами, которые то загорались, когда она рассказывала о счастливых минутах своей жизни, то застилались слезами, когда память начинали одолевать тяжёлые воспоминания.

Говорила она складно, выразительно и интересно. — ...А мне сегодня снился наш дом, — начала она. — Наш старый саманный дом во Владикавказе. Мы жили рядом с медицинским институтом, на улице Трубецкой, 6. У нас были соседи Порошины. Маму звали Тамарой, дочь Анастасия и сын Борис. Хорошие были люди. Во сне мне показалось, что кто-то сильно стучит в ворота, словно просит о помощи. Я выглянула в окно, всё было запорошено снегом, а следов не видно. Я проснулась. Жаль, что это мне лишь приснилось. Мне в последнее время всё чаще снятся сны о моём детстве. Главное — получить образование — В город мы переехали в 1933 году из села Длинная Долина (ныне с. Черноречье Северной Осетии) под Владикавказом, тогда его называли Орджоникидзе. Мой отец, Казбек Боров, был мужественным, волевым человеком. В 1907 году за участие в стачечных движениях его с двумя двоюродными братьями осудили на десять лет. Отсидел, вернулся домой, обзавёлся семьёй, хозяйством, приобрёл лошадь, телегу, корову. Вот за это его признали середняком и лишили нажитого имущества. Тогда отец продал дом и переехал в город, решив, что главное — это дать хорошее образование своим детям. Будучи в тюрьме, он освоил сапожное мастерство, так что работу в городе найти не стоило труда. Нас было пятеро детей: четыре сына и единственная дочь. Мы учились сначала в ингушской школе № 17, где директором был Абукар Муталиев, а потом нас отец перевёл в русскую школу № 18, что находилась возле железнодорожного вокзала. Когда началась война, нашу семью эвакуировали в село Джейрхо-юрт (ныне Иристон). Это рядом с селением Шолхи (ныне Октябрьское). Там жил наш дядя. У нас была маленькая комнатка, где стояли кровать, печь и стол. Отцу было 64 года, но он практически не вставал с постели, тюремные годы рано подорвали его здоровье. Депортация — Мне не было ещё 13-ти лет, но я была достаточно взрослая, чтобы помнить всё. Рано утром к нам громко постучали в дверь. Мы все проснулись. Во дворе стояло много солдат, некоторые из них были в папахах. Зашли двое. «В доме есть мужчины?» — спросил один из них. Мама показала на немощного отца. Они велели всем собраться на сход за селом. Мама попробовала возразить, но ей пригрозили. Она так и не поняла, что нас лишают родины, и почти ничего с собой не взяла. Одела всех нас потеплее и стала укладывать солому в телегу, чтобы приготовить для мужа лежанку. «Если он не сможет идти сам, у нас приказ расстреливать на месте», — сказал ей военный. Вели они себя крайне дерзко и вызывающе. Отец попросил принести выходную одежду, надел свои начищенные до блеска сапоги, подпоясался старым дедовским серебряным ремешком, надел на голову папаху и встал во весь рост. Когда мы вышли за калитку, один из них, видимо офицер, всё же разрешил нам взять телегу, чтобы довезти отца. Мы ещё на тот момент всё больше беспокоились о судьбе наших братьев, которых не было с нами. Старший работал в Ларсе, а младший в тот день заночевал у родственников в другом селе. Женщины, дети, старики со всех сторон стекались за селом, где нас уже ждали мужчины. Их собрали рано утром, уже успели оповестить, что выселяют, и держали под конвоем. Лица у всех были мрачными и понурыми. Отец, увидев эту картину, вдруг собрал свои последние силы и крикнул в толпу стоящих мужчин: «Эй, вы, «г1алг1ай к1ант1и» (ингушские джигиты), неужели мы дадим этим ублюдкам тешиться тем, что мы убиты горем. Покажем им наш дух, покажем, что мы не сломлены, что мы потомки достойных предков! А ну, хлопайте сильнее!» После этих слов он медленно пошёл по кругу, а потом в центре начал отплясывать лезгинку так, словно и не болел вовсе, но затем, обессилив, упал на руки подбежавшим мужчинам. Однако лезгинку подхватили юноши, которые один за другим стали вылетать в круг, разрывая воздух бешеным криком: «Ворстох!» Продолжалось веселье недолго, все понимали, что их ждёт страшная безызвестность. Но все же народ держался стойко и мужественно. Часто вспоминаю этот день, и думаю, а ведь прав был отец про дух ингушский. Сколько пришлось нам пережить! А мы встаём во весь рост и всё начинаем сызнова, назло нашим врагам и недоброжелателям. Простояли мы там до вечера. Успели даже с братом сбегать домой и запастись немного мясом домашней птицы, зерном и мукой. Потом нас привезли на станцию. Я промёрзла до костей. Одёжки-то, как