О сложных условиях политической жизни Петрограда, Москвы и других промышленных центров России, где после Февральской революции власть фактически перешла к буржуазии, на фронте знали в общих чертах. Командование внушало армии мысль, что после отречения царя война перестала быть захватнической и Россия вынуждена вести ее ради защиты родины и революции от внешних врагов.
Партия большевиков посылала своих лучших пропагандистов в войска. Они разъясняли истинные цели и задачи революции. Но все-таки еще многие солдаты не могли отличить интересы страны от интересов буржуазии и считали своим долгом сражаться «до победного конца».
В мае вместо генерала Алексеева, который после Николая Второго стал главковерхом, на этот пост был назначен популярный в войска генерал Брусилов.
В середине июня было предпринято еще одно бесплодное наступление, за которое народы России заплатили шестьюдесятью тысячами жизней.
Эта бойня, организованная Временным правительством, вызвала возмущение в войсках. Многие полки и дивизии отказывались идти на передовую. В тылу поднялась новая волна забастовок и демонстраций. Народ все больше становился на сторону партии большевиков, которая призывала его готовиться к вооруженному восстанию, чтобы прекратить войну, свергнуть буржуазию и установить диктатуру пролетариата.
Но Временное правительство в свою очередь стремилось закрепить положение.
Ровно через месяц после назначения четвертый с начала войны главнокомандующий русской армией генерал Брусилов был смещен. Вместо него назначили монархически настроенного генерала Корнилова, в котором реакция видела будущего диктатора.
В сговоре с Временным правительством и буржуазией он немедленно приступил к проведению в жизнь своего плана удушения революции. Этот план прикрывался патриотическими фразами об общегосударственной необходимости поднять дисциплину в армии и навести порядок в тылу.
Для того, чтобы обвинить солдат и большевиков во всех поражениях на фронтах, по его приказу 21 августа была сдана немцам Рига. И тогда якобы для защиты столицы Корнилов направил к Петрограду Третий кавалерийский корпус донских и уссурийских казаков и «дикую дивизию» - части, которые Ставка считала лучшими, наиболее изолированными от большевистского влияния.
Сделано это было с ведома Временного правительства, которое рассчитывало силами казаков и горцев расправиться с большевиками и революционным гарнизоном столицы.
Но генерал Корнилов имел другие планы.
Ингушский полк в августе находился в районе Черновиц, когда дивизия получила приказ сняться с позиции.
Походным порядком один за другим полки стали прибывать в Каменец-Подольск. Здесь станционные пути были забиты порожняком. Части грузились непрерывно.
Третья бригада в составе Ингушского и Черкесского полков первой двинулась в путь. Всю ночь с короткими промежутками от Каменец-Подольска отходили поезда. Никто, даже командиры, не знали, куда и зачем их везут. Было известно одно: приказ Ставки - двигаться на север.
Поезда, громыхая на стрелках, пролетали мимо полустанков, не сбавляя хода.
Ночью паровозы, как запаленные, брали воду и уголь и шли дальше. В вагонах под потолками раскачивались фонари, дремали дежурные, а всадники, укрывшись черкесками, спали мертвецким сном.
Под утро Калой проснулся. Долго лежал он, закинув за голову руки. А когда забрезжил рассвет, встал, напился из чайника, задул фонарь и снова забрался на нары, к своему окну.
Где-то на краю света бледнело небо, темной громадой лежала под ним необозримая земля, на которой иногда ранним огоньком обозначалось человеческое жилье. Калой смотрел и, казалось, ничего не видел, ни о чем не думал. Но потом, когда засияло солнце, разливая утреннюю радость по бескрайним полям, он покачал головой и в ответ на какую-то свою мысль тихо сказал:
- Россей!..
В пути всадникам разрешали ненадолго выходить из вагонов, размяться, набрать кипятку.
На одной из станций выдали хлеб и сахар. Сахара давно уже не было, и такая щедрость начальства подняла настроение.
И снова в путь. Местные жители провожали их с непонятной тревогой. Калой заметил, что у здешнего народа нет к солдатам того сердечного отношения, с которым обычно их встречали и провожали за эти годы на разных дорогах войны. Отчего бы это?..
Теплый воздух врывался в открытые двери и наполнял вагоны сладким запахом трав. Мелькали разъезды, станции, вдали проплывали деревушки под шапками соломенных крыш. Редко где можно было увидеть человека. Он казался затерянным в этих просторах земли.
Всадники маялись от непривычного безделья. Одни, свесив ноги, часами просиживали в дверях, другие играли в карты, а были и такие, что все время спали и открывали глаза лишь для того, чтобы узнать — день на дворе или ночь.
Порой из вагонов неслось тоскливое религиозное пение. Приложив ладони к щекам и закрыв глаза, горцы пели стихи из Корана. Но думали они не о потустороннем мире и загробной жизни, а о покинутых семьях, о своей судьбе и бесконечном скитании по свету, затянувшемся и печальном, как однообразный мотив и эта долгая дорога.
Вечером эшелоны подошли к станции Жлобин. Здесь их ожидали многочисленные интендантские команды. В спешном порядке выдавалось чистое белье, обмундирование, заменялась рваная обувь. Неожиданная забота властей насторожила солдат. К чему бы это?
Позже всадники узнали, что впереди Могилев - Ставка Верховного главнокомандующего.
Как этот новый генерал решил распорядиться ими?..
В Могилев прибыли в полночь. На станции - ни одного гражданского. Приказано было из вагонов не выходить. На перроне - дежурные юнкера, офицеры, солдаты ударных батальонов. На левом рукаве их гимнастерок — голубые щиты с изображением белого черепа и скрещенных костей.
Через два часа все тридцать два состава с горскими полками подтянулись к головным и проследовали дальше на совер.
Поезд штаба дивизии остановился в Орше.
Князь Багратион собирался хоть немного поспать. Но лязг и грохот на путях не утихал ни на минуту. Он проникал сквозь тяжелые шторы окна, лез под думку, гнал и без того тревожный сон.
А причин для бессонницы хватало.
Багратион знал о недавнем Государственном совещании в Москве, знал о рабочих волнениях, о возможности монархического переворота. Но он никогда не предполагал, что ему придется очутиться в центре этих событий. Дивизия его дралась далеко на юге, за многие сотни верст от столицы, участвовала в июньском наступлении, и задачи ее были предельно ясны.
Но события последних дней изменили все. Неожиданно ее двинули на Северный фронт. А дальше стало известно, что дивизию разворачивают в Туземный корпус, что ей для этого придается из Третьей Кавказской дивизии, стоящей на юге в резерве, Первый Осетинский и Первый Дагестанский кавалерийские полки, а также Осетинская пешая бригада.
Ночью в Могилеве от друзей - офицеров Ставки, посетивших его в вагоне, князь узнал, что кроме него в Петроград идет из Финляндии Пятая Кавказская казачья дивизия, а снизу - Третий конный корпус генерала Крымова в составе Первой Донской и Уссурийской дивизий. Все они вместе с Кавказским туземным корпусом образуют Особую армию, которой будет командовать Крымов.
Эти военные приготовления вокруг столицы заставляли генерала думать и волноваться еще и за семью, которая жила в Петрограде.
На рассвете, поняв, что ему уже не уснуть, он встал и оделся.
Вскоре постучал дежурный офицер, который принес очень важные и срочные бумаги.
Генерал вскрыл пакет. В нем оказался приказ Ставки еще от 22 августа. Пересылал его наштакор Третьего кавалерийского генерал Дитерихс.
«С получением сего, - говорилось в нем, - приказываю поступить в подчинение командиру Третьего кавалерийского корпуса генерал-лейтенанту Крымову». Подписывал приказ генерал от инфантерии Корнилов.
Наконец Багратион узнал точно, в чье подчинение он идет.
- Значит, Крымов... - задумчиво сказал генерал, написал на документе, что он получен 26 августа, и положил его в портфель. Выпив содовой воды, он вызвал дежурного и приказал: - Отправляйте поезд! Направление то же - станция Дно.
Через четверть часа поезд штаба, свистя и набирая скорость, помчался вслед за дивизией с такой быстротой, словно хотел обогнать события этого и последующих дней. Но они нарастали так стремительно, что их уже никто не мог опередить.
Горцы подходили к станции Дно. Десятки эшелонов с казаками шли на Нарвском и Псковском направлениях.
С фронтов снимались новые части, в их числе отряд броневиков с переодетыми в русскую форму англичанами. Еще задолго до этого в Петрограде была организована корниловская контрразведка во главе с полковником Гейманом.
Но ни казаки, ни горцы еще не знали, что в эту ночь главнокомандующий, опираясь на их силу, предъявит ультиматум Временному правительству, и потребует, чтобы оно вышло в отставку, предоставив ему право сформировать новое правительство.
После июльской демонстрации Керенский сам просил Ставку прислать ему войска для разгрома революционных сил столицы. Но в ночь на 26 августа из разговора по прямому проводу с Корниловым он узнал, что тот воспользовался его просьбой для совершения государственного переворота.
Многие члены кабинета оказались на стороне Корнилова и ратовали за создание в России более «твердой власти».
Правые газеты вышли с провокационными статьями, в которых говорилось, будто большевики в полугодовщину Февральской революции - 27 августа - собираются захватить власть путем вооруженного восстания. Это было сделано для того, чтобы замаскировать намерения Корнилова, дать ему предлог ввести в столицу войска и разгромить большевистскую партию и революционные организации рабочих.
В такой обстановке Керенскому ничего не оставалось, как объявить стране о мятеже Корнилова и об отстранении его от должности главнокомандующего.
В тот же день - 27 августа — Корнилов в свою очередь обратился к населению с призывом поддержать его против Временного правительства, которое якобы под давлением большевистских Советов действует в полном согласии с Германским генеральным штабом и разлагает армию.
Весть о мятеже, поднятом главнокомандующим, мгновенно стала известна в столице.
Центральный и Петроградский комитеты РСДРП(б), Центральный Совет фабзавкомов приняли воззвание «Ко всем трудящимся, ко всем
рабочим и солдатам Петрограда» и приступили к организации сил для отпора врагу.
Военная организация большевиков срочно собрала делегатов от всех воинских частей города. Под руководством Свердлова и Дзержинского была принята резолюция о борьбе с контрреволюционным мятежом Корнилова и обращение «Ко всем солдатам Петроградского гарнизона».
Начатый Керенским вывод из Петрограда революционно настроенных пяти полков был остановлен. Большевики бросили сотни агитаторов на фабрики и заводы.
Рабочим отрядам раздавалось оружие. Была установлена связь с матросами Кронштадта, которые взяли под охрану все правительственные здания.
Вооруженным отрядам большевиков городов Минска, Орши, Витебска, Гомеля и солдатским комитетам ЦК партии предписал срочно блокировать Ставку и железнодорожные узлы, не допуская дальнейшей переброски войск с фронта.
На борьбу с корниловщиной поднималась вся страна.
В Москве, Харькове, Царицыне, Нижнем Новгороде, на Урале, в Донбассе, в Сибири, на Кавказе большевистские Советы рабочих и солдатских депутатов призвали революционные силы для отпора врагу.
В Петрограде в боевые дружины записалась сорокатысячная армия рабочих. Вокруг города рыли окопы, устанавливали проволочные заграждения.
Экстренные выпуски «Рабочей газеты», листовки предупреждали о нависшей угрозе, призывали трудящихся не поддаваться на провокации, не предпринимать никаких выступлений.
На фабриках и заводах проходили митинги.
Принимались резолюции с требованием освободить большевиков, заключенных после июльской демонстрации, организовать отпор корниловщине. Выражалось доверие партии РСДРП(б).
В ЦК партии знали, какая серьезная опасность нависла над Петроградом.
Можно было надеяться на широкое антикорниловское движение масс по всей России. Но трудно было предугадать исход борьбы, если сейчас, в эти считанные часы, государственная власть перейдет в руки реакционного диктатора и ему удастся разгромить рабочие организации столицы.
А такая опасность существовала.
Войск гарнизона было недостаточно, вооружения - тоже. Не хватало винтовок, пулеметов, патронов, средств связи, автомобилей.
Офицерский состав был заражен корниловщиной.
Рабочие не были обучены военному делу.
В то же время от местных Советов Пскова, Луги, Витебска и других городов поступали тревожные сведения.
На Петроград двигалось восемнадцать кавалерийских полков с приданной им артиллерией и пулеметными командами.
Это была реальная и грозная сила, которая могла встретить поддержку и в самой столице со стороны части войск гарнизона и юнкеров.
Мгновенно изменить такое соотношение сил уже не было ни времени, ни возможности. Корниловские эшелоны приближались с каждым часом.
И тогда руководители ЦК большевиков поставили перед собой наиболее реальную и значительную задачу - встретить эти поезда в пути и разъяснить солдатам истинный смысл похода, в который их завлекли обманом.
Немедленно были мобилизованы сотни лучших агитаторов партии и направлены на все станции от Гатчины до Нарвы и Пскова.
Но как быть с частями «дикой дивизии», на которую Корнилов возлагал особую надежду? Как найти общий язык с людьми, не говорившими по-русски? А эшелоны этой дивизии продвигались к столице быстрее других.
Еще вечером 26 августа они начали прибывать на станцию Дно. По заданию Ставки их там срочно вооружали ручными гранатами.
Угроза братоубийственной резни невиданных размеров все реальнее нависала над столицей.
В эти дни в Москве находился руководитель владикавказских большевиков Сергей Миронович Киров. У него было поручение своей партийной организации и Совета рабочих и солдатских депутатов к Центральному Комитету партии.
Узнав о мятеже главнокомандующего и об участии в его авантюре «дикой дивизии», он тотчас же поехал в Московский Совет. Здесь уже знали, что перед петроградцами встал вопрос, как найти общий язык с солдатами-горцами. Киров посоветовал немедленно телеграфировать в ЦК партии, чтобы там собрали всех кавказцев-мусульман, проживающих в Петрограде, и с их помощью разъяснили всадникам смысл происходящих событий.
Предложение это было передано тотчас же, а вслед за ним Киров сам выехал в столицу.
Уже на следующий день в один из Петроградских районных комитетов партии стали собираться люди разных национальностей и племен Кавказа.
В ожидании начала собрания они разговаривали с Кировым. Здесь многие знали его по Владикавказу, но большинство видели впервые.
Не забывая о том, для чего собрали этих людей, Киров старался не задевать острых политических вопросов, чтобы с кем-нибудь не вступить в неуместную для такого времени полемику. Но когда речь зашла о корниловском мятеже, он отбросил дипломатию.
- Лавру Георгиевичу, видимо, не дают покоя лавры Бонапарта, - заявил он. - Но ненависть к революции, как и чрезмерная самонадеянность, - плохие советчики! Правда, еще не все в войсках понимают, к чему ведет Корнилов, и он на это рассчитывает, но сегодня солдаты -русские да и не русские - это уже не «серая скотинка» и не пушечное мясо! Это думающие люди! Порою у них не хватает политического сознания. Демагоги задуривают им головы. Но зато, когда с ними говорят по-настоящему, они быстро понимают, где правда, а где ложь! У лжи короткие ноги! Так будет и на этот раз! - Обычно веселый и жизнерадостный, Киров был сейчас суровым и жестким.
В комнату вошел немного усталый человек с интеллигентным лицом. Темная шапка волос. Пенсне. Небольшая бородка...
Он окинул собравшихся внимательным взглядом и негромко поздоровался.
Многие сразу узнали Свердлова - секретаря ЦК партии большевиков.
- Не все еще? - спросил он. - Ничего. Ждать некогда. Уважаемые товарищи и граждане! Если можно так выразиться, горцы Петрограда! Мы пригласили вас для очень важного, экстренного дела.
О мятеже Корнилова теперь, конечно, знают все. Главнокомандующий решил захватить власть, вернуть России престол и взойти на него по трупам ваших единоверцев, казаков, солдат и рабочих столицы. Разговоры о том, что мы, большевики, якобы назначили на завтра восстание, - ложь и провокация. На самом деле буржуазия решила начать гражданскую войну для разгрома и подавления революции!
Ужасная необходимость, но, если они пойдут на это, мы готовы ответить на их удар.
Временное правительство неизвестно на какое время впало в состояние шока. Оно и понятно. Мятеж начинался с его согласия, а кончился ультиматумом самому Керенскому. Прошло три дня, а они бездействуют. Но мы не можем ждать.
Мы отдаем себе отчет во всей важности наступившего момента. Гарнизон, матросы, Красная гвардия вооружаются. Петроград готовится к обороне. К отпору врагу мобилизуют силы крупнейшие города страны. В Москве забастовка. Всюду требуют отстранения главнокомандующего. Мятеж, конечно, потерпит поражение! Но скрывать нельзя: если начнутся военные действия, прольются потоки крови. Неизвестно, на сколько затянется борьба и как плачевны будут ее последствия... Можно ожидать вмешательства Антанты... Над революцией нависла опасность.
Вот почему ЦК нашей партии обращается к вам, людям, мы знаем, разных политических убеждений, но, мы надеемся, одинаково озабоченных тем, чтобы предотвратить кровопролитие, остановить контрреволюцию!.. Нужно немедленно рассказать вашим землякам всю правду о корниловоком мятеже. Они должны знать, на что их ведет предательская клика офицеров. Должны понять, что война с русскими солдатами, матросами, рабочими столицы, то есть война со своими же братьями по классу, не в их интересах! Вы должны со всей честностью сказать им, что победа мятежных генералов вернет народам Кавказа ненавистные оковы царизма. И это именно так.
Горцы не должны воевать за восстановление самодержавия. Туземный корпус должен быть остановлен! Остановлен во что бы то ни стало!
Как конкретно осуществить эту важную, чрезвычайно важную задачу? Я думаю, вам виднее. Посоветуйтесь. - Он бросил взгляд на Кирова. - Одно ясно: прежде чем заговорит оружие, надо встретить эшелоны словом разума, идущим от сердца! Вот все. Прошу извинить. Меня ждут еще две группы наших товарищей, которые едут к казакам. Мы не сомневаемся, вы сделаете все, что в ваших силах. В данный момент -и это надо осознать, почувствовать - вы ответственны перед вашими народами и перед историей... Только вы! Удачи вам! - Свердлов дружески кивнул и вышел.
