ГЛАВА 3<<<

Глава четвертая. У старой башни

1 С того времени, как Калой и Зору встретились у башни Ольгетты, ничто уже не беспокоило их. Жизнь была заполнена обычными делами и заботами. На смену пахоте приходила жатва, и они вместе с людьми делали привычную с детства работу с мыслями о хлебе, о зиме. Каждый ягненок, каждый телок, лишний стог сена в хозяйстве - все радовало теперь Калоя, все приближало то время, когда он сможет сказать своему фамильному брату и другу Иналуку, чтобы тот поднял престарелого Зуккура, почетного Хасана-хаджи и отправился с ними к Пхарказу просить у него дочь. Просить не униженно, победному: мы, мол, одинаково обездолены, так давайте соединимся родами да будем добрыми соседями и близкими родственниками, хотя дочь ваша, конечно, достойна богатого приданого, и уход такой работницы из семьи нужно было бы возместить двенадцатью коровами... Нет, Калой сможет послать их с поднятой головой, с подарками, сможет согласиться на любое приданое, которое Батази потребует от него для своей дочери!* Словом, его посланцы не будут жаться от бедности. И как только они получат согласие Пхарказа, он пригонит к нему во двор на заклание, во имя родства, круторогого барана, который вот уже второй год, на удивление всего села, возит за собой на тележке с деревянными колесиками свой курдюк. Он загонит на их баз двенадцать коров! Как-то само собой, без разговора об этом, о планах Калоя узнал Орци. Всем детским сердцем потянулся он к Зору, полюбил ее, как сестру, как мать. Втайне считал уже своим человеком. И стоило ей попросить его то ли пригнать скотину, то ли снести на поле родителям еду, как он срывался со всех ног выполнять ее просьбу. Калою это было очень приятно. Чувствовала это и Зору. И всем троим было тепло на душе. А как терпеливо ради брата и Зору Орци переносил нужду, недоедал, работал и мерз! Весна и лето были для него праздником. В это время он не боялся никакого труда. Но зато поздней осенью, когда по горам начинали стелиться бесконечные туманы, когда днем и ночью шли дожди и земля расползалась под ногами, ему было нелегко с утра до ночи ходить за отарой и дрогнуть под влажным куском сукна, заколотым на груди деревянной булавкой. Случалось, уйдут за день овцы так далеко, что их уже не подогнать ни к одной пещере; тогда Орци укладывался вместе с ними прямо под открытым небом, на сырой земле и спал до рассвета, скуля и вздрагивая во сне, как бездомный щенок. Другой раз проснется, а кругом все белым-бело от снега. Под боком натаявшая вода. Встанет, попытается укрыться где-нибудь под валуном или разжечь костер из можжевельника. А нет - так натянет на голову свое суконце, сунет босые ноги в папаху и так стоит в ней день-деньской до следующей ночи, покусывая холодную ячменную лепешку. Нелегок был этот труд, но Орци исполнял его безропотно. Так жили все и всегда. Теперь Калой встречался с Зору очень редко. Он берег ее честь. Боялся обидеть и восстановить против себя ее родителей. Но зато в эти редкие встречи, о чем бы они ни говорили, им было весело, было хорошо. Иной раз они высчитывали время, когда Калой соберет все для свадьбы. Срок получался большой. И тогда приходила на помощь главная мечта: к ним из Турции возвращаются Турс и Доули. Они привозят с собой столько добра, такие дорогие подарки, что даже Гойтемир в сравнении с ними должен признать себя бедняком... Эта мечта помогала им верить в будущее. Они не подозревали о том, какое несчастье приближалось к ним. Какая темная туча беды надвигалась на них. 2 А дела Гойтемира шли все лучше и лучше. Два старших сына достроили новую лавку в Назрани, завязали связи с хозяевами мануфактур и под поручительство пристава получали от них в кредит товары. Торговали они бойко, богатели, но не забывалили отца, потому что не были отделены и не хотели терять своей доли в том хозяйстве, которое оставалось у них в горах. Старший сын Гойтемира давно уже имел свою семью, а второй под разными предлогами избегал женитьбы. Видно, ему и так жилось не скучно, потому что большую часть времени он проводил во Владикавказе, устраивая торговые дела всего дома и не забывая развлекаться с друзьями в духанах и иных увеселительных местах. Эта сторона его жизни оставалась никому не известной и мало интересовала отца и брата, потому что коммерческие способности его приносили семье немалый доход. И только мачеха Наси без конца пилила старого Гойтемира за то, что он распустил его и не хочет заставить обзавестись семьей, жить в селе, как подобает всякому порядочному человеку. Но главной причиной этих сетований ее была, конечно, забота о Чаборзе. Пока старший сын холост, ее сын не мог мечтать не только о женитьбе, но даже и о сватовстве. Это было бы позором для всего дома. Чаборз был молод. И женить его было не к спеху, если б Наси не имела на то своих планов. С тех пор как на празднике молодежи Наси увидела Зору, та не выходила у нее из головы. Ей хотелось женить своего единственного сына на самой красивой, самой лучшей девушке. Ей хотелось женить его по своему выбору, а то, не ровен час, набьется кто-нибудь в родню из назрановских, с положением! Тогда приноравливайся к ним, тянись за ними! Да еще неизвестно, какой окажется невестка! А здесь она знала: родители Зору бедняки. Они будут считать за честь родство с Гойтемиром! Будут вечно обязаны ей. Невестка за свое счастье будет молиться на мать и сына. Знала Наси и то, что девушки с гор и с плоскости - это не одно и то же, хотя и те и другие одного племени. Плоскостные более развязны, самовольны, а горянки воспитывались в строгости, в старых правилах, и из них выходили самые покорные жены. Но шли годы, брат Чаборза не женился, а Зору могла ускользнуть