таковой, не было. А тут ещё и скотские вагоны, стены которых были покрыты инеем. Посреди вагона стояла буржуйка. Женщины пекли на ней «ольгаш» (пшеничный хлеб) и «сискал» (кукурузный чурек). Каждый имел с собой небольшие запасы еды и делился друг с другом. Дров, конечно же, не хватало. На станциях ребята, несмотря на угрозы конвойных, срывались с вагонов и бежали, кто в полесье за сухими ветками, кто за кольями из частной изгороди. На одной из станций застрелили таким образом парня из соседнего вагона. Он так и остался лежать в снегу. После этого поезд останавливали только на пустырях. В нашем вагоне было два парня, они тоже оказались разлученными со своими родными. Мама заботилась о них, выхаживала всю дорогу заболевшего гнойной ангиной. «Может, чья-то мать так же позаботится о моих сыновьях», — говорила она, сердобольно ухаживая за ним. Люди до последнего верили, что нас вернут обратно, верили, что Сталин об этом не знает. Всю дорогу они надеялись, что вот-вот развернут эшелоны. Но этого не произошло. Поезд всё дальше и дальше отдалял нас от родной земли. Высадили нас в Кокчетавской области. Расселили временно по квартирам. Мы попали к молодой немецкой семье, крайне исхудавшей и истощённой от голода. Мне запомнился их двухлетний малыш. Он ногтями скоблил свою шею и потом сосал пальцы. Мама приготовила похлёбку, накормила их, поделилась своими скромными запасами, а через пару дней нас увезли в другое место. В отличие от ингушей, умеющих выживать и бороться с трудностями, немцы абсолютно не были приспособлены к такой жизни. Среди них голод свирепствовал страшный, они вымирали целыми семьями. Помню, когда их выселяли, раньше, чем нас, наши соседи-немцы распродавали своё имущество. Мама купила у них зеркало. «Казбечиха, — так они звали её, сказала соседка, — я тебе продаю, а кто у тебя будет покупать?» Да, словно в воду глядела. Месяца через четыре мы получили весточку от братьев. Дело в том, что в пути, во время выселения, затерявшиеся родственники искали друг друга, громко крича из вагона в вагон, из поезда в поезд, на станциях во время остановок. Так нашли друг друга два моих брата — Батырбек и Мухарбек, которые попали в Щучинск, курорт Боровое. Они потом разыскали нас и вызвали к себе. Через пару месяцев мы похоронили отца. Он тоже умер с верой в справедливого Сталина, не мог допустить даже мысли, что вождь способен был на такое чудовищное злодеяние. Наши люди всегда были крайне доверчивыми. Отец очень переживал, что не смог дать мне образование. И перед смертью сказал моему брату, на тот момент оказавшемуся рядом: «Саварбек, она на твоей совести». Жили мы в ссылке неплохо. Изначально два брата получили работу в артели, и в месяц им давали по 20 кг крупы. Потом старший брат стал комбайнёром, второй лесником, третий устроился в сапожную артель, а младший был дома, смотрел за хозяйством. Во Фрунзе, куда мы переехали после смерти отца, я закончила школу. Затем нас родня позвала в город Ош, где я поступила в педагогический институт. Училась хорошо, была жизнерадостной, играла на гармошке, любила танцевать. Это было самое счастливое время. В те годы молодые часто собирались вместе, веселились. Это сплачивало нас, укрепляло традиции, способствовало знакомству молодых, образованию новых семей. Сегодня всё это ушло почему-то. А жаль. На последнем курсе я была уже замужем за Абдул-Саидом Азиевым — братом известного ингушского писателя Салмана Озиева. Семья эта была порядочная, добрая, образованная. Свекровь смотрела за дочкой, дала возможность мне доучиться и работать по профессии. Возвращение — После Указа о восстановлении Чечено-Ингушетии мы вернулись на Кавказ. А в казахской земле остались лежать мои родители и брат. По направлению Министерства образования Чечено-Ингушетии мы с мужем устроились на работу в школу с. Насыр-Корт. Он был директором, а я педагогом. Через пять лет я получила место в Грозненском интернате горянок, где учились девочки из отдалённых аулов, откуда, проработав более 30-ти лет, ушла на пенсию. Савдат Казбековна со своими детьми и внуками живет сегодня в с. п. Гамурзиево Республики Ингушетия. У неё два сына и дочь. Все они получили высшее образование и обзавелись семьями. Старший сын работает в университете, другой погиб в автокатастрофе несколько лет назад. Но внуки продолжают радовать бабушку своими успехами: кто учится в вузах, кто успел обзавестись семьёй и подарить любимой бабушке правнуков. Жизнь продолжается...

«Ингушетия»