Впечатление, оставленное им, было очень велико. В час смертельной опасности для революции этот человек предельно ясно видел главную задачу и не сомневался в том, что люди поддержат его и исполнят свой долг.
Договорились собраться на Царскосельском вокзале в шесть часов утра. Киров посоветовал надеть черкески. Представитель Временного правительства, присутствовавший на собрании, обещал делегации особый поезд.
А в это время казачьи дивизии уже вышли на Нарву и Псков и стали в ожидании последнего приказа.
Поезд Багратиона прибыл на станцию Дно.
Все пути здесь были заставлены эшелонами его дивизии. Залы первого и второго класса, буфет - забиты офицерами и всадниками.
Разноязычный шум вместе с табачным дымом вырывался из открытых дверей.
- Дурда! Айда к нам!
- Эй! Криворотый! Тебя к вахмистру! - слышались голоса вперемешку с руганью.
Среди этого гама, забравшись с ногами на деревянные скамейки, десятки всадников совершали намаз, словно они были не в этой человеческой толчее, а в безлюдной пустыне Сахаре.
Офицеры штаба дивизии тотчас кинулись наводить на станции порядок.
Но тем временем вагон князя все же отвели в такое место, откуда этот содом не мог попасть ему на глаза.
Князю подали чай. Он пригласил к столу явившегося к нему с докладом генерала князя Гагарина.
Почта доставила еще два «срочных» документа. Прочитав один из них, Багратион протянул его князю.
- Кажется, это начало конца... Обращение главковерха к населению. Ответ на радиограмму Керенского... Два первых лица России - два противника обвиняют друг друга в измене... Что должны думать о нас за границей!
- Ваше превосходительство, - ответил Гагарин, возвращая Багратиону документ, - сейчас важно не то, что подумают они, а что подумаем мы...
- А что думать, князь, - Багратион вскинул брови, - мы - люди военные. Для нас существует субординация.
- Корнилов - верховный, и мы подчиняемся... Да вот, пожалуйста, - и он прочитал: - «Главковерх приказал комкору Третьего конного, начдивам Уссурийской, Донской и Туземной дивизий высадиться между станциями Гатчина и Александровская и в конном строю двигаться к Петрограду в полном боевом порядке к Нарвской, Московской и Невской заставам. В случае обстоятельств, - подчеркивал каждое слово Багратион, — мешающих выполнению плана, главковерх приказал старшему генералу в чине принять на себя командование корпусами и дать сражение войскам Временного правительства. Лукомский».
- Да. Все ясно. - Гагарин встал. - Пора. Багратион тоже поднялся.
- С Богом, дорогой князь. Отправляйте бригаду. О продвижении докладывайте. За вами пойдут остальные. Поставьте командирам полков задачу: идем на подавление большевиков, на внутреннего врага!
- Слушаюсь!
Некоторое время спустя Третья бригада Туземной дивизии первой вышла со станции Дно в сторону Петрограда. В авангарде по-прежнему двигались эшелоны ингушей.
Вечером отправка поездов внезапно прекратилась. Начальник станции получил депешу от управления дороги, которое на основании приказа генерал-майора Кислякова, помощника министра путей сообщения на театре военных действий, требовало прекратить перевозки эшелонов с корниловскими войсками на Петроград.
Узнав об этом, Багратион велел немедленно привести к себе начальника станции. Но тот заболел нервной болезнью. Вместо него явился помощник. Он передал Багратиону полученный приказ. Генерал прочитал депешу. На лице его появилось выражение глубокого презрения.
- Здесь я командую, - твердо и членораздельно сказал он. - И потрудитесь выполнять мои приказания беспрекословно!
- Но мы ответственны и перед управлением... - заикнулся было помощник начальника станции.
Багратион швырнул ему обратно депешу, ударил ладонью по столу и ледяным голосом заявил:
- У нас приказы дважды не отдаются! Штаб-ротмистр, - обратился он к временному коменданту станции, - если по вине дороги будет задержан хоть один эшелон, начальника станции расстрелять!
- Господин генерал, - голос у железнодорожника дрогнул, — но ведь и здесь приказ... - Он показал на депешу. - Да и расстрелы-то отменены...
- Господин помощник начальника станции, вчера были отменены! А завтра будут восстановлены! Сегодня же, если потребуется, вас расстреляют. Под мою личную ответственность! И пусть вам от этого будет легче! Вы поняли? Попробуйте только!.. - Багратион встал. - Ступайте! Докладывать через каждый час!
Когда дверь за штаб-ротмистром и помощником начальника станции закрылась, он прошелся по вагону, со злостью задернул шторку на окне.
- «Господин генерал»! Хамье! Ну, погодите! Только дубьем!.. Немного погодя он вызвал адъютанта.
Багратион достал из карманчика галифе золотой брегет, не открывая крышки, нажал на кнопку, прислушался. Часы мелодично отбили полночь. Заложив руки за спину и поскрипывая сапогами, он прошелся взад и вперед по вагону, потом остановился и продиктовал:
- Ставка. Наштаверху генерал-лейтенанту Лукомскому. Со станции Дно. 27 августа, 24 часа. Погрузка дивизии и отправка эшелонов продолжаются. Часть из них находится в пути. Сейчас от генерала Кислякова получена телеграмма приостановить отправку эшелонов. Телеграмму не исполняю. Продолжаю отправку войск. Генерал-лейтенант князь Багратион.
На рассвете поезда с Третьей бригадой остановились под станцией Вырица. Посланная из Ингушского полка разведка вернулась и доложила, что путь разобран. Мост на Царское Село поврежден.
Мерчуле по телефону доложил обо всем командиру бригады и отдал приказ: «Полку выгрузиться. Продолжать движение походным порядком».
Полк выстроился на дороге. Раздалась команда: «Смир-н-н-а-а!» Провезли штандарт.
Мерчуле обратился к всадникам с коротким словом:
- В Петрограде темные лица организуют беспорядки. Нашей дивизии в составе армии генерала Крымова приказано войти в столицу и обеспечить нормальную жизнь города, работу фабрик, заводов и государственных учреждений. Всякое сопротивление должно подавляться беспощадно!
Мало кто понял его. Кто эти «темные лица»? Что они делают? Кого подавлять?..
И только всадники из абреческой сотни многозначительно переглянулись, предвкушая возможность погреть руки...
Прозвучало: «Марш-марш!» - и полк выступил.
Прошли речку. Всадники едва оторвали от нее недопоенных в пути лошадей. Погода была ясная, теплая. Из лесу пахло хвоей, в жнивье перекликались перепела.
- Даже не верится, что где-то идет война... кто-то расстается с жизнью, корчится в муках... Удивительный у нас мир! — думал вслух Калой.
Всадники только вздыхали. Говорить не хотелось, чтоб не оборвал Бийсархо, который ехал, как на парад, забинтовав скакуну ноги.
Шли не торопясь. Миновали Павловск. Опять увидели разобранные пути, перевернутые вагоны.
Значит, здесь было сделано все, чтоб задержать войска, замедлить их продвижение.
Часть всадников отправили ремонтировать пути.
Стали попадаться небольшие группы солдат. При приближении полка они поднимались и отходили, не оказывая сопротивления.
Вечером полк издали обстреляли. Всадники ответили огнем, и на этом все снова затихло.
Установили связь с черкесами, которые двигались параллельно.
Ночь застала ингушей в районе какого-то хутора. Сотни разместились на ночлег, выставив боевое охранение, как на фронте.
Весь день князь Багратион провел в имении, которое находилось недалеко от станции Дно. Здесь был телефон, и генерал Гагарин докладывал ему о продвижении эшелонов.
Когда стало известно, что путь между Вырицей и Павловском поврежден, Багратион, несмотря на сильную мигрень, поехал на вокзал, откуда по аппарату Юза имелась возможность связаться со Ставкой.
Было позднее время. Телеграфист долго выстукивал МГЛ, вызывал Могилев. Наконец Ставка ответила, и Гагарин продиктовал:
- Я - генерал князь Гагарин. Прошу пригласить генерал-квартирмейстера штаба Верховного главнокомандующего генерала Романовского.
Из Ставки ответили:
- Сию минуту. Будет доложено. Послали за генералом Романовским. Через пятнадцать минут генерал будет у аппарата. Прикажете нажать?
Через некоторое время аппарат снова застучал. Вызывал Дно.
- Я - Дно. Я слушаю. Кто у аппарата? - спросил Гагарин.
- Я, генерал Романовский, - ответили из Ставки. И тогда к телеграфу подошел Багратион.
- У аппарата генерал князь Багратион и генерал князь Гагарин. Передаю только что полученную телеграмму. Генерал Крымов в отъезде. В Лугу прибыли головные эшелоны донцов, которые железнодорожная администрация по приказу из Петрограда далее не пропускает.
Головной эшелон туземцев дошел до станции Вырица, за которой, по полученным сейчас сведениям, путь разобран. Пассажирские и прочие поезда возвращаются. Я приказал головному эшелону высадиться и восстановить путь. Для исполнения этой меры сейчас в Вырицу выезжает князь Гагарин. Отправление эшелонов со станции Дно происходит беспрепятственно. Прибыл головной эшелон Осетинского конного полка, которому я приказал, не высаживаясь, следовать далее. Если путь не удастся восстановить, то дивизия пойдет от Вырицы в походном порядке в указанном направлении. Благоволите выслать части железнодорожного батальона или хотя бы инструкторов для руководства работами.
Прошу доложить генералу Корнилову, что туземцы исполнят долг перед родиной и по приказу своего Верховного главнокомандующего, верховного героя, любящего больше всего на свете святую Русь, прольют последнюю каплю крови, чтобы доказать, что он единственный, который может достигнуть победы и отстоять отечество, родину от гибели. Депешу генерала Корнилова в эшелонах встретили громким «ура».
Багратион замолчал.
Начался прием ответа Романовского. Потянулась лента, побежали слова:
- Все это я передам генералу Корнилову. Но должен вам сказать, что железнодорожный батальон или инструкторов прислать не удастся, так как у нас их нет и, по-моему, надобности в этом нет. От Вырицы до Царского Села тридцать четыре версты. Вы скорее дойдете походным порядком. Крымов сегодня в Гатчине.
Ответ не понравился Багратиону, и он продиктовал:
- Передайте: по высадке в Вырице следуем в походном порядке. Но восстановить путь необходимо для продвижения обозов и продовольствия, а также пассажирских поездов.
Багратион говорил так, будто Романовский слышал его. Он терпеть не мог, когда кто-то поучал, а тем более, что Романовский был всего лишь генерал-майором.
Видимо, и Романовскому не понравился текст Багратиона, и, заканчивая беседу, которая, по существу, не привела ни к чему, он передал:
- Слушаюсь, понимаю. Держите самую тесную связь с генералом Крымовым. Если я больше не нужен, то до свидания. - И Могилев умолк.
Это означало: «Не суйтесь в Ставку. У вас есть свое непосредственное начальство...» Багратион был вне себя. Он сознавал всю ответственность, которая ложилась на него в связи с его причастием к мятежу, знал, какая роль в захвате города отводилась его войскам, и тем обиднее был ему завуалированный выговор и вежливый отказ продолжать разговор генерал-квартирмейстера Ставки.
Он устыдился своей напыщенной тирады в адрес Корнилова. Обидно было за себя. Ведь он рисковал и репутацией, и положением, и честью во имя этих штабных политиканов! А они в ожидании того, когда он добудет для них каштаны из Зимнего дворца, не желают даже разговаривать... Но отступать было поздно. Князь вышел на свежий воздух, простился с Гагариным и сел в автомобиль.
Приехав в имение, он отказался от ужина, выпил снотворное и лег, приказав не будить без крайней необходимости.
Но выспаться и на этот раз не удалось. В шесть утра доложили, что звонит генерал Краснов.
Багратион подошел к телефону.
Краснов говорил, что он здесь проездом и хотел бы встретиться для служебного разговора.
Багратион послал за ним автомобиль.
Снова пришел пакет из корпуса и несколько донесений о продвижении полков дивизии к Вырице.
К тому времени, как генерал ознакомился с бумагами, приехал Краснов.
Багратион со всем радушием принял нового корпусного прямо в столовой, отделанной дубом и украшенной оленьими рогами и натюрмортами.
Стол был сервирован на двоих. Между блюд с холодными закусками стояли бутылки ликера, коньяка, графинчик с водкой и простой глиняный кувшин.
- Неплохо, неплохо, князь! - воскликнул Краснов, усаживаясь в предложенное хозяином кресло. - Совсем как в мирное время! Только дам не хватает!
- Что прикажет любезный Петр Николаевич, так сказать, для разгона? Шартрез француский. Коньячок из Шаранта. Русская... А здесь -подарок моих дагестанцев: домашняя абрикосовая водка, или арак! Я, откровенно говоря, последнее время предпочитаю ее. Есть в ней что-то освежающее, прекрасный букет! И пьется легко, хотя градус - дай те, господи! Горит. Попробуем?
Пили генералы арак. Воздали должное коньячку. А как внесли жареного поросенка с кашей и блюдо перепелов, перешли на русскую. В конце завтрака гость долго смаковал турецкий кофе.
- Я ведь начинал войну в Третьей бригаде вашей дивизии, — говорил он Багратиону, протягивая денщику на чай ленточку керенок. - И не могу отделаться от обычая кавказцев благодарить «искусные руки, накормившие нас!» - так кажется?
Они вышли на веранду, сели в уютные кресла.
Остюда открывался вид на всю окрестность.
Ивовый кустарник, тронутый осенней желтизной, подступал к усадьбе. За ним, вправо и влево, стоял золотой березовый лес. А посередине широкой полосой до самого бледно-синего неба простирались уже кое-где побуревшие мокрые луга... Шелестя корой сосен, что росли у самой веранды, и раскачиваясь на шишках, резвились веселые синички.
- За три года войны мне нечасто выпадали минуты такого благолепия! - первым нарушил тишину Краснов, вытирая платком мокрое лицо. - Хорошо! Ублажил ты меня, дорогой хозяин, знатно и нежданно. Все мне здесь по сердцу!.. Но чует оно, закрутятся нынче у нас с вами дела, да такие, что, может, еще ой как вспомнить придется этот добрый денечек!
Серьезные времена для нашей матушки России начинаются только теперь... И большие испытания для ее верных сынов!
- Коль уж о делах, так разрешите познакомить вас с только что полученным приказом, — сказал Багратион. — Вот приказ № 1 теперь уже главнокомандующего Отдельной Петроградской армией генерл-лейтенанта Крымова. Предписывает после захвата столицы объявить Петроград, Кронштадт, Петроградскую, Эстляндскую губернии и Финляндию на осадном положении. Тут же и подробный план действий войск в столице. А здесь мне вменяется подавлять вооруженной силой революционных рабочих и солдат Петрограда.
Краснов, зачесывая пятерней непокорно спадавший на брови чуб, углубился в чтение.
- Прекрасно! - с оттенком едва уловимой иронии воскликнул он наконец. И, посмотрев вокруг, словно желая убедиться, не слушает ли их кто-нибудь посторонний, негромко сказал: — Диспозиция, как говорится, идеальная! План города подробный. Когда вы его займете, каждая дивизия, каждый полк и сотня будут знать, где и что брать под охрану, кого и когда разоружить, кого разогнать...
И я усмотрел здесь только один изъян... В приказе ничего не сказано о том, с чем вас будут встречать... с музыкой или с боем... - Он натужно рассмеялся.
- Вот именно... - подхватил Багратион и закачал ногой, заложенной за ногу. - Слишком, слишком рано все предано гласности! Кто-то пренебрег элементарным правилом и первой гарантией успеха любой военной акции - внезапностью! И это мстит! Мы уже встречаем сопротивление!
- Вы совершенно правы, генерал! - согласился его собеседник. - А в наше время болтунов и анархистов это еще черт знает к чему может привести! Вот если бы вы сегодня стояли на окраине столицы, был бы совсем другой камуфлет!
Они помолчали, а потом Краснов снова заговорил очень серьезно и доверительно:
- Я только что оттуда... из Ставки. Внешне - полный порядок! Батальоны смерти, эскадроны гарцующих текинцев на прекрасных скакунах... Я не сомневаюсь: Лавр Георгиевич хороший военачальник. Я разговаривал с ним... Но для того чтобы в этой сложной ситуации, когда немцы одолевают нас и с фронта и с тыла, суметь взять в руки власть, одной, как говорится, солдатской смекалки маловато! Политики - это хитрый народ! Они ой как поднаторены в интригах да в махинациях! И за свое протертое министерское кресло любой из них не постесняется продать Россию! А в Ставке считают: раз Керенского в армии ненавидят, значит, защищать его некому; значит, наш поход - это просто так, увеселительная прогулка!
Но ведь Романовых тоже, наверно, не из любви к самодержавию защищали триста лет!
- Да. Это все не так просто, - глядя куда-то вдаль, откликнулся Багратион.
- Известно, например, - продолжал Краснов, - что в ваших полках не комплект, как говорится, офицеров. Ваши люди не знают, кто такой Крымов. А уссурийцы не знают меня... А ведь в таком деликатном деле, как переворот, простите меня, нужно взаимное доверие вожаков и масс! Тем более теперь, когда наши действия контролируют эти босяцкие Советы!
Я предвижу все веселье этой «прогулки»...
Арестовать, как говорится, на корню живое правительство, заранее вопя об этом на весь мир, - задача! Эта двуличная проститутка Керенский не постесняется войти в контакт с самими большевиками! А те будут рады стараться спустить своих провокаторов!
Я уже видел на станциях этих юрких человечков в солдатских шинелях. Разглагольствуют среди казаков, а те их не бьют... Слушают... Вот почему огромная надежда на ваших азиатов. Слава Богу, хоть они еще не понимают нашего русского языка! Ну, а когда вы вломитесь, начнете, тут уж по инерции пойдет!
- Сложно, конечно. Но могу сказать одно, - ответил Багратион, -если нам удастся дорваться, чтоб достать клинком, мы эту шваль, этих бунтовщиков и пораженцев, разнесем в пух и прах!
Когда над звонкой брусчаткой Невского взметнутся мои бурки, все будет кончено! Нева заледенеет от их воя! Им все равно - романовы, керенские, большевики!..