от них в любой день. До Наси уже доходили тревожные слухи. Над ее планами нависала угроза - надо было спешить. И она решила действовать. Однако она хорошо знала характер своих мужчин. Знала, что они больше всего боятся потерять свое главенство, когда решаются важные семейные дела. Здесь, если пуститься напрямик, даже родной матери может не повезти. Но зато, если подойти с умом, их вовсе не трудно заставить поступить так, как тебе хочется. И однажды она издали начала разговор с Чаборзом о Зору. Отец еще с вечера уехал в Назрань. На дворе моросил мелкий дождик, и, хотя давно уже рассвело, в комнате стоял полумрак. Вдоль окна проплывал серый туман. Чаборз лежал в постели и смотрел на мать, которая готовила пшеничную затирку на молоке. Это была редкостная еда избранных, потому что пшеничную муку в горах почти никто не видел. Наси вспомнила последний женский праздник, пожалела, что Эйза, которая на этом празднике была царем, уехала жить на плоскость и теперь некому будет вспомнить старый добрый обычай... - Было это давно, - говорила она ровным, бесстрастным голосом, помешивая в котле, - а кажется, как вчера... Те, которые были тогда девочками, теперь уже девушки. Девушки стали матерями. Не могу забыть, какой хорошенькой в тот день была Зору, дочь Пхарказа. Позже я видела ее уже на вашем празднике. Настоящая красавица!.. Наверное, и она скоро выскочит... Скрипнули нары. Чаборз повернулся лицом к стенке. Мать замолчала. В печке трещали дрова. От кипящего котла под потолок валил густой пар. - Говори, говори дальше, - нарушил молчание Чаборз. — Ведь ты не зря начала этот разговор. Если ты лиса, то я лисий хвост! Мать рассмеялась. - Да разве я с тобой хитрю! Рано или поздно ты, как и все, женишься. И что же тут хитрого, если я, твоя мать, думаю об этом! - Думай! - насмешливо отозвался Чаборз. - Только пока Андарко не надумает жениться, наши с тобой думы ни к чему не приведут. Эта слова подпалили Наси. - Твой отец совсем распустил его! Шляется детина где попало, водится с неприличными женщинами, конечно, ему и не до семьи! Но я твоему отцу сказала: не возьмешь Андарко в руки, не прикрутишь, я не стану ждать, пока ему надоедят потаскушки. Я своего сына женю. А вы тогда краснейте перед людьми! Чаборз повернулся лицом к матери и посмотрел на нее с таким гневом, что она осеклась на полуслове. - Не болтай глупостей! Как это ты меня женишь! Кого ты собираешься позорить? Моего отца и брата? Чтоб я никогда больше не слышал такого! С месяц до этого, напившись пьяным, Чаборз упал со своего рысака и так глубоко рассек лоб, что ямка на месте раны осталась ему памятью на всю жизнь. Широко расставленные глаза и без того делали злым выражение его лица, а теперь, с этим бурым пятном на лбу, он путал даже родную мать. Взглянув на него, Наси оробела и, умолкнув, тихо заплакала, вытирая глаза рукавом. - Конечно!.. Что еще ожидать от тебя! Ты же им ближе... Они тебе дороже... А у меня ты один... Конечно, я глупо думаю, глупо рассуждаю, когда хочу, чтоб у моего сына была самая лучшая, самая красивая жена... Поделом мне... Чаборз терпеть не мог слез. Они раздражали его. Но он почувствовал, что обидел мать, и ему стало ее жаль. Ведь на самом деле она права. Андарко давно пора жениться, открыть дорогу младшему брату. И Чаборз мягко сказал: - Самой красивой жены у меня никогда не будет... - Почему? - перестав плакать, удивленно посмотрела на него мать. - Потому, что самая красивая жена досталась старшине Гойтемиру. Мать не выдержала, рассмеялась: - Ты всегда найдешь, что сказать, чтоб поиздеваться надо мной! Но в этих ее словах уже не было обиды. Даже от сына Наси не могла равнодушно слышать такое. Ободренная, она заговорила с еще большей увлеченностью: - Конечно, я была не из худших. И твой отец забрал меня из-под носа у таких парней!.. Но то было наше время. А чем ты хуже своего отца? У тебя есть все, что было у него... и даже больше! Тень грусти прошла по ее лицу. Но сын не заметил этого. - У тебя есть молодость! А это дороже всех богатств! Чаборз опять слушал мать с интересом и любовался ее красотой. И ему действительно казалось, что нет на свете женщины красивее Наси. А та, по-матерински чувствуя его расположение продолжала: - Рано или поздно женится и Андарко. Но к тому времени мы можем упустить хорошую девушку. Я много лет слежу за ней. Она воспитывается скромно. Работящая. Живут они так, что особенно баловать ее, хоть она и единственная дочь, у них нечем. Все это для будущей жены очень важно. А главное - она девушка гор. Здешнее хозяйство знает. Эта не из тех плоскостных куропаточек, которые только тем и заняты, что считают еще не снесенные яйца! Эта понимает, что такое земля и скотина! А земля и скотина - это, мой мальчик, все!.. По молодости и ты должен будешь пожить с людьми, внизу, где-нибудь у машинной дороги*. А я, пока жива, буду здесь держать все наше в сохранности. Ну, а когда нас, стариков, не станет, ты вернешься в эту башню и продолжишь род и племя отца своего. Братья твои уже оторвались от земли. Им только в лавке медяки считать. Но мне кажется, что это их занятие — непрочно, как и берега рек, что текут на равнине. А здесь берега каменные, вечные и жизнь вечная. Только надо быть хозяином. - Наси умолкла. Задумалась. - Когда я тебя слушаю, - заговорил Чаборз, - мне кажется, что я слушаю даже не старшину, а самого пристопа! Наси рассердилась. - Не зря говорят, что горцы и ослы - это одно и то же! «Ослу сон рассказывали, а он неприличные звуки издавал!» Так и ты. Но это лишь подтверждает мои слова. Только здесь со своими ослами да баранами ты и будешь на месте! А внизу тебе жить до тех пор, пока я с отцом здесь, пока стоят эти