Краснов обрадованно засмеялся.
- В одном, оказывается, в Ставке правы! - воскликнул он. - Мне говорили: «А туземцам все равно, куда идти и кого резать, лишь бы их князь Багратион был с ними!»
Багратион ничего не ответил, только, улыбнувшись, покачал головой.
- Меня как командира корпуса, - продолжал Краснов, - в составе которого вы, очевидно, еще некоторое время будете оставаться, очень устраивает такое ваше настроение. Тем более, что, несмотря на многие нерешенные вопросы, в окончательном успехе Корнилова я не сомневаюсь.
Ведь такие войска двинуты! Даже англичане с их броневиками... Надо, мы должны сделать все, чтоб была у нас настоящая власть. Только она сможет мобилизовать страну и добиться победы! Игра в демократию зашла слишком далеко. Армия гибнет. А с ней - и Россия. Колесница мчится к пропасти. Повернуть ее - нужна рука! И сегодня для этого я не вижу человека сильнее, чем Лавр Георгиевич. А коль скоро вам выполнять все эти приказы, от себя добавлю: не щадите большевиков! Ворветесь в город — плюньте вы на всю эту диспозицию и ищите, и бейте их! Прикажите, прикажите это своим дикарям! Большевики -самая настоящая немецкая агентура! Мы должны устроить им варфоломеевскую ночь! И Россия еще с благодарностью вспомнит наши имена!
Речь генерала, увлеченного мыслью о спасении России, была прервана адъютантом.
Он доложил, что на станцию прибыло два эшелона Приморского драгунского полка.
Генералы поднялись. Один — чтобы ехать в Псков и принимать от Крымова корпус, другой - отправлять свои полки для захвата столицы.
Они тепло посмотрели друг другу в глаза. Краснов резко пожал Багратиону руку и несколько театрально сказал:
- Ну, что ж, как говорится, со щитом или на щите!
- Только со щитом! — ответил Багратион.
На рассвете того же дня полк Мерчуле, позавтракав сухарями с кипятком, потому что кухни не подошли, тронулся дальше.
Немного погодя командир полка вернулся в Вырицу. Его вызвал прибывший со станции Дно командир бригады. А полк продолжал движение, оставив в стороне Царское Село - летнюю резиденцию русских царей.
Много городов видели горцы за годы войны. Но такого не встречали нигде. Однако полюбоваться дворцами всадникам не удалось.
Впереди показался дым паровоза. Полк спешился, развернулся и залег. Коноводы отвели лошадей в лощину. Конногорный дивизион, приданный авангарду дивизии, быстро занял позицию и навел на железную дорогу орудия.
Офицеры решили, что на них идет бронепоезд.
Но вскоре все увидели, что это обыкновенный паровоз с двумя пассажирскими вагонами. И все же раздалась команда: «Заряжай!»
Послышался металлический лязг затворов и орудийных замков. А поезд шел. Вот он сбавил ход, выпустил облако пара, из широченной
трубы пахнул дымом и наконец, свистнув, остановился. Из вагона повалил народ. Это была какая-то пестрая и, казалось, веселая толпа. Люди, не задерживаясь, прямо по полотну зашагали вперед.
Всадники недоумевали. Офицеры тоже не могли понять, что происходит. Ясно было одно: люди шли без оружия.
- Ассалам алейкум, братья мусульмане! - еще издали донесся с их стороны чей-то высокий голос. Человек кричал на ингушском языке.
Всадники поднялись, постояли и пошли навстречу к прибывшим с ответными возгласами:
- Во алейкум салам!!! Приезжие бледнолицые городские люди были в белых, серых, черных и даже в красных черкесках, в современных и в старомодных, обуженных кверху папахах, как будто они собрались куда-то на праздник.
А им навстречу шли цепи всадников с лицами, обуглившимися на ветру, в серых, истертых о многие земли черкесках. Они с удивлением смотрели на приезжих, как на пришельцев из далекого, забытого мира.
И вот они сошлись, прикладываясь сердцем к сердцу, приветствовали друг друга, как дома, на торжестве родного аула.
Еще не было сказано ни одного слова, но встреча земляков была такой теплой и радостной, что казалось, ничто уже не сможет ее омрачить.
Среди прибывших кавказцев и татар было всего несколько ингушей и чеченцев. С ними приехали и солдаты из революционных полков, и матросы того самого пулеметного дивизиона, который полгода тому назад не принял приветствия князя Багратиона. Ингуши очень обрадовались встрече с ними.
Не прошло и десяти минут, как весь полк уже знал главную правду: никаких беспорядков в городе нет! Их обманули и ведут для того, чтобы задушить революцию.
В одной группе Бийсархо схватился с приезжим.
- Вы немецкие агенты! - кричал он. - Вы не имеете права врываться в воинскую часть со своей болтовней! Я прикажу арестовать вас, если вы сейчас же не уберетесь!
- Не посмеешь, господин офицер! - ответил ему приезжий по-ингушски. - Мы делегация от Совета рабочих и солдатских депутатов, от Петроградского Совета и, кроме этого, имеем полномочия Временного правительства. Проверь документы. - Он протянул офицеру свое удостоверение. Бийсархо прочитал его и вернул.
- Все верно. Но в воинских частях есть воинский порядок. Вы должны предъявить эти полномочия командиру полка и только с его разрешения говорить с людьми! - Бийсархо умышленно отвечал по-русски, чтобы не потерять официального тона. Делегат понял его уловку и тоже перешел на русский язык.
- Господин ротмистр, да будет вам известно, правительственные полномочия не нуждаются ни в чьей санкции. А попытка ограничить их есть беззаконие. Если вы этого не понимаете, можете обратиться за разъяснением к своему командиру. - И, повернувшись к Бийсархо спиной он продолжал свою беседу с горцами.
Бийсархо покраснел от негодования, но сдержался и поспешил к стоявшим в стороне офицерам.
- На что мы смотрим! Надо приказать солдатам вернуться, а этих выдворить вон!
Но офицеры не поддержали его.
- Они не выполнят приказа! - сказал командир второй сотни. - А что тогда? Мы окончательно подорвем свой авторитет и только. Нужно доложить Мерчуле...
Бийсархо вскочил на коня и умчался разыскивать штаб.
А в это время приезжие решили провести митинг и вместе со всадниками направились к поезду.
Один за другим поднимались делегаты на ступеньки паровоза и произносили речи: кто на своем языке, кто на русском. Говорили просто, понятно, и у всадников как бы заново открывались глаза на все, что происходило в России в эти годы, в эти дни. Они поняли, зачем их подогнали с фронта к столице. Возмущение их росло.
Калой внимательно слушал всех, все взвешивал, думал, чему верить, чему нет. Сомневался: нет ли здесь какого подвоха...
В делегации был представитель городского комитета партии. Он посоветовал одному из матросов обратиться к горцам с предложением прислать в Петроград свою делегацию от дивизии.
- Пусть от каждого полка не один и не два, а человек по полсотни поедет! - заявил тот. - Поглядите и сами поймете, чего вам делать: слушать генеральские побасенки и воевать с нами, али кончать с этим делом!
- Правильно! - зашумели горцы.
Офицеры тоже протолкнули одного из своих людей к паровозу. Тот влез на ступеньку и закричал:
- «Правильно!.. Правильно!» А что правильно - и сами не знаете! Их дело сказать свое, - он указал на делегатов, - а наше дело подчиняться своему начальству и делать свое. Если у них там порядок, так для нас еще лучше! Не беспокойтесь, мы приедем к вам только всей дивизией и уйдем, когда прикажут. А теперь - разговорам конец!
Приезжий ингуш хотел было ответить ему, но работник горкома остановил.
- Ты - на запас... Я скажу пару слов.
Он поднялся на паровоз, оглядел горцев, дождался тишины и заговорил, пристально глядя на них, так что каждому казалось, будто он обращается только к нему:
- Горцы! Ингуши! Вы не дети. Вы люди, которые много раз смотрели смерти в глаза, и вы не должны дать обмануть себя. Вам говорят: в Петрограде бунтуют, большевики организуют беспорядки, и вы должны их подавить. Главнокомандующий выдумал это для того, чтобы привести вас сюда. А чтоб вы поверили, тайно переправил в город верных ему людей, которые начнут погромы, как только вы войдете. И тогда будет предлог бросить вас на рабочих. Он хочет с вашей помощью свергнуть Временное правительство, захватить власть. Временному правительству он уже прислал ультиматум! Вы все понимаете меня?
- Понимаем! Говори! - закричали всадники.
- Рать, говорят, стоит до мира, а ложь - до правды! Корнилов хочет стать таким же царем, как Николай, которого мы сбросили со своих плеч. Вот вам и вся правда! Он требует смертной казни на фронте, в тылу! Выступивший здесь всадник заявил: «Придем в город и увидим: все ли там хорошо...» А что вы нам, хлеб и мир везете? Нет, дорогие горцы, вы лучше поторопитесь к своим аулам да там добейтесь революционного порядка! А то воюете вы три года, а дома у вас уже ни жратвы, ни земли! Думать надо.
Людям нравилась его прямая речь. Они задвигались, заговорили все разом.
- Могут сказать, - продолжал оратор, - а почему, мол, вы так не хотите, чтобы мы вошли в город? Отвечу. Ваша дивизия да казачьи дивизии — это десятки тысяч человек!
У нас рабочей Красной гвардии, солдат гарнизона, матросов тоже десятки тысяч человек. И у всех - винтовка!..
Но среди вас и среди нас немало притаилось сволочи. Ее задача - столкнуть нас. А много ли для этого надо? Возле стога соломы с огнем не шутят! Но стог загорится - погибнет солома. Если же будут спровоцированы вооруженные силы? Прольется кровь! Ваша и наша кровь. А генералы в это время сцапают власть! Вот почему мы говорим: мы приехали к вам делегацией, со своей правдой, как братья, без оружия. Теперь приезжайте вы к нам так же делегацией и сами убедитесь во всем! Вот они, ваши единоверцы, и они говорят вам то же самое. А кто думает по-другому, тот наш общий враг! И я прямо скажу: мы готовы и рады встретить друзей. Но готовы и к отпору врагу.
Калой глядел на этого человека издали, вникал в смысл его слов, прислушивался к голосу. Ему казалось, что где-то он слышал его. Что-то знакомое было и в его белом лице, на которое легли следы нелегкого времени. А когда оратор приподнял кепку и провел платком по седому ежику, Калой ринулся вперед. Он был так взволнован, что товарищи испугались и вцепились в него.
- Да ты что? Успокойся! Он ведь правду говорит!
- Это наш гость! Нельзя трогать! - кричали они ему со всех сторон, а он волок их за собой к паровозу.
Работник горкома побледнел. Делегаты встревожились. Калоя схватила уже добрая дюжина рук. Наконец его остановили.
- Илья! Илья! - закричал он тогда и обрушился на своих: - дурачье! Да отвяжитесь вы от меня!
Человек, который только что так мужественно говорил, растерялся, выронил кепку и кинулся к Калою...
Они обнялись... Илья Иванович не сдержал слез. Люди с удивлением смотрели на них, а они отстранялись, разглядывая друг друга, хлопали по плечам и снова обнимались.
- Значит, ты остался! - наконец воскликнул Калой.
- Остался! Вот видишь, остался я!.. — ответил Илья Иванович.
- Много говорить надо. Потом! Очень много! — сказал Калой и, подсадив Илью Ивановича на ступеньку, сам встал рядом с ним.
- Эй! Ингуши! - крикнул он на своем языке. - Вы знаете, кто это?
- Узнаем, если ты скажешь! - ответили из толпы.
- Нет! Не знаете! Потому что я не сумею сказать вам, какой это человек! Пятнадцать лет тому назад я узнал его. Он был брат моему брату Виты. А Виты был не человек, а сердце, плачущее о людях!.. Двенадцать лет тому назад, когда все рабочие люди бунтовали против царя во Владикавказе, Илья и Виты были главными! И их сослали в синюю Сибирь. Он как из могилы вышел! Не узнал я сразу... Сибирь покрыла его голову снегом... - Он поглядел на друга. - Это тот человек, который нам может посоветовать только хорошее.
- Луде! Господины! - перешел Калой на русский язык, посмотрев в сторону гостей. - Илья я давно друг. Пятнадцать лет!.. Который вы говорил, который он говорил - мы принимаю! Какой наша дело царь назад таскать? Это война, это кушайт нету, это земля нету - вот так надоел! — Он провел рукой по горлу. — Пошел новый царь к... матери! — крикнул Калой, вдруг удивив всех чистотой произношения. — А мы все пошел - Кавказ! - И он снова заговорил по-ингушски:
- Я считаю, что теперь, когда начинается драка за то, кому сидеть на месте Николая, нам здесь делать нечего! Не мы его царем сажали, не мы его снимали со стула, и не наше дело ради него умирать на улицах этого города и убивать вот таких людей! Если вы готовы, мы дальше никуда не пойдем. Мы вернемся в свои вагоны, позовем за собой другие полки и с теми, которые согласятся, тронемся домой! Хватит греметь в барабаны!*
Группа всадников из воровского призыва собралась в кружок и шушукалась. Когда голос Калоя стих, один из них выкрикнул:
- Это не тебя будут спрашивать!
- А кого? - насторожился Калой.
- Командира полка, дивизии! Офицеров!
- А мы что же, стадо баранов, по-твоему! Куда завернут, туда и пойдем? Прошло это время!.. Мы не можем идти и наводить порядки на всю Россию, уподобившись тому ослу, который, не имея приличного хвоста, чтоб себя обмахнуть, взялся обмахивать весь аул!
Всадники дружно захохотали.
- Я, как ваш солдатский комитет, спрашиваю всех: куда пойдем - войной на них, - он махнул в сторону гостей из Петрограда, - или назад?
- Назад! Домой! - возбужденно закричали всадники.
- Илья, луди! - обратился Калой к делегации. - Этом народа война нигде не надо! А здес, - он снова указал рукой на Петроград, - семь раз не надо! Мы идем домой! А кого хочит помирайт - кругом место много!
Гостей пригласили остаться пообедать. Но они поблагодарили и направились в другие полки.
Прощались друзьями, тепло и долго.
Илья Иванович и ингуш из делегации отошли в сторонку.
- Илья Иванович, - сказал молодой человек, - вы из Царского Села вернетесь в Петроград и доложите в Центральном Комитете. Но прошу вас, не пожалейте сил, чтоб делегации горцев устроили настоящую встречу! От этого зависит многое. И не только здесь, но и там, куда они вернутся. Скажите Кирову, что я остался в полку. Им нельзя дать остыть. Нельзя оставить одних, пока их солдатская организация не имеет настоящей силы. Я хочу встретиться с их начальством.
- Хорошо. Вы только не забывайте: тут с офицерами надо поосторожнее. У них среди всадников своя родня.
- Ничего! И у меня здесь родня! - улыбнулся ингуш. Калой подошел прощаться.
- А меня ты не знаешь? - спросил его молодой человек. Калой оглядел его и покачал головой.
- Нет... Хотя мне и кажется, что я тебя где-то видел... не припомню...
- Галашки... Правда, это было лет десять тому назад. Вы, горцы, пахали там. А вечерами приходили ко мне слушать «новости»...
- Мухтар? — воскликнул Калой. - Так ты ж тогда хворостинкой был! Ну и день! Надо же было мне пройти всю Россию, сто раз не умереть от немецкой пули, чтобы здесь встретиться с вами!
Калой пришел в восторг, когда узнал, что Мухтар остается на ночь. Значит, будет с кем посоветоваться. А ведь есть о чем.
И делегаты разъехались. Одни в соседний полк к черкесам, другие к чеченцам и в остальные части.
С каждой группой на всякий случай Калой послал по нескольку всадников-ингушей.
Бийсархо не вернулся. Командовать его сотней было некому. И тогда команду подал Калой.
- Са-а-дись! - крикнул он. Всадники вскочили на коней. Командир второй сотни подъехал к Калою.
- Ты знаешь, что за это самоуправство и за срыв боевого приказа тебя могут расстрелять?
- Знаю. Но меня не расстреляют, - ответил Калой. - У меня в полку много родственников. А у них — свои родственники. А кто не родственник, так тот вместе со мной три года под смертью ходил. Ты видел, кроме воровской сотни, все за то, чтобы вернуться в вагоны. Да и из воров добрая половина согласна с нами. Кто меня расстреляет? А вот, если мы захотим, мы сможем... любого! И спросить будет не с кого!
- Ты знаешь, сколько у власти войск? - спросил офицер.
- У какой власти? — переспросил Калой.
- У командующего. У Корнилова.
- Знаю, — ответил Калой. - Много. Но сегодня - на один полк меньше. А завтра... С вершины срывается один камень, а до дна он доходит лавиной! Посмотрим!
Мухтару подали лошадь. Они с Калоем стали во главе полка и тронулись в обратный путь. Сотни последовали за ними.
Ингушский полк - авангард армии Корнилова - повернул от Петрограда.
Вся линия железной дороги, восстановленная от Царского Села до Вырицы, все станции и полустанки к этому времени были забиты подошедшими эшелонами горцев. Штаб дивизии передвинулся на станцию Чолово.
И по всей линии молниеносно пролетела невероятная весть: «В Ингушском полку бунт! Всадники отказались выполнять боевой приказ главковерха, вернулись в свои вагоны!..»
Багратион был вне себя. Он созвал экстренное совещание командиров бригад и полков.
В белой парадной черкеске, при всех орденах и медалях, сверкая драгоценной саблей и кинжалом, князь метался по вагону. Наконец он остановился, бросил презрительный взгляд на Мерчуле, гневно посмотрел на своих офицеров и голосом, привыкшим повелевать, отчеканивая каждое слово, сказал:
- Предлагаю силами вверенных вам полков ингушей немедленно окружить и разоружить. Зачинщиков - расстрелять!.. Ваше мнение?
Воцарилось неловкое молчание. Никто из офицеров не хотел говорить первым. Губы князя тронула недобрая усмешка.
- Тогда прошу по старшинству.
- Ваше превосходительство, - послышался глухой голос князя Чавчавадзе. — Не возражая по существу вашего предложения, я позволю себе просить не привлекать к этой операции моих черкесов. Мотивирую: мы все время в одной с ингушами бригаде. За войну люди сжились. Ведь матросы и мусульмане побывали и у нас...
- Если будет принято решение разоружить ингушей, придется разоружать и чеченцев, - заявил командир Чеченского полка. - Это один народ. Я позволю себе напомнить известный случай: когда Ингушский полк атаковал «Железную дивизию», мои без команды ринулись им на помощь. И умирали...
- Дело в том, ваше превосходительство, что взаимоотношения наших полков складываются на взаимоотношениях этих народов на Кавказе, - заметил командир кабардинцев. - И ни один кабардинец, дагестанец или осетин не позволит себе поднять руку на ингуша или чеченца здесь, ибо они знают: это тот-час же отзовется там, в их доме, враждой и кровопролитием.
Багратион помрачнел.
Когда поднялся полковник Мерчуле, наступила такая тишина, что стало слышно, как где-то беспомощно зудит муха, попавшая в паутину.
- Ваше сиятельство, господа офицеры! Событие, которое произошло в моем полку, весьма прискорбно. Я сожалею о нем. Но сегодня от этого не гарантирован никто. Веяние времени. Однако я не об этом. Встал вопрос о разоружении полка. Я заявляю: никто никогда эти полки не разоружит! Чтобы сделать это, их нужно просто истребить! Но в такой операции, ваше сиятельство, на них пришлось бы положить немало! Это лучшие, обстрелянные кадровые части. Я уверен, ни один всадник нашей дивизии против ингушей и чеченцев не пойдет! Других войск здесь нет. Да и какой был бы смысл в подобном кровопролитии на виду у революционной столицы? И последнее — при всех обстоятельствах я никогда не покинул бы моих солдат! Багратион хлопнул по столу и вскочил. Вид у него был такой, словно с ним вот-вот случится апоплексический удар.
- А что же вы предлагаете, командир изменников?! - закричал он. Голова его нервно покачивалась. - Прикажете всем присоединиться к вам и вместе бунтовать? Разделить с вами ваш позор?
Мерчуле побледнел, шагнул вперед, положил руку на эфес.
- Ваше сиятельство, меня удерживают только ваши седины! Упрек считаю незаслуженным и возвращаю его. Николай Николаевич, Николай Второй, генерал Алексеев, генерал Брусилов, генерал Корнилов - не слишком ли много главковерхов для одной войны, для одной армии и для одной страны?
Присяга Николаю Романову, Временному правительству, верность Родзянке, князю Львову, адвокату Керенскому... Позвольте вас спросить, генерал Багратион, кому из них изменил я и мой полк? И кому из них верны остаетесь вы?.. Позвольте узнать, кто мы - регулярная армия Российской империи, призванная защищать священные границы родины от иностранного нашествия, или Особый корпус Третьего отделения, ландскнехты сомнительных претендентов на власть?
В салон-вагоне воцарилась мертвая тишина. Такого себе тут еще никто не позволял. Такого здесь еще никто никогда не слышал.
- При этаком командире полк не мог быть иным! И за это я никогда не сниму с себя ответственности! — с трудом произнес генерал. — Вы большевик! Я отстраняю вас!
- Никак нет! Я не большевик. И, видно, никогда им не буду, - ответил Мерчуле. - Я лишь здраво смотрю на вещи, остаюсь честным солдатом и не лезу в политику.
А освободить меня от должности, согласно приказу № 1 Петроградского Совета, никто не может без согласия солдатского комитета моего полка! Честь имею! - Он взял под козырек, повернулся, щелкнул каблуками и вышел.
В то же самое время по всем туземным полкам проходили митинги. Прибывшие из Петрограда солдаты братались с горцами, распространяли среди них воззвание Керенского, разъясняли, что Корнилов уже отстранен от должности.
Солдаты-горцы выносили решения прекратить поход на столицу и тут же выбирали делегатов на дивизионное совещание, которое временный солдатский комитет, избранный на станции Чолово, назначил на завтра.
После того как командир Ингушского полка покинул совещание, Багратион отпустил офицеров, приказав им оставаться в своих полках и ждать его указаний.
Смеркалось. Он подошел к окну. На горизонте блекло светились сине-розовые полосы облаков. Издали доносилось монотонное пение его солдат.
«Дикие... - безотчетно крутилось в голове. И вдруг пришла ясная мысль: - Да, дикие. Но оказалось, что и они чего-то хотят, против чего-то протестуют и летит к чертям вся система продуманной операции... А так ли четко была продумана операция?» Этот вопрос в который раз за последние дни и часы вставал перед ним. И он отвечал себе: «Если б это была только военная операция, все шло бы гладко. Но идея этого похода - политический переворот, и Ставка допустила крупные просчеты... Чем же все это теперь кончится?»
Снова принесли почту. Опять с грифом «Спешно!»
«Какое количество приказов и предписаний, - с раздражением думал Багратион, вскрывая конверт. - Из Ставки, из штаба Северного фронта, от Крымова, от правительства... Одни беспрерывные указания, даже без интереса к тому, выполняются они или нет...»
«Параграф первый, - прочитал он, - 16 часов. В ночь с 29 на 30 августа Первая Донская казачья дивизия, при которой буду и я, двинется на север по дороге: Луга, Старая Долговка, Селище, Чаща, Новинка, Большие Слудицы, Веденское Устье, Мина. 30-го ночлег в селении Луга, 31-го в районе к северу от селения Мина. Штаб корпуса и дивизии в селении Мина.
Параграф второй. Туземной кавказской дивизии от Ородежа идти походом на Ям-Тесово, Бор, Лысцово, Глебово, Порожка, Большие Слудицы, Веденское Устье, куда подойти 31 августа».
Дальше в приказе указывался подробный маршрут Уссурийской дивизии с выходом к вечеру 31 августа к Гатчине и предписывалось всем частям войти в связь с командиром Третьего кавалерийского корпуса генерал-лейтенантом Крымовым, подписавшим приказ.
Багратион почувствовал слабость в ногах. Сказывались годы, нервное напряжение, усталость.
Он подошел к столу. Сел. Попросил адъютанта, чтоб подали кофе, и снова углубился в приказ. Все было правильно, лаконично, ясно. Ему оставалось предписать своим бригадам маршруты, часы...
И впервые за всю свою жизнь генерал понял, что он не выполнит приказа... Потому что воле его и его начальства противопоставлена воля тысяч солдат, которые не хотят этого похода! Проклятье!
Багратион ненавидел и Ставку, втянувшую его в авантюру, и революционных агитаторов, развративших полки.
Он чувствовал, что и те и другие приближают крушение его судьбы.
Подали кофе. Он взял чашку, отошел к окну и, вглядываясь в смутные очертания уже потухающего горизонта, стал пить...
Адъютант молча стоял в стороне.
- Пишите, - сказал Багратион, не поворачиваясь. - Ставка. Генерал-квартирмейстеру генерал-майору Романовскому. Копия генералу Крымову.
- Из Старой Руссы поступают депеши, возбуждающие железные дороги к противодействию генералу Корнилову. Необходимо направить туда кавалерийскую часть для прекращения пропаганды. Число - сегодняшнее... Часы... поставьте 14 часов.
«Пусть думают, - пронеслось в его голове, - что еще за два часа до их приказа тут уже возникла ситуация, при которой он не мог быть выполнен».
Всю жизнь во всем он стремился быть первым. Но сообщить о том, что его дивизия первой вышла из повиновения, он не мог.
Мухтар и Калой весь день провели в седлах. Они двигались от эшелона к эшелону, участвовали в митингах, сообщали о том, что ингуши вернулись в вагоны. Офицеры встречали их недружелюбно. Но мешать не решались.
С вечера выборные представители ближайших полков сошлись ночевать к ингушам. Около вагонов жгли костры из старых шпал, пели солдатские песни, плясали под зурну и барабан.
И лишь члены солдатских комитетов полков вместе с Мухтаром обсуждали создавшееся положение. Ясно было одно: только сплоченность солдат всей дивизии могла помочь им выполнить принятое решение и, может быть, даже вернуться не на фронт, а домой.
Уже поздно ночью, когда, выставив дежурных, всадники погрузились в короткий сон, у первого эшелона появилась женщина, разыскивавшая Калоя. Дежурные проводили ее к вагону и разбудили Калоя. Он вышел.
- Здравствуйте! - обратилась к нему женщина. - Вы, наверное, забыли меня? Я жена Байсагурова.
- Здрасте, здрасте! - обрадовался ей Калой. - Забыли? Нет! Нельзя! Очень помню тебя! Где был? Сапсем парпал! Ми все скучаю.
Вика была тронута такой встречей.
- Меня наконец перевели в вашу дивизию, - начала она, — а сегодня всех облетела весть, что вы отказались идти против Петрограда и возвращаетесь домой... Я так рада! Это такое счастье, что вы не побоялись ослушаться. И так сколько крови! И я решила просить вас взять меня к себе. Вы теперь единственные близкие мне люди... — Она старалась подобрать подходящие слова, чтоб Калой лучше понял ее. - Я стала бояться... На войне ничего... А здесь мужчины не совсем хорошие... В особенности офицеры.
И Калой понял.
- Ничаво больше не боится! - воскликнул он. - И ты не боится и мы не боится! Муха, знаешь? Даже мухамужчин наша луди не пускаем на тебя садиться! Хорошо пришел! Домой пришел. Теперь спайт надо.
Он поднялся в вагон, разбудил с нижних нар всадников, объяснил им, что в полк пришла жить вдова Байсагурова, и те приготовили ей постель, занавесили нары бурками и позвали спать.
Ей было очень неловко, что Калой побеспокоил столько народа. Но он строго сказал:
- Это не старухи. Это все молодой. Они своим друзьям ляжет. А ты здесь ляжет. Это твой дом. Спи.
Всадники растолкали на других нарах товарищей и, потеснив их, улеглись. Калой завернулся в бурку и заснул прямо на траве у полотна дороги.
А Вика, всегда боявшаяся домогательств мужчин, попав в вагон с четырьмя десятками парней, забралась за бурки, сняла с себя верхнее платье, кинулась на грубое ложе из кошмы и соломы и, вытянувшись, за многие дни и ночи впервые забылась глубоким сном.
В эту тихую летнюю ночь по всем направлениям телеграфных проводов во все станции на пути к столице бежала для одних тревожная, для других радостная весть: «В «дикой дивизии» волнения. Туземцы отказываются идти на Петроград!»
Командование Третьего корпуса было ошеломлено этим сообщением. Такой пример не мог воодушевить казачьи части. В них самих под влиянием пропагандистов из Питера началось брожение.
Пришли первые отрывочные сведения из Луги, Нарвы, Гатчины, Ямбурга. В них не было ничего утешительного. Встречая сопротивление работников железных дорог, войск, верных Керенскому, революционных организаций городов, корниловские полки увязали в пути, отказывались от участия в мятеже.
И тем не менее эти данные облегчили душу Багратиона. Значит, не он один попал в положение «генерала без армии».
Однако с тех пор, как он приказал полкам ждать его распоряжений и сам получил приказ двигаться вперед, время шло, а он ничего не предпринимал.
В голову настойчиво лезла картина из давно прошедшей юности...
Такое же лето. Он с товарищем по корпусу, сыном помещика, на охоте. В зарослях кустарника они набрели на яму. В ней волк. В глазах его ненависть, ярость и жалкая безнадежность. Выстрел - и, оскалившись, зверь падает. Все кончено... Но глаза волка Багратион запомнил навсегда...
Почему именно сейчас это воспоминание мучило его? Потому ли, что в зеркале на мгновение ему почудились те же глаза?.. Или он вспомнил выстрел... тот выстрел, после которого волк перестал оскаливать зубы?.. Выстрел - и конец...
Его терзало тяжелое раздумье. Как сквозь сон донесся от дверей голос адъютанта:
- Из Петрограда прибыл кавказец. Просит аудиенции.
- Пусть войдет, - машинально ответил князь.
Несмотря на летнее время, вошедший был в шелковистой грузинской бурке до пят и в белой чалме из башлыка. Это был холеный мужчина с аккуратно подстриженной бородкой и красивыми глазами.
- Князь Дадиани, - отрекомендовался он. И после того, как Багратион поздоровался с ним и предложил сесть, заговорил.
- С вашего позволения я сразу приступлю к цели моего визита, -сказал он. - Нелегко было добраться до вас. Но у меня столь ответственное поручение, что я не мог не выполнить его. - Он достал из нагрудного кармана бешмета письмо и подал его князю.
Это было письмо дочери и жены князя. Они умоляли не начинать борьбу против правительства, потому что нынче все на стороне Керенского и он просто погубит себя и семью, если вовремя не остановится.
- Вы знаете содержание этого письма? Как вы его получили?
- Нет, князь. Я не знаю, что в нем написано, — ответил гость, — но я представляю себе, что там должно быть. Мы все, я имею в виду грузин, проживающих в столице, очень беспокоимся за вас, за судьбу многих наших родственников, которые служат с вами. Это письмо от вашей семьи мне достал студент Жгенти, чтобы вы не заподозрили во мне провокатора. Откровенно говоря, я побаивался ехать. «Как бы он меня не расстрелял!» - говорил я друзьям.
Гость подробно рассказал генералу, что делается в Петрограде, как там готовятся к обороне, передал пачку свежих газет, листовок, воззваний разных партий. Все они призывали народ к решительному отпору корниловщине.
Но главная новость была в том, что Корнилов отстранен от должности. Отдан приказ о его аресте. А Верховное главнокомандование с сегодняшнего дня принял на себя Керенский. Начальником штаба при нем генерал Алексеев.
Багратион встал.
- Не может быть! - вырвалось у него. И нельзя было понять - рад он или огорчен этим.
А генерал вдруг увидел для себя внезапно открывшуюся лазейку, по которой можно было попытаться уйти от ответственности за участие в мятеже. Надо было получше разыграть роль человека чисто военного, который, двигаясь на Петроград, выполнял приказ главковерха и только. А теперь точно так же готов подчиняться новому начальству, поставленному новым правительством России.
Вот почему, когда адъютант доложил, что прибыла группа всадников, именующих себя временным солдатским комитетом, и просит принять их, он совершенно спокойно велел впустить.
В вагон вошли человек десять. Остальные поместились в тамбуре, и их тревожные и хмурые лица выжидающе смотрели оттуда на начальника дивизии.
Багратион продолжал стоять.
- Что случилось? Готов вас слушать, - обычным тоном спросил он. — Прошу...
И один из всадников заговорил:
- Господин генерал, временный солдатский комитет Туземной дивизии явился сюда в полном составе. Мы настаиваем на том, чтобы был отдан приказ о приостановке движения частей к столице.
Мы узнали, что нас хотят заставить драться с гарнизоном города, войсками Временного правительства, чтобы свергнуть это правительство и захватить власть, хотят, чтобы мы выступили против революции. Солдаты на это не пойдут.
Сегодня, а если не успеем, то завтра мы соберем совещание представителей всех полков. И там решим окончательно. А пока вот таково наше постановление. - Он положил на стол протокол комитета.
Багратион бегло просмотрел его и оглядел присутствующих. В вагоне стояла такая же напряженная тишина, как тогда, когда матросы-пулеметчики не ответили ему на приветствие.
Он ненавидел их. Но сила и время были пока не на его стороне, и он даже с оттенком юмора обратился к солдатам:
- Скажите, а других претензий или пожеланий нет? Несколько голосов ответили «нет!»
- Значит, ваш временный комитет не хочет выступать против Временного правительства? - Он улыбнулся, развел руками. — Да... Такое уж время, что все и все у нас - временные!.. - И снова, сделав лицо серьезным, словно надев постоянную маску, он сказал: - Если других претензий нет, отвечу по существу. Я солдат. И вел вас сюда по приказу Верховного главнокомандующего. И по его приказу бросил бы вверенные мне войска в бой, не задумываясь. Тот, кто имеет право приказывать, тому виднее, с кем воевать. Меня не учили обсуждать приказы. Они существуют для того, чтобы их выполнять.
Но сегодня, до вашего прихода, поступили сведения, что Россия получила нового Верховного главнокомандующего. Эта версия нами уточняется. А тем временем мною составлен вот этот документ, - он взял со стола лист бумаги, - в котором я отдаю приказ о приостановке движения моих войск до получения новых указаний.
Следовательно, мое и ваше пожелания совпадают. Вот и все.
В этот ответственный час в армии каждый обязан быть на высоте. Нельзя допускать беспорядка. Все действия должны быть согласованы. Наша часть, как всегда, должна быть в боевой готовности. И вас, временный комитет, я прошу, как и положено, помогать в этом офицерам. Война еще идет! У меня все.
Члены временного комитета были удовлетворены его ответом и ушли.
- Откройте, пожалуйста, окна! - сказал Багратион с раздражением адъютанту, когда за солдатами закрылась дверь. И заглядывая в чистый лист бумаги, который он только что назвал своим приказом, продиктовал: - Командирам полков вверенной мне Кавказской туземной дивизии. Станция Чолово.
Приказываю немедленно приостановить движение частей дивизии, сосредоточить их в районе Вырицы и никаких выступлений против войск Временного правительства ни в коем случае не предпринимать. Генерал-лейтенант князь Багратион.
30 августа 1917 года, 13 часов.
Подумав, он добавил:
- Приказ протелеграфируйте в полки немедленно. А шифровкой одновременно передайте в Ставку и в военное министерство запрос по поводу версии о Верховном главнокомандующем.
Немного погодя денщики накрыли в стороне круглый стол. Багратион пригласил к нему своего гостя и поднял бокал:
- За вас, мой дорогой вестник! За матушку Россию! За Грузию! Выпьем. - Они выпили. - А теперь о делах санкт-петербургских. Соскучился я, черт знает как! - Генерал был радушен и весел.
В два часа ночи в Вырицу прибыли делегаты от Первой гвардейской дивизии. Они восстановили полотно железной дороги и, прихватив с собой делегатов Третьей туземной бригады, поехали в Чолово на совещание.
Вместе с Калоем, Мухтаром и всадниками Ингушского полка ехала и Вика.
По пути в их поезд подсаживались делегаты от других полков. Ехали шумно, весело. Все эти дела были для горцев новинкой.
Совещание в Чолово началось в одном из пристанционных,помещений ровно в семь часов утра.