стены. Отшучиваешься, отлыниваешь от ответа. А я с тобой - серьезно. Я хочу потихоньку, пока ваш Андарко раздумывает да разгуливает, заручиться словом Пхарказа и Батази... А там гуляйте хоть пять, хоть десять лет. Она будет ждать. Ведь лучшей нету. Или ты другую присмотрел? Не слепой же ты! Разъезжаешь по свадьбам, по похоронам... Чаборз молчал. Мать отставила котел и начала варить калмыцкий чай. - Или ты тоже прослышал, что Калой на нее зарится? Боишься его?.. - как бы невзначай обронила она. Чаборз вскочил, сел на постели, свесив красные босые ноги, и уставился на мать. - Кто тебе это сказал? - Да разве упомнишь, где и с кем говоришь? Многие говорят... -ответила Наси, собирая на стол. Чаборз уперся кулаками в тюфяк и не сводил с нее тяжелого взгляда. - А разве тебе не безразлично, кто о ней мечтает? Ты ведь не думал о ней. — Наси с деланным удивлением посмотрела на Чаборза. - Думал или не думал, но мне не безразлично это! — выжал из себя Чаборз. От неожиданности Наси чуть не выронила большую ложку. - Надоел мне этот ваш Калой! Сквозь мозги и нос прошел! Куда ни кинься — везде он! - все больше и больше свирепел Чаборз, разжигая самого себя. - Он словно чертом поставлен на моем пути! Удача ему во всем. А кто он? Раб! Бык в ярме! И туда же - еще и лучшую девчонку ему! Одеваясь, Чаборз так рванул на себя штаны, что оторвал от них пояс. Мать принесла ему другие. Чаборз умылся и, поостыв, уже сидя за столом, более спокойно сказал: - Ты не раз говаривала о моей женитьбе. Так знай: или я женюсь на этой дочери Пхарказа, или не женюсь ни на ком! Это я сделаю хотя бы ради того, чтоб вытянулся нос у вашего Калоя! Все удачи, все победы - не будут ему! Узнай все. Средства у тебя есть. Сговорись с ее родителями. Поняла?.. - Что ж тут понимать? Конечно, поняла! - откликнулась Наси. - Если между ними нет любви, это дело несложное. Но любовь, конечно, сильная вещь... - Какая любовь? - почти заорал Чаборз. - Ты сама только что говорила, что она девушка выдержанная, порядочная! «Любовь - сильная вещь!..» - передразнил он мать. - Да. Сильная вещь. Только нет ниче- го сильнее богатства! Запомни, если ты до сих пор не поняла этого! Но если у тебя будет не ладиться, не утаи! Я все равно заберу ее, даже если она успеет стать его женой! Всех погублю, сам погибну, но не уступлю ее никому! Ты поняла? - Да успокойся ты, ешь! Смотри, какая нежная затирка! А об этом не беспокойся. Я не твоя мать, не Наси, если я не сделаю того, что тебе угодно! Ешь! Мне за тебя умереть, мой мальчик! Все будет у тебя! Чаборз покрутил головой, желая сказать еще что-то, но раздумал, зачерпнул деревянной ложкой топленого масла, бросил его в миску, размешал и принялся за еду. А Наси уже налила ему в чашку калмыцкого чаю. «Вот так, - думала она, едва справляясь с улыбкой, - только стоит вас подогреть немного - и пошло!.. А насчет любви - в этом ты, мой дорогой мальчик, не можешь понимать, как понимаю я... От нее и радость и горе. Все от нее...» Во дворе басовито пропел петух на погоду и захлопал крыльями. После разговора с сыном Наси тщательно обдумала, что делать и, улучив подходящий момент, когда однажды за ужином Гойтемир заговорил об Андарко, приступила к делу. - Конечно, ты прав, заботясь о нем, - поддержала она мужа, -только, видимо, ему еще не приелась жизнь, которую он ведет. Он сдружился в городе с христианами, а те заботятся лишь о теле, а не о душе... Вот он и гуляет... - Тело никто не хочет забывать, - ухмыльнулся Гойтемир. - Подлей-ка горячего... - Он протянул ей миску. Наси подлила ему молочного бульона из-под баранины и присела сама к низенькому столику, за которым они ели вместе, когда в доме не бывало посторонних. - Конечно, ты прав, - опять согласилась Наси, - но надо думать и о душе. Ведь каждому придется умереть. А там всему счет... От Него ничего не утаишь!.. - Она, причмокивая, с удовольствием ела молодое мясо, посасывала кости и макала галушки в черемшовый соус. Гойтемир слушал ее и студил свой бульон, опуская в него холодные, обглоданные мослы. Он любил жену, любил ее голос, ее правильные мысли, хотя никогда не высказывал ей этого. Ведь он знал: стоит женщину похвалить, как та тотчас же забудет свое место и постарается усесться мужу на лысину. А раз забравшись туда, она уже навсегда считает для себя это место самым удобным! - Я помочь Андарко не могу. У него есть ты и есть своя мать. С Божьей помощью вы сами что-нибудь сделаете. Но не думать о нашем сыне мне нельзя. Ты занят службой, лавкой, у тебя еще и другая семья... А что ты и люди, что вы скажете мне, если я пущу по пути старшего брата своего единственного сына? - Она проглотила кусок курдюка и на миг задумалась, приоткрыв полные, красные губы, вокруг которых лоснился жирок. Гойтемир любовался ею. Он со страхом чувствовал, что к ней его тянет больше всего на свете, хотя Кораном было предписано любить каждую из своих жен одинаково. «Гореть мне в огне», - проносилось у него в голове. Но он ничего не мог поделать с собой! Хороша была Наси. Хороша! А она рассказывала мужу, как выведала у сына, что ему нравится Зору, как она все разузнала про эту девушку и что следовало бы уже сейчас, правда без огласки, заручиться словом ее родителей, чтобы такая красавица и хозяйка не досталась другому. - Послушай, да ты в своем ли уме? — воскликнул Гойтемир. — Ты хочешь, чтоб я породнился с Пхарказом? С этой скрипучей жердью? С людьми, у которых вши с голода шерсть обглодали на шубах? - Он фыркнул и отодвинул от себя миску. Наси замолчала. Доев мясо, она налила себе бульона и, выждав, когда остывший Гойтемир снова принялся за еду, продолжала разговор: - Так я же не о Пхарказе говорю тебе и не о его жене! А об их дочери. Что тебе