На председательском месте сидел сам Багратион. Вел совещание один из членов дивизионного комитета. В зале было около двухсот делегатов полков, представители солдат Петроградского гарнизона, члены мусульманской делегации.
Выступали люди от всех частей. Говорили не много, но решительно.
Багратион от имени офицерского состава заверил собравшихся в том, что им ничего не было известно о мятеже.
По предложению комитета единогласно проголосовали за резолюцию: «Движение Туземного корпуса на Петроград прекратить, так как дивизия была обманута. В Петроград направить делегацию для вручения Временному правительству резолюции корпуса и проведения переговоров.
Возглавить делегацию генералу Багратиону. С ним вместе выехать членам корпусного и полковых комитетов, а также всем георгиевским кавалерам дивизии».
Настроение у солдат стало праздничное. Большое несчастье удалось предотвратить.
Делегаты наспех приводили себя в порядок. Ведь побывать в Петрограде не шутка! Другому такое и во сне не снилось!
Через некоторое время поезд торжественно тронулся в путь, увозя в столицу несколько сот всадников и офицеров, среди которых не было почти ни одного без наград. Ингуши взяли с собой и Вику. Она была единственной женщиной в поезде.
На станции гремел духовой оркестр.
Когда стоявшие под Вырицей ингуши увидели в окне проходившего состава своих и кто-то крикнул: «Калоя арестовали», десятки всадников на ходу кинулись к делегатскому поезду и повисли на его подножках.
Вскоре недоразумение выяснилось. Но ингуши уже не покинули вагонов и, присоединившись к делегатам, отправились в Петроград.
Всю дорогу Мухтар отвечал на бесконечные вопросы всадников, рассказывал о положении в стране, о том, что народ и армия должны в конце концов взять власть в свои руки.
Беседуя, они не заметили, как поезд подошел к самому старому в Петрограде Царскосельскому вокзалу первой в России железной дороги, по которой еще недавно ходили поезда царской семьи.
Паровоз торжественно засвистел. А когда начал останавливаться у перрона, украшенного металлическими цветами, военный оркестр грянул марш.
Глубокое волнение охватило всадников. Город, который по повелению генерала Корнилова они должны были залить кровью, на улицах которого они должны были убивать и умирать, навлекая на себя вечное проклятие народа, этот город встречал их как друзей.
На привокзальной площади состоялся короткий митинг. Фронтовиков приветствовали ораторы от Петроградского Совета, от профессиональных союзов и гарнизонов города. А затем Багратион с военными, встретившими его, уехал на автомобиле к Керенскому вручать решение корпусного совещания, а всадники, построившись по три, двинулись в город.
Колонну возглавила группа руководителей Петроградского Совета и рабочих. С ними шел и Илья Иванович. Снова заиграл оркестр. Толпы людей вдоль всего Загородного проспекта приветствовали процессию, забрасывая воинов живыми цветами, которые тут же везли на двуколках.
В первой шеренге дивизионных представителей шагал Калой. Рядом с ним - Мухтар и Вика. Белая косынка Вики, спускавшаяся на плечи, в знак траура по мужу была покрыта крепом. Мухтар отличался от всадников только тем, что на нем не было погон и шашки.
Колонна шла по центру города. Горцы, по традиции, ничему не удивлялись, хотя ни один из них никогда не мечтал о параде на улицах столицы.
Когда затихал оркестр, до них доносился шум толпы, возгласы, дружеские приветствия. Не было видно ни одного враждебного лица. Словно гора свалилась с плеч петроградцев, которые все эти дни жили под угрозой смертельной опасности. Одновременно по городу распространилась весть о том, что части Третьего казачьего корпуса, как и «дикая дивизия», вышли из повиновения начальства и отказались идти на Петроград.
Корниловский поход был остановлен на подступах к городу, разбит и обезврежен без крови.
За годы войны Калой выучился ходить в строю. Он, как и все, левой рукой придерживал шашку, а правой, которую покрывал опущенный рукав черкески, делал широкие взмахи. На боку его в лакированной кобуре красовался морской парабеллум. Этот великолепный трофей он тщательно скрывал от начальства до последнего дня. Такого оружия не было в дивизии ни у кого. Калой смотрел вперед. Взгляд его казался бесстрастным. Но он видел все, что делалось вокруг. Он был очень доволен и от того, как повернулись события, и от своего участия в этих делах.
«Царь Николай, генерал Корнилов, командующий всей русской армией и всей войной, - мысленно обращался он к ним, - вот он тот день, когда вы узнали меня! Вы не хотели думать обо мне, знать, чей хлеб едите, не ведали, чем я кормил свою семью, и хотели с моей помощью взобраться на свой стул, который стоял на нашей спине?.. Не вышло, потому что все мы теперь вместе и у нас в руках вместо плуга -винтовка...»
Устыдившись своих горделивых раздумий, Калой скосил глаза на Мухтара, потом на Вику, словно они могли прочитать его мысли, и увидел, что Вика вытерла платком глаза.
— Зачем так? - спросил ее Калой, не поворачивая головы.
— Пройдет... - ответила Вика. - Подумала, что он тоже был бы теперь с нами... - Она попыталась улыбнуться.
— Все, кто нету, - все равно с нами! Они все вижу... - с фанатичной убежденностью произнес Калой, и Вике показалось, что ей стало легче от этих слов.
Вышли на Невский. Здесь толпа была еще гуще. Оркестр отошел в сторону, продолжая играть. На головы, под ноги солдат снова полетели цветы. Когда оркестр умолк, горцы услышали мягкий стук своих шагов на торцовой мостовой, ровной, как стол.
«Деревянные улицы!» - отметили многие из них про себя, невольно сравнивая с этим проспектом полы своих глинобитных саклей.
Впереди был мост. На его четырех углах вздыбились черные железные кони, готовые вырваться из рук оголенных железных юношей.
Кавалеристы с восторгом смотрели на лошадей. Но многие заливались краской стыда и отворачивались от бесстыже обнаженных мужских фигур.
Хорошо, что люди, собравшиеся у входа на мост, не обращали внимания на это поразительное и такое непристойное зрелище.
Перед самым мостом отряд повел новый оркестр. Звонкая медь и грохот барабанов снова загремели над городом.
Вдоль всей улицы, по которой шли горцы, возвышались многоэтажные дома. С балконов, из окон, из очередей, что толпились у магазинов, тысячи людей с тревогой вглядывались в шествие солдат «дикой дивизии», увешанных орденами и медалями. Мимо со звоном проезжали красно-желтые трамваи, пролетки, запряженные рысаками, покачивались на дутых шинах пароконные фаэтоны.
Горцы видели: город жил своей нелегкой жизнью, но в нем не было никаких следов того «беспорядка», на подавление которого лживое начальство пригнало их сюда через всю Россию.
«Как жалко тех людей, - думал Калой, - которые весь век живут в горах и умирают, никогда не увидев такой красоты!..»
Если б ему кто-нибудь сказал, что здесь, в массе этого народа, найдется хоть одна душа, которая узнает его, Калоя с ингушских гор, он никогда не поверил бы этому. А между тем, не будь оркестра, оглушавшего первые шеренги, он услышал бы, как кто-то выкрикивал его имя, когда он глядел на Казанский собор, поражавший своей красотой и величием.
— Боже мой! Ты погляди! — закричала немолодая женщина, тормоша за плечи другую и показывая ей на Калоя. - Это ж кто идет? И где идет? Калой!..
А он продолжал идти, ничего не подозревая. Шел там, где жили и ходили до него цари... И, думая об этом, он сам не переставал удивляться, какая необыкновенная выпала ему судьба, в какое необыкновенное время он родился!
В конце улицы показалось стройное здание, сиявшее желто-белыми красками. Вершина его, как острие гигантского золотого клинка, вонзилась в светлое небо.
- Наверное, это и есть главная сакля царя? - не выдержал и спросил у Мухтара Калой. Но тот объяснил, что это всего лишь дом, в котором служат люди, управляющие делами морей и судоходства России.
Наконец с этой прямой улицы делегация свернула вправо и вышла к бесконечно длинному четырехэтажному дому. В середине его Калой увидел такие ворота, что в них могла бы проехать самая высокая подвода, груженная соломой. И даже если б возница встал на ней во весь рост и вытянул кверху вилы, то и тогда он не достал бы до верха. За воротами открывался двор. На нем уместились бы десятки кавалерийских полков. В центре двора стоял красный каменный столб, раза в три выше самой высокой башни в горах... Держась за крест, с него смотрел вниз на людей сам Ткамыш-ерды.
«Значит, русские так же, как и мы, в старину верили не в пророка Ису*, а в разные камни и лица», - подумал Калой, но спросить Мухтара постеснялся. Молодой человек мог потерять уважение к нему, если задавать много вопросов. Прошли мимо столба, и Мухтар заговорил сам:
- Дом, что теперь перед нами, это и есть дворец царя. А сейчас в нем Временное правительство и Керенский.
- Зачем нас туда ведут? - поинтересовался Калой.
- Чтоб правительство знало, что не один Багратион, а вы все вместе решили не идти за Корниловым.
Впереди стоял не очень высокий по сравнению с другими, всего в три этажа, красивый дом. Он был темно-красного цвета, с колоннами и под железной крышей. На самой кромке ее, как по команде «Смирно!», бесстрашно стояли люди.
«Вот это почет! До чего мы дожили! - мысленно восхитился Калой. - Всюду люди... А эти, что выше всех, на самой крыше, наверно, и есть Керенские... Правительство... Видно, к митингу приготовились...» - И, подтянувшись, он под грохот барабана стал еще четче печатать шаг. Нельзя сплоховать перед «большими людьми».
Отряд облетела весть: «Идем по Дворцовой площади. Впереди - Зимний дворец». Кавалеристы подобрались, вскинули головы и, лихо отрывая руку, пошли, как на параде, по этой видавшей виды площади.
- Господин Волковски! - полуобернувшись, сказал Калой молодому офицеру-сибиряку, которого за простоту в обращений солдаты уважали больше всех. - Иди вперед! Команда надо.
Волковский с удовольствием возглавил колонну.
- Молодцы! Хорошо идут! — сказал он, улыбаясь, Калою.
Люди, стоявшие около Зимнего дворца, зааплодировали отряду. Калой взглянул на них, потом поднял глаза на крышу, на «правительство»... Там... по-прежнему неподвижно стояли каменные фигуры, украшавшие великую саклю царя...
Краска стыда и негодования на самого себя залила лицо Калоя. Горели уши. «Благодарю тебя, Аллах, - мысленно сказал он, - за то, что если ты и не наградил меня умом, то хоть вразумил быть не слишком болтливым! Что бы было, если б я свои глупые мысли высказал вслух!.. О великая мудрость молчания!..»
Не доходя до дворца, Волковский вышел из строя и лихо скомандовал:
- Батальон, стой!
Переговорив с представителями Зимнего дворца, он отдал команду разойтись. Вот тогда только и начались бесконечные разговоры и обмен впечатлениями.
Работники Петроградского Совета, которые шли с солдатами от вокзала, обещали показать гостям город и познакомить с жизнью рабочих.
Илья Иванович условился с Калоем встретиться здесь, у подъезда, через два часа.
Горцев пригласили во дворец. Когда они вступили под своды, заиграла музыка.
Мраморные лестницы и колонны, ниши и статуи, золоченые люстры, массивные бра, хрусталь и золото канделябров, зеркала, картины, роспись и лепка потолков и стен, дорогая мебель с царскими вензелями - все это сказочное богатство и роскошь ошеломили их, но они не удивлялись вслух и гуляли по коридорам и залам, словно это были давно уже знакомые им места.
Калой, Вика и Мухтар держались вместе. Вика была поражена не меньше Калоя. Ей представились эти покои заполненными великосветской знатью, придворными дамами, и, когда в зеркале она увидела себя в скромной форме фронтовой сестры, ей захотелось покинуть дворец.
А Калой справился со всеми впечатлениями этого дня, обрел прежнюю уверенность и повеселел.
И все-таки он снова был поражен, когда, посмотрев на пол, увидел под ногами свое отражение.
- Если б я был один, - сказал он негромко, - я подумал бы, что все это сон!
- Да, много здесь необычного, - согласился Мухтар. - А все это создано руками тех людей, которые, как и мы с тобой, при царе не могли показаться здесь. Но когда народ возьмет власть все это станет доступным каждому.
- Если уж я пришел сюда, то, мне кажется, ты недалек от правды! - отозвался Калой.
Обед начался в нескольких залах.
Какие-то представители власти благодарили горцев-солдат за службу отечеству и за то, что они не поддались на провокацию, не пошли против своего «законного правительства». Они призывали солдат быть верными воинскому долгу и России.
За столом, где сидели ингуши и некоторые другие делегации, главенствовал пожилой господин с блестящей розовой лысиной, одетый в черный костюм.
Заканчивая свою длинную, видно, специально подготовленную речь, он говорил:
- Ваша дивизия в составе Второго кавалерийского корпуса с самого начала войны ратными подвигами снискала себе почетное место в войсках восьмой, а потом девятой армий.
Участие ее в августе четырнадцатого года в сражении на реке Гнилая Липа, у города Залешики, в Городокском сражении в сентябре, на реке Сан в октябре четырнадцатого года, бои около румынской границы в пятнадцатом году, июньское сражение 1916 года к югу от Днестра и до Доброноцца и, наконец, участие в июньском наступлении уже этого, семнадцатого года принесли ей громкое имя, а вашему оружию вечную славу!
Горцы были польщены такой осведомленностью оратора в их делах и громко аплодировали.
- Временное правительство было счастливо узнать, - продолжал он, - что вы, славные сыны России, в час грозной для нее опасности во главе со своим начальником нашли в себе мудрость и смелость остаться верными до конца!
Враг у ворот. Но объединенная Россия непобедима!
За славных орлов Кавказа!
За вас - его лучших, храбрейших джигитов! Ура!
И снова горцы дружно прокричали «ура!», хотя так и не поняли, что им теперь придется делать: возвращаться домой или идти в окопы.
Обед был простой, обильный. Вина достаточно. Но большая часть солдат-мусульман спиртного не касалась. Да и ели они немного, как подобает в гостях. И только лимонад все пили с удовольствием.
К концу этого обильного обеда всадникам надо было держать ответные речи. Ингуши попросили сказать Калоя.
Он встал. Встали и всадники. Представитель власти при виде такого подчеркнутого уважения к этому горцу тоже поднялся.
Калой вдруг вспомнил все, о чем прошлой ночью они говорили с Мухтаром. Вспомнил о разных партиях в России, о том, что временное правительство - это власть богатых, только без царя, и оно боится простых людей... Многое вспомнил Калой. Он знал, что стал умнее, что многие мысли и знания Мухтара стали его мыслями. И все же сейчас он еще не мог пользоваться этой мудростью и решил сказать так, как подсказывало сердце.
- Я по-русски... плохо... - И он попросил Мухтара переводить его. Говорил он медленно, останавливаясь, чтобы Мухтар успевал перевести. Обращаясь к представителю власти, он держался как равный.
А тот слушал его, смотрел на всадников, стоявших в строгом молчании, и удивлялся умению их вести себя и логике этого крестьянина-вожака.
- Я благодарю товарищей, - переводил Калоя Мухтар, - за то, что они дали слово мне, когда каждый из них мог бы сказать лучше. Я благодарю их за то, что они не изменили обычаю почитания старших, хотя за эти годы на войне можно было забыть о всех правилах жизни!
Я прошу наполнить чаши. Я прошу нашего хозяина сесть. И хочу, чтобы села Вика.
Они сели. Все остальные наполнили свои бокалы, Калой продолжал:
- Веревка, говорят, хороша длинная, а речь — короткая. Но это легче сказать, чем сделать. Тем более мне. Я не наиб Шамиля и не русский генерал. Я всего лишь горец, пастух.
Я привык говорить со скалами. Скалы привыкли к моему голосу. А эти стены слушали царей. Эти стены не привыкли к голосу пастуха.
Сегодня для нас удивительный день! Я хочу, чтобы мы вспомнили всех, кто погиб на войне... всех, которые не дожили до этого дня, до дня, когда я, Калой из Эги-аула, говорю в этой великой сакле!.. Ничего нет удивительнее этого!
Мы шли по городу, - обратился он к представителю власти. - Я не знаю, может быть, и есть на земле человеческое жилье краше этого... может быть, и есть народ приветливее вашего, но нам ваши люди бросали цветы, а лица их были еще красивее. А ведь нас везли через всю Россию не для парада! Нас везли, чтоб мы убивали этих людей!..
Калой помрачнел, помолчал, опустив глаза, а потом вскинул голову, бросил взгляд на весь зал и гневно воскликнул:
- Да покарает великий и всемогущий Аллах того, кто задумал такое злое дело!
- Амин! - хором откликнулись всадники.
- Да воздаст он добром за добро тем, которые пришли к нам, схватили за руку и сказали: «Безумные! Проснитесь! Ведь перед вами братья!» Великое спасибо этим людям за ум, за смелость, за правду! Иначе сейчас все было бы плохо! Все было бы очень плохо!..
Этому главному городу России, этой главной сакле в этом городе, вам, которого власть от себя поставила хозяином перед нами, мы желаем добра и берката!
За этим столом мы пожелаем, чтоб не гибли на войне люди, - он бросил взгляд на Вику, - чтоб не сиротели дети, матери, жены России! - И, подняв над головой кусок черного хлеба, воскликнул: - Чтоб этот кусок хлеба, перед которым все мы всегда на коленях, был у нас в изобилии! Чтоб для всех рук хватало земли!
Спасибо за уважение! Спасибо за хлеб-соль!
Калой поклонился представителю власти, выпил и, дождавшись когда выпили все, вышел из-за стола. Его примеру последовали остальные. Небывалый обед в Зимнем дворце был закончен.
Илья Иванович и Калой ехали в трамвае, шли пешком, переходили мосты. Илья рассказывал Калою, как их с Виты судили, везли в Сибирь и наконец разлучили. И с тех пор он ничего не знал о своем любимом друге. А Калой рассказал Илье, как погибла Матас и пришло письмо от Виты.
Илья очень обрадовался, узнав, что товарищ жив.