свата на показ возить, что ли? Ведь ты тоже не на моем отце женился? А что бедные - это, конечно, всерно. Так поделимся. Дадим, что положено, за дочь - справят они себе платье и шубы. Зато девка какая! Золотые руки! А зная, из какой нищеты мы ее вызволим, она век нам будет в ноги кланяться. Я все обдумала. Гойтемир сопел. Опорожнив миску, он сдвинул на затылок папаху и вытер лоб рукавом. То ли разговор с женой, то ли горячий бульон вышиб пот. - Складно придумала, - наконец оказал он. - На эти дела у тебя смекалка! Только как придется твоему жениху да невесте ждать свадьбы Андарко, так тут всем нам может хватить! Не усидит она. Сбежит с кем-нибудь - вот тебе и беда! Тягайся тогда с людьми! А мне надоело. Всю жизнь, как на войне. Не то ты кого, не то тебя кто... Он встал, снял бешмет, папаху. Сел на кровать. Наси стянула с него ноговицы. - Нами-то ты командуешь, а старших сыновей балуешь... Пригрози Андарко. Скажи, что отстранишь от доли доходов, быстро сядет на место! Пусть хоть засватает кого, откроет дорогу младшему брату. Нельзя же все только о себе думать! - Ладно. С ним я как-нибудь справлюсь, - примирительно ответил Гойтемир, с вожделением поглядывая на Наси, которая ловко перебирала посуду, сметала сор в уголок, то и дело нагибаясь к нему гладкой спиной. - Только здесь без посредника не обойтись. И надо, чтоб человек был авторитетный. И в случае чего - молчать умел! - Конечно! Ты прав! - радостно воскликнула Наси. — Ты это здорово придумал! А я собиралась сама... А ты еще меня хвалишь! Да я без тебя - лошадь без головы! Знаешь, мне кажется, для этой цели трудно найти человека более подходящего, чем Хасан. Обрадованная согласием мужа, Наси сыпала словами. Она была уверена, что в конце концов настоит на своем. Но не думала, что это ей удастся так быстро. - Хасан-хаджи - ты хочешь сказать? - переспросил Гойтемир. Наси рассмеялась. - Какой там хаджи? Был мулла, теперь - хаджи! А для меня он просто Хасан - козлиная борода. Ха-ха-ха! - заливалась она звонким смехом. Гойтемир неодобрительно покачал головой, чтобы самому не рассмеяться. - Конечно, о нем! - продолжала Наси. - Он ведь у них в селе действительно корчил из себя муллу. А теперь еще и хаджи! Они в него, как в Аллаха, верят! Надо отослать куда-нибудь Чаборза, чтоб не мешался. Вызвать Хасана для чтения мовлада* и тут с ним поговорить! - Да разве сейчас время мовлада? - Гойтемир наморщил лоб, силясь припомнить. Но Наси не собиралась уточнять, когда родился пророк Мухаммед. - Что ты, не знаешь этих «святых» прощелыг? Они и собаку отпоют, если им пообещать что-нибудь. - Ну и злой у тебя язык! Не к ночи будь сказано - шайтан, а не баба! - не выдержав, рассмеялся старый Гойтемир и полез в постель. -Кончай свою возню да туши свет, если не собираешься шкуру содрать с этой посуды! Будет тебе и Хасан-хаджи. На днях позову его. Наси искоса взглянула на мужа. Бритая сухонькая голова, седые брови, борода... острые плечи, локти и колени, торчащие из полупустого белья... Все прошло. А в глазах желание... Ее передернуло от мысли, что он, кажется, и сегодня хочет попытаться стать мужем... Который раз! Не зря, видимо, и на мясо налегал... И она решила перебить его настроение. - Говорят, сын Турса заглядывается на Зору. Этого я боюсь больше всего! Хваткий паренек! И вечно на пути у нашего мальчика... Гойтемир подскочил на кровати. - Завтра же Хасан будет здесь! Я передам Пхарказу газырь в залог за дочь! А Андарко-бездельника женю! - Глаза старшины гневно бегали. - Много сил я потратил на то, чтоб выжить отсюда Эги. Многое мне удавалось. Но каждый раз, как я их лишал головы, у них, как на теле дракона, вырастала новая. Калой сам еще не знает, какая он болячка для нас. И прежде, чем он поймет это, мне придется что-нибудь придумать... Во всяком случае девчонки этой ему не попробовать! Наси взяла рукомойник и вышла во двор. Она ходила в загон, перевязывала в сарае коров, тянула время. А немного погодя, заглянув снаружи в окно, увидела, что муж уснул, открыв черный, глубокий, как дупло, рот. Потихоньку проскользнув в комнату, Наси стала стелить себе на нарах. В это время, переворачиваясь, Гойтемир заскрипел кроватью. - Ложись здесь... — приказал он. Наси прилегла на край возле него. Он, засыпая, протянул руку назад, к ее бедру, и, вздохнув, громко захрапел... Когда он проснулся, в окне было светло. Со двора доносились голоса Наси и вернувшегося с вечеринки Чаборза. Вокруг хозяйки шумела выпущенная из курятника птица. Гойтемир вспомнил вчерашний разговор с женой о Калое и то, как, не дождавшись ее, заснул... И он послал проклятье роду Турса, который вечно мешал ему и, кажется, даже на собственной кровати!.. «Чтобы сгинуло ваше племя!» - думал, он, почесывая седую грудь. Но в этот день Гойтемиру не пришлось звать Хасана. Приехал посланный, который сообщил о том, что сильно заболела мать Наси. Всей семьей они поехали туда, поручив соседям двор и хозяйство. Лишь через неделю матери Наси стало лучше. Оставив при ней Чаборза, Гойтемир и Наси вернулись домой. На второй день он послал за Хасаном. Хасан обещал приехать к вечеру. Хасан приехал засветло. Хозяева встретили его со всем радушием и отвели в кунацкую*. Поговорили о здоровье, о погоде. А о ней было что сказать. Осень затянулась. Ни снега, ни мороза еще не видели. И это было плохо для земли. Потом Хасану рассказали о болезни матери Наси, сказали и о том, что в связи с этим они зарезали барана и просят его почитать мовлад. - Ну что ж, - подумав, сказал Хасан, — жертва всегда угодна Богу. Помолимся. Он поднял руки. Хозяин и хозяйка последовали его примеру. Короткой была эта молитва. Мулла достал из нагрудного кармана маленький Коран, купленный в самой Мекке, раскрыл его и, надев очки, начал читать нараспев. Голос Хасана звучал ровно, без дрожи. Мужественное, бледное лицо его окаймляла короткая темно-каштановая с проседью борода. Он сидел за высоким столом, скрестив на нем белые руки, и изредка переворачивал тонкими пальцами хрустящие страницы. Наси смотрела на благообразие этого человека с тайной грустью и с трудом заставила себя уйти, чтобы заняться своими делами. У Наси были на глазах слезы. То ли ее растрогал задушевный голос гостя, то ли она вспомнила о больной матери, то ли это были слезы, вызванные другой, только ей одной известной болью... Никто не знал... Гойтемир сидел напротив Хасана-хаджи, благоговейно молчал и лишь изредка подкручивал фитиль, чтобы в комнате было светлее. Женский голос из-за забора позвал Наси. Узнав, что соседке нужен гребень для чесания шерсти, Наси вынесла его и отдала ей. Возвращаясь, она увидела на террасе Гойтемира и сделала вид, что вытирает рукавом слезы. - Что еще? — тихо спросил Гойтемир. - А, ничего... - словно желая уйти от неприятного разговора, ответила Наси. Но муж забеспокоился, повторил вопрос. - Соседка просила гребень и сказала, что недавно проезжал человек в Цори, который говорил, что матери стало хуже... - Наси снова поднесла концы платка к лицу. Плечи ее затряслись. - Успокойся, - сказал Гойтемир. - Ведь мы сами видели, ей стало лучше! - Конечно. Старая она. Сейчас лучше, и сейчас же может стать хуже... Конечно, если бы не позвали этого, я поехала б хоть узнать, что гам. А может, действительно до человека из Цори дошел старый слух, когда ей было худо? Только я теперь до утра должна мучиться. Бедная моя мама!.. Сколько он может читать! Я, кажется, уже ничего не хочу - ни невесты, ни посредника! Послушай, может, соседка подаст вам?.. Все готово. А я пойду... К утру я дойду до наших... Мне ведь все равно, что тут, что идти... Спать я не буду... - Как это ты пойдешь ночью по ущелью? С ума сошла? Раз так, уж лучше я съезжу... В ночь и вернуться успею. - Что ты! Что ты! Не молод ты, чтоб так по горам носиться! - испуганно воскликнула Наси. Она хорошо знала, как на мужа действует упоминание о возрасте. И действительно, Гойтемира как подменили. Он задвигался, засуетился. - Поеду, - сказал он твердо. - А гостя не беспокой! - А что я ему скажу? - Как что? Накормишь, потом расскажешь, о чем мы договорились насчет Зору, и уложишь спать. - Ну да! Тебя нет, нужен он мне здесь в доме! Пусть плетется к себе! Не так уж далеко!.. — Наси недовольно насупилась. - Нельзя этого! - обозлился Гойтемир. - Человека позвали, не ребенок же он! А дома я или нет - никто не знает. Скажешь — позвали по делу. Старшина я. Мало ли что может быть! Вернусь, утром сам провожу его! Наси снова вытерла глаза. - Ну и голова у тебя! И сердце! Тобой меня наградившего Бога - славлю! Поезжай тогда, чтобы поскорее вернуться! Только умоляю: на опасных местах не гони! Будь осторожен! Я глаз не сомкну, пока тебя не увижу снова! - слышал Гойтемир взволнованный шепот жены. По двору, освещенному окнами, заметалась фигура Наси. Она вынесла седло, сбрую, оружие Гойтемира. Оседлала коня. А когда он, крякнув, подскочил, чтобы сесть в седло, да зацепился ногой за высокую луку, перетащила его ногу на свою сторону и всунула в стремя. Уже у ворот она остановила его, вбежала в дом и вынесла кусок лепешки и вареного мяса. - Ты же ничего не ел! - тихо сказала она, когда он хотел запротестовать. - Кто тебя увидит?! И Гойтемир поехал, - держа в одной руке повод с плетью, в другой - мясо и лепешку. - Побереги тебя Бог в пути! - донесся до него взволнованный шепот жены. Когда Гойтемир скрылся за последней башней аула и цокот лошадиных копыт донесся уже с каменистой тропы, Наси всплеснула руками, беззвучно захохотала, хватаясь за бока, и побежала в дом, откуда доносился благостный голос Хасана. Войдя в кунацкую, она остановилась у дверей. Хасан перестал читать, поднял на нее глаза, в которых еще жила отрешенность от мирских забот. Он шепотом докончил молитву, не торопясь, перебросил оставшиеся шарики на четках и, поцеловав их, опустил в нагрудный карман. - Если уже время, я могла бы внести еду. Кажется, пора подумать не только о душе, но и о теле... - сказала она, скромно опустив глаза и едва улыбаясь. Хасан увидел ровную полоску ее необыкновенных зубов. Продолжая молитву, он кивком головы дал согласие, и Наси ушла в общую комнату, где ждала ее соседка. Ужин был обильный и изысканный. Молодая отварная баранина с черемшовой подливой и галушками, баранья голова, грудинка и курдюк на отдельном деревянном блюде, вареники, творог в масле, жареные блины с начинкой - всего этого было подано на десятерых. Наконец Наси внесла индюка, за которым последовало особое лакомство - халва и чай с сахаром. Хасан был тронут таким обилием угощения, но ел очень мало. - Гость, кажется, боится растолстеть! — язвила Наси, принося обратно почти нетронутые блюда, на что соседка ответила, что умеренность в пище - признак благородства и воспитанности человека. - Конечно! - не удержалась, чтобы не позлословить Наси. - К чему бобылю еда? На что ему силу тратить? На чтение книг? А настоящий мужик без мяса, что конь без овса, - борозды не вспашет!.. Соседка долго не могла успокоиться от смеха. Посадив ее ужинать, Наси посетовала на то, что Гойтемир задерживается, и пошла к гостю. Неудобно было оставлять его одного до возвращения хозяина. Скромно сев около окна, чтобы ее легко можно было увидеть снаружи, она повела речь о Зору, ради чего Гойтемир и пригласил Хасана. Хасан-хаджи слушал ее внимательно, но видно было, что он не ожидал этого разговора. Когда Наси умолкла, он сказал: - То обстоятельство, которое