Они пошли по обыкновенным улицам, чем-то напоминавшим Калою родной Владикавказ. И от этого на душе стало хорошо, будто он приблизился к дому.
- Вот здесь и квартируем. Четвертый месяц, - сказал Илья Иванович, переходя улицу и направляясь к дому с резным крыльцом. - Сыновья на фронте. Дочь в деревне у бабушки. И Вера была у них. Потом я переехал сюда, и она со мной. Так вдвоем и живем здесь, словно жизнь начинаем сначала. Да, собственно, оно так и есть. Не только у нас - у всей страны должна начаться новая жизнь!
Он постучал в дверь, но никто не ответил. Тогда своим ключом он открыл парадную.
Илья и Вера занимали просторную переднюю и большую комнату, разгороженную на две части платяным и книжным шкафами. В первой половине комнаты стоял стол, диван, несколько стульев и комод. За шкафами - кровать. Мебель и лакированные картинки на стенах, как и все здесь, принадлежали домовладелице.
Калой пристроил в угол шашку, снял черкеску и остался в сатиновом бешмете. Только теперь он почувствовал, как устал за эти последние дни.
Илья Иванович, немного смущенный тем, что дома не оказалось хозяйки, сам разжег керосинку и поставил чайник.
Они сидели на диване, разговаривали, отдыхали.
- Идет! - вдруг воскликнул Илья Иванович, посмотрев в окно. - Давай скорее сюда!
Он завел Калоя за шкафы, спрятал его черкеску и шашку, а сам сел на диван, уткнувшись в газету.
- Ты только не выдавай... - тихо бросил он Калою.
В передней скрипнула дворь, послышался женский голос: «Беглец оказался дома!» - и Вера Владимировна вошла в комнату.
- Где же это ты, Илья Иванович, пропадал?! - воскликнула она. — Небритый, глаза ввалились... И я извелась, не знала, где тебя искать...
- Ну, уж и глаза ввалились, и борода... - засмеялся Илья. - Так сразу и сфотографировала! Ездили на встречу с Туземной дивизией. А от них - к казакам. Самое главное, что беду удалось отвести. Ради такого, думаю, можно и не побриться.
- Илья, а ты никого не встречал в дивизии?.. - спросила Вера Владимировна.
Илья отрицательно покачал головой.
- Не поверишь, - продолжала она. - Идем мы по Невскому, гремит музыка, народ собирается. Глядим - казаки идут с шашками. Не можем понять: чего народ радуется! Сейчас ведь дела начнутся!.. И слышим: «Дикую дивизию» большевики распропагандировали. Идет в гости к гарнизону». Такая радость! Мы стали у Казанского, чтоб хоть издали посмотреть... И действительно, я сразу узнала: наши... горцы идут! Я как вспомнила все, меня аж затрясло... А тут... глянула на первый ряд и закричала при всем народе... Люди оглядываются, а я плачу, не могу... Кого, думаешь, увидела?..
Илья Иванович с едва скрываемой улыбкой слушал жену. Она заметила это... насторожилась, взглянула на шкаф... А там не то кошка черная, не то щенок лохматый притаился... Она забежала за шкаф, ахнула...
- Шамиль!
Кинулась к Калою, обняла его, и тяжко зарыдала... Илья Иванович и Калой не рады были этой затее и всячески старались успокоить ее.
Наконец она взяла себя в руки.
- Вы уж простите, что так распустилась... Я ведь не плакала, и когда сыновья уходили и когда он вернулся... Много лет копилась эта водица... Вот, значит, до какого случая!.. Как они с братом тогда гостинцы твоим сиротам привозили да к себе в горы звали... Ну, ничего... Слава Богу, все позади! Как у вас там? Как Матаска, бедняга, что слышно про Виты?
- Ничего! — воскликнул Калой, про себя отмечая, как поседели виски у Веры. - Виты письмо был. Теперь, наверно, домой приедем! Ма-тас - тоже хорошо! Все хорошо! - Илья Иванович был рад, что Калой скрыл про смерть Матас. - Один мальчишка тоже есть! - хвалился Калой, стараясь говорить только приятное. - Брат живой. Домой поехал...
- Вот тебе и «дивизия»! - не могла успокоиться Вера. - Разве ж Калой мог пойти против нас? Наш Калой? Никогда! Ну, Илья, если уж и горская глухомань тронулась заодно с вами, - значит, правда ваша настоящая!
- Что ж, слава Богу! Только как ни хороша политика, а соловья баснями не кормят! У нас гость! - сказал Илья Иванович, и Вера принялась хлопотать по хозяйству.
Немного погодя пришел Мухтар. Вику не отпустили друзья, которых она разыскала в Петрограде.
Смеркалось, когда снаружи постучали. Илья вышел и вернулся с молодым мужчиной. Открытое лицо. Непослушная копна волос. Он с интересом поглядел на Калоя и, подавая руку, сказал:
- Будем знакомы, земляк. Сергей. Из Владикавказа. С Мухтаром они поздоровались как старые друзья.
- Садитесь, что же вы все встали? Я ведь не старик! — засмеялся гость...
- Не старик. Молодой ты, — сказал Калой. - Но ты гость!
- Да какой же я гость? - воскликнул Сергей Миронович. - Это вы гость! Вы ведь только сегодня в этом доме, а я здесь бывал не раз.
- Нет, - возразил Калой. - Я в этом доме пятнадцать лет! Илья наш брат. Значит, это наш дом. Ты садис. Я хозяин!
- Ну, раз так, я горские законы знаю, - сказал Сергей Миронович, - хозяин даже перед юношей стоит! - И он сел первым.
Всем хотелось узнать, что делается сейчас на Кавказе. Киров много рассказывал о том, как купцы, нефтепромышленники, офицеры пытаются удержать за собой власть, а партийная организация большевиков борется против этого.
- А знаешь, за чье здоровье ты поднял тост в Зимнем дворце? - спросил Калоя Мухтар. Тот не понял его. — Ты пил за его здоровье! -указал он на Кирова. - Это он придумал послать нас к вам.
Калой посмотрел на Илью Ивановича. А когда тот поддержал Мухтара, он торжественно встал, взял Кирова за руку и от всего сердца потряс двумя руками.
- Спасибо! Спасибо! Большой беда был! Большой дело сделал! Это потом все луди узнают! Человек молодой, а башка хороший! Много масла есть!*
Кирову очень понравилось это выражение.
Зная, что все услышанное здесь Калой передаст своим, Киров повел откровенную беседу. Он говорил, что горцы не должны слепо верить своим местным авторитетам - богачам, офицерству, чтоб они учились судить о людях не по их речам, а по делам и жили в мире со своими соседями.
На это Калой, помрачнев, возразил:
- Ты говоришь, наши луди разная есть. Это правда. Но сосед тоже разная есть... Когда мой сосед мой земля себе брал, мой хлеб кушал, а мне земля нет, хлеб нет - тогда это неправильный сосед!
Киров согласился с ним.
- Надо, чтоб власть стала наша, - сказал он. - А землю поделить сумеем.
Подали ужин. Хозяйка просила извинить, что хлеба на столе маловато.
Ужин прошел весело, по-семейному. Потом пили чай, настоящий, вприкуску. И снова говорили о приближении больших событий. Ведь рабочие и солдаты Петрограда требуют от своих организаций, от Советов немедленно брать всю власть в свои руки.
Киров очень просто рассказывал о программах партии кадетов, меньшевиков, эсеров. Калой слушал его, но в конце концов не выдержал и перебил, заговорив на своем языке.
- Он говорит, - перевел Мухтар, - ты всего этого не рассказывай! Николай был настоящий царь и то обманул! За двести рублей сманил меня на войну на шесть месяцев, а держит вот уже три года. Я пойду за тем человеком, который остановит войну, даст мне землю и право, чтоб среди людей человеком считаться! За такой партией - хоть на смерть! Все остальное - пустые разговоры! Те, о которых ты рассказываешь, не о нас хлопочут, а о себе. Начальниками хотят стать, командовать мною...
Киров улыбнулся, кивнул головой. И только теперь начал рассказывать еще об одной партии - о большевиках. И снова Калой слушал его и думал, как непросто будет этой партии добиться победы. Правда, сейчас все тронулось с места. Но пока у начальников есть сила, да и умение командовать, трудно с ними справиться...
- Скажи, - обратился он к Кирову теперь уже по-русски, - если бедный луде всех прогонит: Керенски гонит, Карнилов гонит, кто наш царь будет?
- Не будет царя, - ответил Киров. - Ты, я, он - мы все будем управлять жизнью, страной!
- Ничего не будет! - решительно возразил Калой. - Я дурной, как баран. Никогда не читал. Свой фамилии писать не могу. Ты, он - два голова. Два голова - два разны язык! Когда один голова нету, это руки ноги не может ходить. Когда дома один отец нету, все дитя туда-сюда бежит. Всем бедны луди тоже один голова надо! Вот я чаво говорю!
Киров понял.
- Нет, друг, ты не дурной, хоть и не учился! В твоей голове тоже много «масла»! - Все засмеялись. - Правильно. У бедных людей во время революции должен быть вождь, «голова»!
Есть такая голова в России. Партия, вот мы все бережем этого человека, скрываем от врагов. Он руководит нами. А когда придет время, он встанет впереди!
- Какой? — спросил Калой, слушавший Кирова с напряженным вниманием. - Мы домой пойдем. Говорить будет. Луди скажит: какой это человек? А я скажу — «не знаю». Тогда наш разговор чепуха будет. Ты видел?
- Видел, - ответил Киров. - Будешь говорить людям, скажи, что он обыкновенный человек, такой же простой, как ты и я. Он очень много знает, очень умный, самый умный. Любит народ, учит бороться. Брат его царя хотел убить. Его схватили, повесили. Враги боятся этого человека. Друзья любят. Мы все ему верим. Зовут его Ленин...
Калой задумался, взвешивая все услышанное. Потом посмотрел на Кирова и сказал:
- Ле-нин!.. Значит, бедны луди есть своя царь! Киров дружески улыбнулся.
- Ну, что ж, неточно, но считай, что есть!
Несколько суток жили горцы в Петрограде. Их возили на заводы, на митинги, на собрания революционных частей гарнизона. И всюду они слышали, как народ требовал суровой расправы с главарями мятежа.
Под давлением масс Временное правительство арестовало генерала Корнилова и его сообщников.
Генерал Крымов, убедившись в том, что его поход на Петроград окончился провалом, застрелился. Командующие фронтами прислали телеграммы о своей лояльности к Временному правительству.
Борьба с корниловским мятежом вызвала революционный подъем масс по всей России.
Она усилила роль и значение партии большевиков как единственной реальной силы в стране, способной дать отпор контрреволюции.
2
Кавказский туземный конный корпус отошел на станцию Дно. Со второго сентября командующим корпусом был назначен генерал-лейтенант Половцев, жестоко расправившийся с июльской демонстрацией в Петрограде. Но в своем корпусе он не появлялся. Исполняющим его обязанности солдаты выбрали командира Ингушского полка Мерчуле.
Сначала Временное правительство хотело вернуть корпус на фронт. Но солдатские комитеты отказались подчиниться этому. Тогда через две недели Керенский отдал приказ об отводе корпуса в город Армавир для окончательного укомплектования.
Временное правительство не собиралось выходить из войны.
А солдаты-горцы не думали возвращаться на фронт. И поэтому, когда подготовленный к задержанию корпуса пехотный заслон попытался в Армавире преградить ему дорогу, тридцать два эшелона ощетинились пулеметами и винтовками и беспрепятственно миновали станцию.
Путь домой на Кавказ был свободен.
На остановках всадники из вагона в вагон водили своих барабанщиков и зурначей и плясали на радостях лезгинку.
В ту же ночь многие офицеры покинули эшелоны. Они вернулись в подчинение командования и были отправлены в действующую армию. С ними вместе ушел и Бийсархо. Всадники о них не жалели.
В Невинномысске свернули к себе черкесы с абхазской сотней. В Прохладной ушли домой кабардинцы, а в Беслане ингуши и осетины попрощались с фронтовыми друзьями остальных полков, которые продолжали путь к своим - в Чечню, Дагестан, Азербайджан.
Наступил конец «дикой дивизии», всего несколько дней только именовавшейся корпусом. С этого времени она как часть навсегда перестала существовать.
Поезда вытянулись по ветке Беслан - Владикавказ. Ингуши не отрывались от окон с левой стороны. В осетинских вагонах все глаза были устремлены направо. Воины двух народов-соседей взволнованно смотрели на земли своих отцов, на далекие, еще зеленые очертания аулов, в которых им предстояло обнять родных и близких и теплым словом поддержать тех, к которым их мужчины никогда уже не придут на порог.
Весь долгий путь от Петрограда до Кавказа Вика оставалась в вагоне, где ехал Калой. Из четырех нар ей выделили одни. Тридцать мужчин разместились на трех. Они приняли ее как жену командира и привязались к ней как к сестре.
Поезда шли с остановками, долго. И за это время Вика почти всех своих друзей научила писать фамилии.
Один Калой говорил, что он ничему не научится, потому что пальцы его способны держать только винтовку или топор. Но когда наконец у него раз за разом стало получаться «Эги Калой», радость его была велика.
Он находил какие-то клочки бумаги, обрывки газет, писал на них свое имя, фамилию и, показывая Вике, спрашивал:
- Это чаво?
- Эги Калой, - читала она.
Он вскидывал руки и смеялся. А потом показывал другую бумажку и задавал тот же вопрос, и Вика снова читала:
- Эги Калой.
И опять он смеялся, как ребенок.
- Значит, правда! Умею писать! - восклицал он. И говорил, что если бы в горах появилась хоть одна такая женщина, она всех горцев вывела бы в люди, сделала из них писарей на всю Ингушетию! А писарь -какое хорошее дело! Кому письмо надо, кому жалоба - все идут к нему и просят и несут: кто горшок масла, кто яички, кто курицу... Не жизнь, а сплошной байрам! А потом он рассказал про того писаря, который в детстве учил его. Как тот не только не брал у бедных, но сам делился с ними последним куском. И Калой не переставал удивляться, какие разные бывают люди!
Вика зашивала солдатам черкески, бешметы. А порой вела с ними
долгие беседы, рассказывая что-нибудь из прочитанного. И огрубевшие от войны мужчины сидели вокруг нее часами, затаив дыхание и не шевелясь. В этих занятиях Вика увидела свое призвание и навсегда решила, кем она будет в жизни.
Подъезжая к городу, Калой вспомнил Петроград. Каким маленьким казался после него родной Владикавказ! А ведь совсем недавно он поражал его своими размерами. Вспомнил он и Илью, и Веру. Они провожали его до самого Царского Села. Вера дала сверток с гостинцами для сына, Илья - карточку Ленина, свой адрес, пачку керенок. Калой спрятал в бешмет фотографию, а от денег попытался отказаться. Но Илья и слушать не захотел. Прощаясь, Вера и Илья просили передать привет женщинам, обещали собраться в гости. А перед самым отходом поезда Калой высунулся из окна и доверительно сказал Илье:
- Когда увидишь Ленина, скажи ему: он обязательно должен приехать к нам. Мы хотим его видеть. И вы приезжайте вместе с ним. А еще скажи: если что понадобится, он всегда найдет меня на месте!
Вспомнил Калой сейчас Кирова, Илью, Веру и подумал: «Верно говорят, что не все мусульмане обязательно попадут в рай и не всем христианам гореть в аду!»
Размышления Калоя прервала Вика. Она стала рядом. Молчаливая, печальная. Заметив это, Калой заговорил:
- Скоро мама увидишь! Ох, как он буду рад!
- Его село... - сказала Вика, взглядом показывая на далекий аул. Это был аул Байсагурова. Калой понимал, что тоска теперь с новой
силой завладеет ею. Не будет больше полка, не будет работы, в которой она, стараясь облегчить страдания людей, забывала о себе, о своем горе. Слезы бежали по ее щекам, она утирала их и тихо говорила:
- Конечно, не всегда он был прав и не всегда правильно поступал... Но он был хороший... Хороший... И я готова была ему все простить... Сколько я хлопотала, чтобы скорее попасть к вам... Может, ничего и не случилось бы... А пока пришло разрешение... - подбородок у Вики задрожал. Чтобы не разрыдаться она прикусила губу. - А как мама его любила!.. Она ничего не знает...
Вика говорила, а село Байсагурова уходило назад, как ушла и осталась позади вся ее жизнь с ним.
Калой глядел на Вику и не знал, что делать. Первый раз в жизни он должен был утешать русскую женщину. А что ей скажешь? На своих можно прикрикнуть, объяснить, что покойнику от слез близкого очень тяжело. А эта не поверит. У них другие обычаи.
- Плакать нельзя. Ты молодой. Время мало - много идет, другой человек придет... Хороших человек не один. Се будет хорошо!..
Вика улыбнулась, покачала головой.
- Нет, Калой, для меня больше никто не придет! Хороших людей много. Но такого нет. А другого мне не надо.
- Нельзя так говорить! - почти закричал Калой. - Тебе дети нет. Лет мало. Это наша, горски дурной закон: муж помер - жена дома са-дис. Ваш закон другой.
- Обидно говоришь! - сказала Вика, с укором посмотрев на него. - Разве могут быть у мужа и жены разные законы? Или он был не такой горец, как все вы?
Калой давно уже знал, как Вика любит Солтагири. Но он не думал, что ее мысли подойдут так близко к их суровым понятиям о жизни.
- Или он недостоин, чтоб жена уважала его память? - продолжала Вика взволнованно. - Я никому не буду этого рассказывать, потому что меня мои люди не поймут, а ваши - не поверят... Но ты-то его всадник и старший друг, человек, который видел его последний час, ты, который ко мне отнесся, как отец, ты должен знать, - Вика закрыла глаза, - жена Байсагурова никогда в жизни не будет уже ничьей женой!..
Поезд подходил к станции, Калой передал всадникам разговор с Викой.
- Такая сделает все! - выразил один из них общее мнение. Они верили ей и любили за то, что ей можно было верить.
Калой окликнул Вику. Она оторвалась от окна. Тридцать горцев, сгрудившись в середине теплушки, смотрели на нее. Она читала в их глазах сочувствие и уважение к себе.