вынуждает вас поторопиться, имеет большое значение. Я имею в виду Калоя... Но, если между ними есть любовь, вряд ли нужно расстраивать ее. Что из этого получается, нам хорошо известно. - Он пристально посмотрел на хозяйку. Прочитав в его взгляде печаль, она опустила голову. - Есть люди, к которым любовь приходит только раз. И если они теряют ее, это делает их несчастными на всю жизнь... Такой человек не может принести радость другому. Нам это тоже хорошо известно... Вот почему над тем, что вы желаете, надо подумать. Надо многое взвесить. Не зря говорят: сватай днем, да при факеле! - Ты человек мудрый, - ответила Наси, услыхав тихие шаги за дверью. Она знала привычку своей соседки. — Вот поэтому мы и решили прибегнуть к твоему уму, к твоему совету... Но муж задерживается, а время позднее. Если разрешишь, я постелю постель, а утром вы с ним обсудите все это дело на свежую голову. Она внесла рукомойник и, пока гость выходил во двор, постелила ему на нарах пышную постель. Вернувшись, он совершил омовение и намаз. После этого Наси сдвинула в сторону сундук, под которым оказалась крышка люка, и, громко пожелав гостю доброй ночи, удалилась. Вскоре в кунацкой погас свет. Наси и соседка еще некоторое время судачили, прибирая посуду. Потом и соседка ушла к себе, унося для детей лепешки, которыми, не скупясь, наделила ее Наси. Проводив женщину до калитки, Наси выпустила из ямы пса, принесла ему еду и закрылась в своей комнате. Некоторое время ее тень еще мелькала за окном, потом и в этом окне стало темно. Сон охватил горы, аул. Ничто не нарушало тишины. Но в доме Гойтемира не спали. Хасан-хаджи глядел в едва заметное очертание окна и прислушивался к каждому шороху. Он пытался думать о том, что сказала ему Наси. Но мысли эти тотчас же улетучивались, и вместо них вставал ее образ. Цветущая, с глубокими ласковыми глазами, она чудилась ему там, у окна, где сидела весь этот вечер. Хасан, пытаясь избавиться от этого наваждения, читал молитву. Но Наси то улыбалась ему, сверкая ослепительными зубами, то грустно опускала глаза и вздыхала, и ему мерещилась ее высоко вздымающаяся грудь... Хасан мучился безмерным желанием и проклинал себя за то, что остался ночевать с ней под одной крышей. Он понял, что в эту ночь ему уже не уснуть. А в это время Наси заперла дверь, завесила платком окно, разделась возле своей кровати, умылась пахучим персидским мылом, которое Гойтемир подарил ей, оглядела себя при слабом свете и, накинув на голое тело широкое платье, опустилась через люк в нижний этаж, куда в холодное время загоняли скотину. Закрыв выход из хлева на засов, она постояла, соображая что-то, потом поднялась в комнату по шаткой лесенке, раздула огонек в печке и, когда лучина вспыхнула, снова спустилась под пол. При свете огня Наси оглядела все углы, еще раз проверила засов. Задув пламя, она подошла к другой лесенке, которая упиралась в люк кунацкой, встала на ступеньку, прислушалась... И, ничего не уловив, кроме стука своего сердца, улыбнулась... Хасан-хаджи давно уже слышал шорох внизу. Это могли быть овцы или собака... Но когда в том месте, с которого вечером Наси сдвинула сундук, легонько скрипнув, зашевелилась половица, Хасан вздрогнул, сунул руку под подушку и сжал рукоять кинжала. «Может, Гойтемир проведал что-нибудь и устроил ловушку?» Он замер, весь превратившись в слух. Это длилось мгновение. Люк бесшумно поднялся и прислонился к стене. Из него выскользнула женщина, Хасан узнал Наси, хотя в комнате было совсем темно. Он хотел вскочить, но не успел.. Наси швырнула на стол платье и мгновенно очутилась у него под одеялом. - Сумасшедшая! - прошептал Хасан. - Посмотри, что делается... - с трепетным восторгом, так же тихо ответила она и прижала его руку к своему сердцу. Но Хасан не услышал биения его. Он задохнулся от ее близости... Началась ночь. Длинная и короткая ночь. В их жизни таких было очень немного. Небогатые родители отдали Хасана в медресе еще ребенком. А вышел он оттуда уже взрослым человеком. Голова его была полна изречений из священных книг и премудростью Ислама, а карманы пусты. Положение и средства пришли значительно позже. Но за это время его любимую девушку, которой он тоже нравился за красивые речи и мягкое обхождение, выдали замуж за богатого и влиятельного старика. Богач знал, что кто-то собирался сватать ее, но не посчитался с этим. Правда, старик не подозревал, как далеки были тайные связи Хасана со своей возлюбленной. Он не заметил последствий их и тогда, когда женился на ней. Но это не облегчило участь Хасана. Ему пришлось сми-риться с горькой судьбой, понять бесполезность неравной борьбы. Потом много раз Хасан имел возможность жениться. Ему намекали на это родственники очень неплохих, а иногда и богатых невест. Но он с грустью отвергал их. Только одна, только Наси существовала для него в мире. Только клятва добиться гибели Гойтемира была для него законом жизни. Никто не знал об этом. От всех скрывал он горькое оскорбление и обиду. Много раз судьба сводила его на одной тропе с Гойтемиром. Но он не мог убить его, хотя и не был трусом. Он знал, что смерть человека не остается неоткрытой, а кровь — неотмщенной. Ему пришлось бы объяснить людям, за что он убил его, и признаться в том, что Гойтемир завладел его возлюбленной. А этого больше всего на свете боялся самолюбивый Хасан. Он жаждал не восстановления поруганной чести, а того, чтобы, оставаясь вне подозрений перед людьми, насладиться зрелищем гибели своего врага, дать ему почувствовать это и хоть немного облегчить вечную боль. Несколько раз Хасан бывал почти у цели. Но в последний момент всегда что-нибудь мешало ему. Хасан и Наси встречались очень редко. Иногда годами ждали