- Ты сказала тяжелый слово, - обратился к ней Калой. - Сейчас мы все пойдем разный сторона. Но все эти мужчины - твой братья. Ты забрал наша сердце. Пиши аул, фамилий всех! Чаво надо - все будем делать! Не скучай. Это Бог дело. Сегодня он, завтра нам время... Каждом человек - свой время!
Вика слушала эту бесхитростную мудрость простых людей, завидовала им. И все же ей с ними было легче. Она исполнила их просьбу, записала адреса.
Всадники первой сотни проводили Вику до дому, тепло простились с ней и обещали не забывать.
Когда они скрылись за углом, Вика по-особому дернула за ручку звонка и услышала, как где-то в комнатах вскрикнула мать...
Вот в передней зашуршали ее шлепанцы, открылась дверь...
Вика вошла... Солдатский мешок вывалился из рук... Мать схватила ее за голову, все поняла... и прижала к сухонькой груди.
- Ласточка ты моя!.. От судьбы никуда... никуда...
Имущество Ингушского полка вместе с кассой и знаменем было перевезено в арендованный для этого дом купца Симонова, на углу Краснорядской, казармы определены за городом, на винокуренном заводе. А пока всадники, тепло распрощавшись, разделились на две партии и поехали по домам. Одни в сторону плоскостных аулов на Мочко-Юрт, Назрань, Экажево, Галашки, другие в горы - в сторону Длинной Долины.
Царя давно уже не было. А горную и плоскостную Ингушетию по-прежнему разделяла линия казачьих станиц - живое подтверждение того, что в жизни угнетенных народов ничего не изменилось.
Появление горцев-солдат в аулах взволновало людей. Народ выходил им навстречу. Многие спрашивали всадников о своих родственниках, об их судьбе. Спрашивали о событиях в стране. Жаловались, что после свержения царя началась настоящая неразбериха. Власть у казаков своя, у горцев своя. Согласия нет. Все с оружием, и каждая сторона норовит взять верх. Горцы хотят вернуть свои аулы, а казаки готовы за это объявить им войну.
Нерадостные это были вести. Солдаты только что ушли от войны, а она, оказывается, опередив их, угрожала им в родных аулах.
Разъезжаясь, условились: в случае чего сейчас же собраться и действовать сообща.
Многие солдаты-горцы оставались на ночлег в плоскостных аулах, чтоб в пути не застала ночь. Калой не хотел ждать. У него были две лошади - своя и брата. Венгерского гунтера Орци он уже здесь обменял на крепкого кабардинца, потому что гунтеру жизнь в горах была бы не под силу. И ехал он теперь быстро — то на одной, то на другой лошади, не давая им уставать.
Но горы есть горы. И к вечеру кони пошли шагом.
До дома было уже недалеко. Миновав замок Ольгетты, Калой пустил лошадь попастись, а сам лег на лужайке и почувствовал радость не только от приятного покоя в теле, но и от ощущения покоя на душе, потому что лежал он на земле, где все было своим, родным. Каждая вершинка, каждый склон были здесь исхожены его ногами.
Солнце садилось за высокий хребет, на котором искрился свежий снег. А напротив, через ущелье, на горе, еще во всей красе своей - в зеленых, желтых, лиловых и ярко-алых листьях — шумел осенний лес.
Калой заложил руки за голову, потянулся. Высоко в небе кружили орлы. Калой закрыл глаза. Сколько времени за эти годы он пролежал на земле! Но там он весь превращался в слух и зрение. То он подстерегал врага, то враг подстерегал его...
И вот настал день, когда можно было просто так уснуть, раскинув руки, и не думать, что этот сон может стать последним.
Солнце спустилось за гору. Лучи его яркими полосами остались в небе и зажгли над собой облака. По ущелью пробежал вечерний ветер, зашуршал в траве, вскинул, распушил конские хвосты и исчез за ближним холмом тоненьким вихрем пыли.
Калой ощутил в себе небывалую силу, вскочил, словно не было за плечами прожитых лет, окинул радостным взглядом горы.
Какая-то тень померещилась ему у стен башни Ольгетты. Он сел на лошадь и снова тронулся в путь. Впереди, пофыркивая, бежал кабардинец Орци.
«Неужели там был человек? — невольно подумал он. — Да кому теперь нужна эта башня! Может быть, и жить-то здесь не придется, если внизу вернут наши земли».
Старая башня вызвала в памяти встречи с Зору, стычки с Чаборзом, горечь скитаний в абреках.
Чем дальше уходил Калой в горы, тем теснее окружала его прежняя жизнь, словно он и не расставался с нею. Он свернул с тропы, и за холмом открылась серые камни Турса и Доули. Калой слез с коня и пошел к памятникам родителей. У подножия их журчал его родничок. Груша и яблоня, посаженные им, раскинули ветви, усыпанные поздними плодами.
- Здравствуй, Турс. Здравствуй, мать моя Доули, - прошептал Калой. Упав на колени, он выпил глоток воды, напоил коней и встал на намаз. В молитвах он помянул родителей, Гарака и Докки, беднягу Матас и неведомо где сложившего кости свои старика Хамбора, принесшего ему печальное завещание отца. И вдруг к нему вернулась та мысль, что пронеслась в голове там, у замка Ольгетты: «Может быть, придется покинуть горы...» Он содрогнулся...
Став между памятниками, он дотронулся до их холодной глади и заговорил, как с живыми.
- Мой отец и моя мать! Я, который никогда не видел ваших лиц, не ел из ваших рук, я чтил вашу память священно! Я клянусь горем вашего последнего часа, счастьем всей жизни моих близких, клянусь, что никогда не нарушу завета твоего, отец, и не покину этой земли, как ты велел! Я буду добывать счастье свое здесь, в краю, по которому так тосковали вы и я... А за измену в мыслях своих я даю обет: до смерти не забывать этот наказ и в память о нем никогда не брить лица своего! Амин!
И Калой поехал далыше, только теперь почувствовав, что он прежний Калой, что он снова дома. И смутное желание покинуть горы отошло от него навсегда.
Он вернулся сюда, чтобы жить здесь и умереть.
В глубокие сумерки подъезжал он к родным местам. Вон очертание скалы Сеска-Солсы. Вон башни аула и ранний свет в окнах. Свет и в его окне... Как долго этот свет ждал его!
Сколько ночей провела Дали у этого окна, глядя в глухую темень ущелья, вымаливая его у расстояния, у времени! Но ждут ли его сегодня?
Калой волновался. Много раз возвращался он домой. И в этом не было ничего необыкновенного. А сегодня...
Он представил себе, как войдет во двор, как встретится с братом, с женой, с сыном... Какой он теперь? Узнает ли сын его?
Мысля Калоя перебил мальчишка в папахе, в коротком бешмете. Он словно вынырнул из сумрака надвигавшейся ночи.
- Дядя, тебе по дороге не попадалась овца?
- Нет, — ответил Калой, — на тропе не ищи. Наверно, в каком-нибудь из этих оврагов осталась.
Мальчишка задумался. Куда бежать?
- Возьми вон того коня и поезжай, пока не совсем стемнело! - сказал Калой, указав на лошадь Орци.
- А куда же я потом отведу его? - спросил мальчик, схватившись за повод.
- Отведешь во двор Орци.
- Как? К нам?
Калой вздрогнул. Может, ослышался?
- А чей ты?
- Калоя, - ответил мальчик, ловко вскочив в седло и умело поворачивая коня.
- Какого Калоя?
- Турсова Калоя. Из рода Эги. Брата Орци, к которому ты едешь, -ответил мальчик. - Я сейчас. Она где-нибудь недалеко... Нет, лучше давай я провожу тебя, гость, а потом вернусь!
- Поезжай, поезжай! Мне не к спеху, - сказал Калой. - Я тоже помогу искать...
По-разному представлял себе Калой встречу с сыном. Но такой - никогда.
Мальчик был слишком велик для своих лет. В памяти Калоя он жил маленьким.
Вскоре овца нашлась, и они поехали к аулу.
Калой хотел было уже назваться, но решил еще немного поговорить с сыном, не выдавая себя.
- А где твой отец? - спросил он.
- На германской войне, — ответил Мажит.
- А почему дядя не на войне?
- Он был ранен. Отец тоже был ранен. Но отец очень сильный. Лошадь поднимает! Ему пуля, как укус осы: почесался - и прошло.
- А кто тебя врать научил? - Калой едва сдерживал смех.
- Я говорю правду. Это тебе и воти подтвердит.
- Значит, и воти твой врет, - сказал Калой. Мальчик насупился.
- Что же ты умолк? Нечего ответить?
- Есть. Но ты взрослый и гость... Тропа к аулу расширилась.
- А все дома, кроме отца? Все живы, здоровы?
- Все.
- Я вижу, ты почитаешь гостя. А чем мой приезд отметишь?
- Барана зарежу.
- Это как тебе еще разрешат!
- А кто запретит? У меня свои бараны.
- Как «свои»? Ты что, уже отделился от семьи?
- Зачем. Мы вместе. Мне подарили двух ягнят. Я назначил их отцу... Вот они и выросли... Большие, жирные стали!
- Но если ты зарежешь одного из них и узнает отец... Мальчик усмехнулся.
- А если он узнает, что я пожадничал для гостя?.. Он знаешь какой?!
- Какой?
- Да опять скажешь вру... Воти даст мне еще одного ягненка, если я первым увижу отца. Так что зарежу для тебя, а у меня все равно будет два.
- А если не ты?
- Как это не я? Я с утра до ночи в горах. Все тропки вижу, как в трубу. Жду...
- А если он ночью?
- Ночью? - Да.
- Ночью не увижу, - явно опечалился Мажит. Ему, видимо, и в голову не приходило, что отец может вернуться ночью. - Вряд ли он приедет ночью, - подумав, сказал мальчик.
- Конечно, - согласился Калой. - Ну, как еще в пропасть сорвется или перепугается... Тут совы кричат... Волки воют...
- Шутишь! — усмехнулся Мажит. - Калой сов испугается?! - И он весело рассмеялся. - Да он с немецкого полковника штаны снял и голым его к царю привел! Калой испугается! - И Мажит снова залился хохотом.
На этот раз Калой тоже захохотал вместе с ним.
- Какой ты веселый! Я никогда не видел таких гостей!
- Эх ты! - не выдержал Калой. - Отца родного не узнал! А еще Эги Мажит!
Мальчик опешил. Растерялся. Калой схватил его за плечо, дернул за ухо. Мажит молчал.
- Что ж ты молчишь?
- А это правда? - едва выговорил мальчик.
- Ах ты, кутенок этакий! Неужели я бумагу тебе должен показывать? Вот сейчас узнаешь, Калой я или не Калой! Держись! - крикнул он и, схватив за гриву рядом шедшего кабардинца, потянул его на себя. Конь вскинулся на дыбы. Калой бросил его, поднял Мажита за пояс над головой, потряс в одной руке и сгреб в охапку.
- Ну! Калой я или не Калой?..
Мажит молчал. А потом уткнулся в его грудь и заплакал.
- Иди! — сказал Калой. — Садись на лошадь и скачи! Пусть Орци отдает ягненка! И запомни. Давно еще, когда я был таким, как ты, Гарак мне сказал: у нас мужчины не плачут!..
Но Мажит уже смеялся сквозь слезы. Он соскользнул с рук отца, догнал лошадь и помчался в аул. Калой пошел пешком, подгоняя овцу. У околицы он увидел задыхавшегося от бега Орци, за ним - женщин.
- Да беги! Какая же ты! - укоряла Гота невестку. Но Дали не хотела оставлять Готу, которая была в положении.
- Ничего! Дольше ждала! - с видимым спокойствием ответила она, хотя сердце у самой рвалось наружу.
На этот раз братья не постеснялись обняться. Подбежавший Мажит забрал у отца повод и повел лошадь. Наконец, не выдержав, подбежала к Калою и обняла его Гота. И только потом подошла Дали. Ей можно было не торопиться. Он теперь был здесь. Ее. Надолго. Навсегда...
- Не шумите, - сказал Калой, - а то люди соберутся. Мы ведь только сегодня приехали. Я прямо с поезда...
Во дворе с база донесся запах шерсти и кизяка. Калой остановился. Шумно вздыхала скотина. На башне по-кошачьи мяукала сова. «Все, как прежде...» - подумал он и пошел в дом. Он ожидал увидеть черные каменные стены, бревенчатый потолок с подвешенным оселком, лук для взбивания шерсти, смолистые корни и множество других вещиц. Он собирался ступить на мягкий глинобитный пол. Но пол сверкал белизной вымытых досок, стены и потолок были оштукатурены и выбелены с синькой. Вещицы, веками имевшие свои места, исчезли. Кринки, миски, блюда встали за занавеску на новенькие полки, расположенные друг над другом.
Калой молча прошел в другую часть башни. Всюду была такая же чистота и новизна. Он вернулся к притихшим домочадцам.
Только камин в стене, очажная цепь да черный котел над ней оставались такими, как прежде.
- Наше ли это жилье? - не то шутя, не то всерьез спросил он. Никто не нарушил молчания. - Значит, время пришло и сюда! Хорошо, что хоть очаг, у которого праотцы и матери наши начинали и кончали свои земные дела, остался таким, как был!..
Орци, Дали и Гота стояли придавленные его словами.
- Да нет! Я не против всего этого. Хорошо! Чисто, - сказал им Калой, снимая с себя парабеллум и пояс с кинжалом. - Только куда мне это класть теперь? - Он усмехнулся и снова стал своим, добрым.
- Клади, куда хочешь! Вещи найдут свои места! - повеселев, ответила Дали, принимая от него оружие и черкеску. Орци с восторгом рассматривал парабеллум.
Калой сел на нары. Гота кинулась разувать его.
- Нет. Не ты! - отстранил он ее рукой.
- Но почему? Дай я сниму сапоги! - удивилась Гота.
Дали вмиг стянула с него тяжелые солдатские сапоги.
- В них в лесу хорошо будет. А дома надень вот эти. - И она поставила перед мужем новые суконные чувяки на сыромятной подошве, которые всегда шила для него сама.
Калой успел разглядеть Дали. Она раздобрела, и ей это шло. «Хороша! - подумал он. - Очень хороша!» И невольно припомнил Наси, такую же пышную, цветущую... Видно, так и осталась она для него на всю жизнь мерилом женской красоты.
- Возьми себе, — предложил Калой брату пистолет. Но тот наотрез отказался.
- Если бы был такой же второй, я б его все равно выбросил, чтобы ни у меня, ни у других не было! Он только для тебя, для твоего роста!
- А за какие же деньги вы башню так вырядили? - спросил Калой, снова оглядывая комнату.
- Да у меня пара револьверов была... Портсигар дорогой... Продал их... У нас здесь оружию цены нет! - ответил Орци.
Больше Калой об этом не спрашивал.
В хурджинах у него оказались кое-какие подарки для женщин. Мальчику он привез гостинцы от Веры Владимировны. Но куда делся Мажит?
- А, действительно, где он? - удивилась Дали. - Так ждал отца... Гота, а вслед за ней Орци вышли во двор.
- Поставил лошадей и кончает свежевать барана, — сказала Гота, возвратившись.
- Какого барана? - удивился Калой.
- А он для тебя двух вырастил. Второго, говорит, завтра зарежу, когда к отцу люди придут. Ты можешь не беспокоиться, сын у тебя растет настоящий! - радостно говорила Гота.
- Да как же он там в темноте? - удивился Калой.
- Зажег бага. Видно, как днем.
Калой только покачал головой. В это время Орци и Мажит внесли мясо.
- Полей на руки, - бросил Мажит матери. И Калой с удивлением отметил, как похож на него сын.
Мальчик говорил мягко, но повелительно. «Откуда это? Ведь он меня почти не видел, — подумал Калой. — Сосал еще!» — вспомнил он и улыбнулся. А Мажит вытер руки, вернул матери полотенце и встал у двери. Женщины принялись готовить еду.
- Ну что, отдаст тебе Орци ягненка? - спросил Калой.
- А зачем? Он, конечно, отдаст, - не в силах сдержать радостной улыбки, отвечал Мажит, взглянув на дядю, - но ждать нам теперь уже некого!
- А если гость приедет? - спросил отец.
- Тогда любого зарежем, - ответил Мажит. - Для этого никто особо не выкармливает!
- О! — воскликнула Гота. — Из-за этих баранов мы не раз оставались голодными! Все из-под рук тянул для них!
- А зато мясо какое! - Мажит приподнял кусок баранины. - И курдюк с полпуда! А вы хотели отца сушеной говядиной встретить?
- Молодец! Так их! Мы им за это ничего, кроме кишок, не дадим!
- А кишки знаешь какие? Одно сало! Из них такой бъар* выйдет, что они с радостью откажутся от мяса! - воскликнул Мажит.
Мать украдкой поглядывала на мужа и сына. Глаза ее сияли от счастья.
- Ну, не оставлять же их в честь моего приезда голодными? Мажит застеснялся. Опустил голову.
- Нет, конечно, - сказал он, с любовью взглянув на всех. Тепло стало на душе у Калоя. В этом доме по-прежнему жила большая дружба. Он отдал сверток Веры Владимировны Мажиту и объяснил от кого.
В свертке оказалось домашнее печенье, немного конфет и заводной матрос. Раскачиваясь, матрос мог шагать на месте.
Научив мальчика обращаться с игрушкой, Калой рассказал домашним о встрече с Ильей Ивановичем и Верой.
Мажит передал матери печенье, не попробовав его, потому что есть одному было неприлично. Матроса он поставил на подоконник.
Отец заметил это: «А сын гораздо взрослее, чем я думал».
- Что, не нравится? — спросил он.
- Нравится. Хорошая кукла! — ответил Мажит, дав понять, что игрушки его уже не интересуют.
А Калою очень хотелось чем-нибудь по-настоящему порадовать первенца. Он попросил подать ему хурджины и достал из них браунинг в новенькой желтой кобуре. У Мажита вспыхнули глаза.
Отец вынул из кобуры пистолет, извлек из него обойму и подал мальчику.
- Ты видел такой?
- Да, - ответил сияющий Мажит.
- А взвести умеешь?
- Конечно. Воти научил меня. - И он взвел пистолет и щелкнул.
- Молодец, - похвалил Калой и подал ему обойму. - А ну, заряди и выстрели в пол...