этих встреч, но тем безумнее, тем ненасытнее были оба. Первое время он про себя смеялся над Гойтемиром и торжествовал победу. Но как-то пришла мысль о том, что не он живет с чужой женой, а Гойтемир живет с его невестой, с его возлюбленной... И живет, не таясь, как он, а открыто. И снова Хасан пережил свое унижение, почувствовал свою ничтожность. И яростная злоба с новой силой охватила его. Шли годы. Гойтемир наслаждался богатством, женами, семейным уютом, детьми, а у Хасана не было ничего. С какой радостью променял бы он свою ученость и уважение общины на один только вечер в кругу семьи! Временами, в бессонные ночи, ему безумно хотелось бежать, взойти на гору, броситься голой грудью на камень и выть, выть по-звериному от неуемной тоски. Но он научился страдать, стиснув зубы. Проходила мучительная ночь. А утром люди видели его задумчивым, немного усталым, таинственно-молчаливым и почитали это за благочестие. И вот за все страдания судьба снова бросила ему кроху счастья, под чужой крышей, на чужой постели, с чужой женой. Он - мужчина, мулла, хаджи — был вором своего счастья, некогда отнятого у него другим. Наси понимала, что он мучается и любит ее одну. Но ей никогда не суждено было понять всю глубину его переживаний, потому что они были людьми разных характеров, разной душевной силы, разных возрастов. Она любила его за то, что он был ее первым мужчиной, за то, что он был сильным, несмотря на возраст, и за то, что любил только ее. Больше ничего не знала она о нем, да и вряд ли могла бы знать. Но в этой их разности было их счастье. При встречах он молчал, не говорил о своих переживаниях, а она была довольна тем, что имела его и могла подарить ему короткую радость. Так обоим было легче. В эту ночь время шло незаметно. Они то предавались любви, то, устав, отдыхали, и шепот их был таким тихим, словно в комнате находился кто-то еще. Изредка Наси прислушивалась к тому, что делалось во дворе. Пропели первые петухи. Снова заговорила она о женитьбе Чаборза. Хасан напомнил об их жизни. Неужели она желает такого еще кому-нибудь? - Чаборз - парень, - сказала Наси. - А на мне женился старик. И брал второй женой! А потом - девушки наши не такие, как я. Это я люблю тебя и рискую жизнью. А они, войдя в дом мужа, быстро забывают всех своих парней. Но Хасан снова ничего не ответил. Наси подобралась к нему под руку, положила голову на его плечо. - Кто разлучит любящих, попадет в ад, - сказал Хасан. - А кто без брака спит с чужой женой?.. - усмехнулась Наси. - Нам с тобой все равно гореть в вечном огне. Так не будем терять хоть здесь того, чего там для нас уже не будет! Хасан засмеялся. - А ты с годами мудреешь! - сказал он. - Что поделать. Попав в стадо ослов, телок, говорят, сам стал с ослиным характером. Ну, так что же с Зору? И снова замолчал Хасан. И Наси почувствовала, что ему по-настоящему не по душе это предложение. «Но почему?..» И вдруг мелькнула женская мысль: «А не приглянулась ли Хасану самому эта бровастая?» Впервые в жизни она почувствовала ревность. Ее бросало в жар и холод. Сердце колотилось, как птица в сетях. Она сравнила себя с Зору, и ей показалось, что она рядом с нею - увядший лопух. Ей представилось, как темной ночью Хасан пробирается вдоль заборов и обнимает Зору... И, охваченная страстным желанием сейчас же разрешить сомнения, избавиться от угрозы потерять Хасана - а ей теперь казалось, что она уже теряет его, - она решилась на то, на что не решалась вот уже двадцать с лишним лет. Наси порывисто поднялась на локте. Хасан почувствовал ее дыхание на своем лице. Она сжала ладонями его щеки и во тьме, с тревогой вглядываясь в его глаза, сказала: - Должен ли брат оказывать предпочтение брату, как пес - волку? - Говорят... А к чему это? - не понял ее Хасан. - Должны ли близкие думать о близких раньше, чем о чужих? Хасан согласился и с этим. - Тогда ты сделаешь так, чтоб сын наш был счастлив!.. Твой сын... - Мой? - воскликнул Хасан, забыв обо всем. - Прости меня... прости... но мне так хотелось быть матерью, быть не хуже его жен... иметь равную долю и голос в доме... Она припала к Хасану, не зная, как он отнесется к ее признанию, too готовая на все. - Почему же ты не сказала тогда? - Не знаю. Боялась. Я же была почти девочкой... Да и зачем было говорить?.. - Мы могли уехать в Россию, в чужие края... Уйти отсюда со своим сыном. И пусть говорили бы о нас что угодно. Мы не знали б ничего!.. У нас было бы счастье... - Не говори, - прошептала она. - Это сейчас пришло тебе в голову. А тогда - ничего не было б. Ты никогда никуда не ушел бы отсюда, и ты это знаешь не хуже меня. Поклянись, что ты не выдашь этого сыну! - Глупая! Зачем же? Ведь он возненавидел бы нас. Убил бы тебя... Она порывисто обняла его, прильнула лицом к его щеке и почувствовала, что она мокрая. Наси никогда прежде не думала о том, что она сделала, родив от него, и только сейчас поняла, что убила у него сына. Она проклинала себя за то, что открыла ему эту тайну, но уже было поздно. В волнении она забыла об опасности и не услышала, как Гойтемир отпер двери ограды замка и провел коня. Наси вздрогнула, когда конь фыркал уже под окном. Она вскочила, накинула платье, обняла Хасана. - Хоть бы ты когда-нибудь избавил меня от его козлиных костей!.. - сказала она у самого уха Хасана и юркнула в люк. Опуская крышку за собой, она прошептала: - Поставь на место сундук. Он сделал это и лег. Почти сейчас же в дверь общей комнаты постучались. Наси не успела подняться к себе. Но теперь она уже ничего не боялась. Откинув засов, она выглянула во двор. Над нею, на терраске, стоял Гойтемир. - Это ты? — тихо окликнула она его снизу. - Я, — ответил он, вздрогнув, хотя знал, что там никого