Мажит вложил, в пистолет обойму, но взводить не стал. Помолчав, в явном замешательстве, он вздохнул.
- Боишься? - спросил Калой.
- Нет, - встрепенулся мальчик, - мне не хотелось бы стрелять... при Готе... да еще в комнате... - и, засмеявшись, добавил: - Да и патрона жаль! Другие можно достать, а таких купить негде... А стрелять я умею, ты не думай! Спроси у воти!
- Сними пояс! - строго приказал Калой.
Мажит взглянул на отца, не понимая его тона, но пояс вместе с кинжалом все же снял. Калой надел на его ремень кобуру и велел снова подпоясаться. Потом отдал пистолет.
- Вложи в кобуру и никогда без дела не вынимай! Носи тоже, когда в этом будет нужда. Твой.
Мажит растерянно посматривал на Калоя, на мать, не веря такому счастью. Потом рванулся и припал к отцу.
- Сходи к Иналуку и позови его к нам, - велел отец.
Орци шепнул что-то на ухо Мажиту. Мальчик кивнул головой, побежал, но вернулся и, приложив руку к пистолету, спросил:
- Снять?
- Нет, - сказал Калой. И Мажит скрылся за дверью.
- Не рано ли такой подарок? - покачала головой Дали.
- Он понимает оружие не хуже взрослого. Ему можно доверить, -не без гордости сказал отец. - Горец! Пусть привыкает к оружию. Мало ли что!..
В комнате стало жарко. Открыли дверь. Калой снял бешмет и прилег на нары. Дали подбросила ему под бок подушки.
Он рассказывал про войну, про Петроград, про обман генералов... Орци сидел у него в ногах. Женщины продолжали готовить и слушали, не пропуская ни слова. Сколько нового, невиданного было в том, что он говорил!
Калой почувствовал голод.
Он замолчал, повел носом, улыбнулся:
- Давно не слышал такого!.. Вы бы еще калмыцкого чаю сварили, так я, наверное, в один вечер забыл бы все тяготы войны!
- Это нетрудно, - засмеялась Гота. - Чего-чего, а травы да молока в горах хватает.
Со двора донеслось металлическое позвякивание. Вот звук этот зачастил по лестнице. Калой повернулся к двери.
На пороге стоял человек. Ушанка, шинель нараспашку. Деревянная нога. Лицо, искривленное не то улыбкой, не то гримасой как улыбка...
- Входи! - сказал Калой пришельцу и потянулся за бешметом. Тот
загремел ногой, кинулся к нему, как ребенок, и затрясся в беззвучном рыдании.
- Кто же ты? Я не узнаю... - смущенно спросил Калой.
- Думал... думал и тебя уже не увижу...
- Виты! - воскликнул Калой, узнав наконец его по голосу. - Что же это с тобой?..
Они снова обнялись. Женщины, отвернувшись, закрыли лица платками.
- Да... Вот посмотри... вот и все!.. Рассказывать долго. А слово одно - Сибирь...
Виты сел. Замолчал. Потупился и больше не поднимал глаз. Потом достал кисет, дрожащими, корявыми пальцами скрутил цигарку...
Калой глядел на друга и не видел его. Перед ним встало иное время: далекое, серое небо... Исхлестанная взрывами, истоптанная копытами мокрая земля... Бесчисленные упряжки обезумевших от натуги скачущих лошадей... по ступицы в грязи колеса орудия... Разбросанные по полю, всеми покинутые мертвецы... Вот один из них взмахнул рукой. Конь шарахнулся в сторону. Калой спрыгнул. Солдат лежал вмятый в землю. Живой была в нем только эта рука... Через грудь его проходил глубокий след гаубицы...
Калой вздохнул, посмотрел на Виты, и ему показалось, что он видит на нем этот тяжелый след железного колеса... «Раздавили, раздавили человека...»
Утро наступило тихое, без ветра, без солнца. Туманы немного поднялись, повисли над горами и так и остались, чтобы ночью снова опуститься на землю.
Калой спал. В башне и даже во дворе стояла тишина.
Весть о возвращении полка и Калоя разнеслась по всему аулу и побежала в другие.
Орци, Иналук, Виты встречали людей у ворот, благодарили за пожелание добра и приглашали после полудня на угощение.
- Пусть спит! - понимающе говорили старики. - Нигде не спится так спокойно, как в родной башне. Пусть спит!..
И Калой спал долго, крепко. Несколько раз Дали входила к нему, тихонько присаживалась на постель. Он спросонок приоткрывал глаза и, узнав, что это она, улыбнувшись, засыпал снова.
Вот и теперь он взял ее за руку и опять закрыл глаза. А она так и осталась сидеть, боясь пошевельнуться.
Немного погодя, вошла Гота. Она тихо приблизилась к Дали, обняла ее. И в это время Дали ощутила на своей щеке легкий толчок чьей-то жизни, бившейся под сердцем у Готы. Они понимающе улыбнулись друг другу, и Гота прошептала:
- Будет и у вас! Обязательно будет!
Калой проснулся поздно. Когда он вышел в общую комнату, Мажит, сидевший под дверями, вскочил. Он не отходил от отца, предупреждал все его желания, поливал, когда тот умывался, подавал одежду, прислуживал во время еды.
Когда мальчик зачем-то вышел, Дали сказала:
- Он очень серьезный. Но теперь, кажется, и вовсе решил стать взрослым.
За день в горы приехало много всадников полка - эгиаульцы, гойтемировцы, цоринцы.
А к Калою, как к самому старшему из них, гости шли группами я в одиночку. Их заводили в башню, кормили. Они желали роду-племени Турса и Гарака благополучия, полной чаши и выходили во двор, чтобы посидеть, послушать Калоя. Освободившись от домашних забот, сюда собрались и женщины аула.
К вечеру похолодало. Орци велел Мажиту с подростками разложить посреди двора костер. Вскоре высокое пламя озарило людей, строения, башню. Горцы сидели и стояли вокруг огня, слушая Калоя.
Они уже немало знали о войне, о непоправимом горе, которое она несет. Но им почти ничего не было известно о том, что делалось в Петрограде и каких перемен в жизни можно было ожидать.
Калой сидел на чурбачке, спиной к воротам, так, что весь народ был перед ним. Хозяину не полагалось садиться между башней и своими гостями. Орци, Мажит стояли позади него. Женщины ютились на веранде и на ступеньках.
Калой рассказывал все так, как было, не упуская подробностей. Голос его звучал ровно, как будто он читал. И людям казалось, что они сами видят все, о чем он говорит. Стояла тишина, и лишь изредка кто-нибудь вздыхал или острым словом выражал свои чувства.
Мысленно вслед за Калоем шли эти люди по просторам России, карабкались на Карпаты, рубились в Езеранах, стояли над братскими могилами и мчались в теплушках в далекий город русских царей, чтоб по воле удивительной судьбы стать участниками великих событий и найти в них свое, единственно верное, достойное место.
Шла ночь. Много раз подкладывали в костер дрова. Но никто не уходил. Горцы хотели знать все, что знал сам Калой. Хотели угадать, что впереди. И Калой говорил о петроградских рабочих, об их надеждах, об их врагах. Говорил все, что узнал от русских солдат на фронте, от своего друга Ильи Ивановича, от Кирова и Мухтара. И выходило, что скоро должны начаться большие дела и большая борьба бедного люда против своих врагов.
- Киров и Илья мне сказали: передай ингушам, что скоро придет время, когда полетят головы всех, кто ел и пил чужое и держал народ в ярме. Они сказали, что бедных в этом газавате поведет самый храбрый и умный из людей. Имя этого человека - Ленин... И когда он двинется, мы тоже должны пойти за ним... - Калой умолк.
Он достал из кармана бумажник, из бумажника бумагу, из нее маленькую фотографию, подозвал Мажита, положил фотографию ему на ладонь и велел показать самым старшим.
- Илья подарил, - сказал он. - Ленин!..
Народ заволновался. Каждому хотелось посмотреть на человека, которого они по-своему уже называли имамом бедных. Смотрели, не прикасаясь, только поворачивая ладонь Мажита к свету.
Когда фотография вернулась к Калою, старший из присутствующих сказал:
- Трудно угадать, каким он будет в бою. Здесь не нарисовано его тело. Но что смотрит этот человек далеко и думает - видно по глазам.
- Киров говорил: он такой же человек, как и мы... Только мне кажется, он говорил это, чтоб не обидеть нас. Ленин не может быть таким.
Старики согласились с ним, закивали головами. Каждый из них по-своему представил себе Ленина.
Одним он казался великаном, на голову выше Калоя. Другие представляли себе его в черкеске, в папахе, с маузером на боку. Третьи видели на гарцующем скакуне впереди несметного войска, готовым ринуться на врагов.
Но одно чувство было у всех общим - это вера н то, что есть у них теперь где-то защита и голова.
- А что говорит он о земле? Видно, там у него своих дел немало. Как нам быть? - спросил один из пожилых горцев.
- Для того, чтобы конь шел туда, куда ты хочешь, повод должен быть в руке, - ответил Калой. - Он готовится взять в руки повод страны. Если бедные победят, все будет иначе.
- Хоть бы не забыли тогда про нас! Затеряны мы здесь между небом и валунами. Нас-то порою и Аллах, кажется, перестает видеть! - заметил другой гость.
Старик встал. За ним встали все.
- Калой, мы засиделись, - сказал он. - Мы слепые. Расспросам не будет конца. Мы видим только тогда, когда слышим... Пора расходиться. Ты дал пищу и телу и душе. За это воздаст вам Бог! Мы уходим отсюда с другим умом и с другими глазами. Но к тебе еще не скоро придет покой. Ты видел мир, ты знаешь больше других. Ты должен быть начеку, должен прислушиваться и, когда придет время, сказать нам, что делать! Мы с тобой! Верно я говорю? - обратился он к народу.
- Верно! Верно! - раздались голоса.
С большими мыслями народ расходился по домам.
Ночь подходила к концу. Над горами занималось утро нового дня.
Осенью прилетела долгожданная весть: «В России вышел Ленин!»
Говорили, разогнал он власть Керенского и хочет помириться с царем Германа, чтобы люди могли заняться своими делами.
Но во Владикавказе жизнь пока шла по-прежнему.
Только вместо одной власти стало четыре. У ингушей - своя, у осетин - своя, у казаков - своя, у жителей города - своя.
Командовали бывшие князья и офицеры. Между собой не ладили. И народом управлять не умели.
Налогов в этом году горцы не платили. Не было порядка. Некому было платить. Станицы и аулы вооружались.
Плохо было простым людям. И весть о том, что в России вышел Ленин, ободрила их.
Лишь бы не забыли про горцев!
Каждый день ждали они чего-то нового. Каждую ночь ложились с надеждой на следующий день.
Наступила зима. Выпал первый снег. Ударил легкий мороз. Сквозь тонкий слой едва заметных туч весело глядело солнце. А в воздухе роились мелкие, бесчисленные снежинки, вспыхивая золотыми огоньками.
Стучали топоры. Сизые дымки поднимались с крыш.
Калой вышел на терраску. Внизу Мажит рубил дрова. Дали доила коров. Он поглядел по сторонам, вдохнул полную грудь свежего воздуха и почувствовал, как загуляла кровь. Сойдя вниз, он взял у сына топор, попробовал большим пальцем лезвие, кинул целую лесину на колоду и с одного взмаха стал отсекать поленья. Мажит смотрел на отца, как на чудо. Он знал: любой мужчина аула не смог бы перерубить такое дерево и за пять ударов. В это время с соседней горы послышался сигнальный крик:
- Эй!.. Эй-эй!..
- Послушай, о чем там... - сказал Калой Мажиту, и тот побежал на холм, с которого лучше всего было слышно, что кричали соседи.
- Тебя! - вернувшись, сказал он отцу и вынес ему шубу. Калой пошел на холм. К добру ли? К несчастью ли?..
- Ладуг!* - крикнул он, приставив ко рту ладони.
- Сход в Дорхе!.. Сход в Дорхе. Едут болыиевики-и-и! - долетел до Калоя голос с горы.
Рядом с Калоем уже стояли подошедшие односельчане.
- Передайте!.. Передайте!!! - кричал далекий человек.
- Хазад! Хазад!* - ответил ему Калой и повернулся к своим.
- Ну, будем собираться!..
Все утро с горы на гору, с башни на башню передавалась эта весть, летел призыв. Он дошел до каждого аула, до каждого хуторка, поднял всех. Что-то новое врывалось в их жизнь. И верховые черными цепочками по заснеженным тропкам потянулись с гор и ущелий в долину Дорхе, окруженную тремя аулами, которые считались колыбелью этого народа.
К полудню сюда прибыли далекие цоринцы и джайрхойцы, элу фяппийцев и хулинские наездники со своим старейшиной Алибеком. Галгаи с Калоем во главе встречали соседей-гостей. Долина около Ассы заполнилась людьми в бурках, в желтых овчинных шубах. Они шумели, двигались. Сияла в трескучих кострах хвоя.
Даже женщины в этот день не остались дома. Кутаясь в свои ветхие, негреющие шали и куски домотканого сукна, они тоже пришли посмотреть на людей, называвших себя большевиками.
Стояли они отдельно, прижимаясь друг к другу и едва вынося холод, пробиравшийся в самую душу.
Возле них крутились полуголые дети.
И вот на старинном валуне испытаний появилась группа мужчин.
Старшина Иналук поднял пистолет и трижды выстрелил в воздух. Горцы на конях плотной массой двинулись к валуну. Воцарилась тишина, нарушаемая только лязгом сталкивавшихся стремян.
- Во, нах! * - прокричал Иналук. - Ладуг! Слушайте! Слушайте!.. На край валуна вышел Калой.
- Слушайте! К нам имеют слово Киров и Мухтар из Фуртауга, -возвестил он. - Ладуг! Гости привезли в горы слово Ленина!..
Место Калоя занял Мухтар. Он был одет по-горски. В руках его люди видели бумагу. Мухтар начал читать и переводить документ, в котором новая власть обращалась к народу.
«20 ноября 1917 года. Ко всем трудящимся мусульманам России и Востока!
Товарищи и братья!
Великие события происходят в России...»
Он читал о том, что «рождается новый мир», что все народы ждут конца войны.
«...Ваши национальные и культурные учреждения объявляются свободными и неприкосновенными, устраивайте свою национальную жизнь свободно и беспрепятственно. Вы имеете право на это. Знайте, что ваши права и права всех народов России охраняются всей мощью революции и ее органов, Советом рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Поддерживайте же эту революцию и ее полномочное правительство».
Мухтар читал о том, что Советская власть отказывается от завоеваний царизма в Персии, Турции, от дележа чужих стран и притеснения народов. К далеким невиданным странам обращалось от имени своей страны первое Советское правительство. Торжественная радость наполняла сердца. Эти простые труженики гор начинали сознавать себя участниками великих событий.
Солдаты-фронтовики Калой, Алибек, Орци, джараховский старшина Иналук, старейшины других общин в строгом молчании стояли за Кировым и Мухтаром, как сородичи на присяге. «...Не теряйте же времени и сбрасывайте с плеч вековых захватчиков ваших земель!.. - неслись пламенные слова обращения. - Вы сами должны устраивать свою жизнь... ваша судьба в ваших собственных руках...»
Народ бурно приветствовал воззвание.
Калой немного подождал и крикнул:
- Мы услышали то, чего ждали всю жизнь! Спасибо рабочим! Спасибо солдатам, которые победили в Петрограде!
Мухтар перевел его слова Кирову.
- У нас земли на каждых пять мужчин - десятина! На всех женщин - ни одной! У наших соседей - по двадцать десятин на каждого! Нелегко будет уравнять нас! Нелегко! Но если Ленин написал такие слова, он за нас, а мы за него!
- Я был в России. Я не видел у нее ни конца, ни края. Бедных, обездоленных там тоже без конца и без края. И у Ленина должно быть много солдат. А мы - всего лишь небольшой народ. Но если у Ленина в руках великий кинжал России, то передайте ему - мы будем острием этого кинжала и будем драться за новую власть насмерть! - Киров внимательно слушал Калоя, всматривался в лица людей. - Сейчас обязательно начнется война. Побежденный никогда не соглашается с поражением. И мы должны быть готовы к этому. И мы готовы к этому! Хорошему коню достаточно одного удара плетью. Настоящий мужчина говорит слово только раз! - воскликнул Калой и поднял руку. - Мы клянемся на все времена быть с вами! На все времена!
- Амин!
- Вурро-о-о! - горцы потрясали оружием.
Киров приветственно поднял руки и соединил их над головой. И снова долину Дорхе потрясли радостные возгласы.
- Товарищи горцы! - заговорил он. - В этот чрезвычайно знаменательный, исторический день, когда вы впервые услышали обращение великого Ленина, я от всех большевиков Терской области приветствую вас! Я поздравляю вас с победой Октябрьской революции в России!
На Тереке у всех народов и племен уже организована народная власть. Отныне это и ваша власть. Но у нее еще много врагов. Предстоит нелегкая борьба. И ей нужна прочная поддержка масс. Мы уверены, в случае опасности вы, свободные горцы, явитесь той реальной силой, на которую революция сможет положиться!
Мы уверены, что вы своей священной клятве, которую только что дали, не измените никогда!
Этот молодой жизнерадостный мужчина в кожаной куртке, в простой горской папахе был первым русским, который говорил здесь языком брата.
Над Ассой в снежной пороше клубился солнечный день.
Над Ассой впервые звучал голос большевика. Его повторяли «говорящие камни». Рождалась новая власть - власть народа.
Еще много битв ожидало ее впереди. Над горизонтом вставал тысяча девятьсот восемнадцатый год.
Но сегодня был именно тот день, когда древние горы ингушей -свидетели многих трагедий народа и его вечной мечты о светлой жизни - вместе с этим народом навсегда выходили из тьмы веков.
Главная
Стартовой
Избранное
Карта
Сообщение
Последние комментарии
4 недели 10 часов назад
4 недели 10 часов назад
5 недель 1 день назад
5 недель 1 день назад
7 недель 4 дня назад
7 недель 4 дня назад
8 недель 2 дня назад
9 недель 5 дней назад
18 недель 3 дня назад
18 недель 4 дня назад