чужого быть не может и жена иной раз ночью спускается вниз, чтобы не выходить во двор. Наси скрылась, поднялась к себе и открыла дверь. - Ну, что там?! Как мать? - спросила она с непритворным волнением в голосе. - Да все так же, - ответил Гойтемир. - Видно, до человека, что потревожил нас, дошли старые слухи. - Слава Аллаху! - обрадовалась Наси. - Есть будешь? - Нет, - ответил он. — До утра недалеко. Лечь хочется. Ну, а как Хасан-хаджи? Говорила ты с ним? Обещал что-нибудь? - Говорила. Да разве эти святоши что-нибудь прямо скажут! Выламывается! Намекает на еще каких-то «заинтересованных в ней». А по-моему, просто себе цену набивает. - Ну что ж, - примирительно ответил Гойтемир — а с чего же им жить, если мы или другие не дадут! Ведь муллы не пашут и не жнут. Раз начинаешь такое дело - без подачек тут не обойтись. - Конечно, - согласилась Наси, забираясь в постель. - Да я и не скупилась. Как попотчевала его мясцом, грудинкой да курдюком — сразу добрее стал. А ты утром пообещаешь еще что-нибудь - так я уверена, он все сделает! - Ты какая-то пахучая сегодня. Как молодуха, - заметил Гойтемир шумно принюхиваясь к воздуху. - С тобой не то что молодухой - скоро опять девушкой стану...- огрызнулась Наси. - Мылась мылом, что ты привез. Да все, наверное, без толку... В темноте у Гойтемира глаза полезли на лоб от ее наглости. Но он промолчал. Слова не могли ему помочь. И как бы в подтверждение этой мысли Наси взяла его руку и положила себе на сердце. - Послушай... Тебя ждала!.. Гойтемир растерянно держал бестрепетную руку на ее груди и мысленно призывал на помощь Аллаха, который за последнее время плохо понимал его и еще хуже помогал в таких делах. Хасан-хаджи до утра не смыкал глаз. Эта ночь поначалу была для него одной из самых лучших в жизни. Он никогда не был с Наси в такой человеческой обстановке. Вот и сейчас, лежа на постели, которая сразу после Наси стала большой, пустой и холодной, Хасан-хаджи вспомнил все случаи, которые ему удавалось вырывать у своей судьбы, где и когда они были... Как это было недостойно и оскорбительно для чувств! Но что было делать? Страсть к ней всегда побеждала его. И вот - Чаборз... Сын... Значит, и он зачат под открытым небом, на том месте, что проклято Богом и людьми, где только злые ведьмы под уханье филинов и вой волков справляли свой шабаш, — на вершине скалы Ольгетты, под развалинами старых стен. Долгое время это место было их единственным пристанищем. Но потом и оно стало опасным. Кто-то увидел их, хотя и не узнал. Счастливое начало сегодняшней ночи привело Хасана-хаджи к этим воспоминаниям. А конец... В порыве слепой ревности Наси не подумала, какой чудовищный удар нанесет она ему своим признанием о сыне. В первый момент Хасан-хаджи испытал прилив неизведанной радости. Он — отец! Он не бесплодное существо, на котором закончится род его предков. Он будет жить в образе сына. Гордость поднялась из глубины души. И он впервые понял, как это прекрасно. Ему показалось, что он растет, становится выше. Но все ликование, это счастье отцовства длилось какое-то мгновение, пока говорило в нем только одно сердце. А когда он услышал беспощадный голос рассудка, радость его сникла, как цветок от мороза. Он никогда, нигде, никому не сможет сказать, что это его сын... Признание принесло бы всем только горе. Народ отвернулся бы от них. И остался б позор им всем. И на много поколений. Значит, есть у него сын и нет его... Он будет видеть, говорить с ним, может быть, даже радоваться и горевать вместе, но только как чужой. А ведь все могло быть иначе... Все могло быть иначе, если б не Гойтемир. Как надменно ответил ему тогда старик через посредника: - Раз я приехал, он может искать себе что-нибудь в другом месте. Он не дал никому опомниться, ничего предпринять и, задарив всех, отбросив условности обычаев, засватал и тут же забрал ее с шумом, пальбой и музыкой... Унес, как коршун голубку... И не только она осталась навседа в его когтях. В этих когтях всю жизнь кровоточит и сердце Хасана. Его сын, его кровь, его будущее отныне — он знает это — тоже принадлежат Гойтемиру. Даже лишив его жизни, он ничего не сможет изменить! И Хасан-хаджи почувствовал все свое бессилие, свое ничтожество, свою ненужность. Умеренный образ жизни сохранил его силы. Он был здоров. В жилах рук его было железо, в голове - ясность мысли. И только в сердце — пустота. Ошибка была совершена в далекой молодости, когда он подумал, что, став любовником жены Гойтемира, он насытит свою месть, а сам устроит жизнь с другой. Он не знал того, что другой Наси — со всем, что было в ней хорошего и плохого, — на свете нет и что ее заменить никто не сможет. Слишком поздно он понял это. Понял, когда она уже стала матерью. Но он не знал, что она стала матерью его ребенка. Хасан-хаджи то садился, то снова опускал голову на подушку. Первый раз в жизни откуда-то появилась эта влажность глаз. Откуда она? Он не умел плакать, но не умел и останавливать слез. Смятение охватило его душу. Временами ему хотелось встать, ворваться в ту комнату и изрубить Гойтемира на куски. Порой он готов был расколоть себе голову. Но за долгие годы он привык к тому, что люди уважали его, привык к их мыслям о себе. Это было его богатством. А сейчас — единственной силой, которая удержала и повелела оставить все так, как оно есть. Но одно решение все же созрело и окончательно утвердилось в нем этой ночью: Гойтемир должен уйти теперь, когда жизнь еще дорога ему... Гойтемир должен узнать, за что он будет платить жизнью. Это решение помогло Хасану взять себя в руки. Утро наступило такое же хмурое, каким оно бывало не раз в эту осень. Все те же низкие облака, туманы. В такую погоду не хочется ничего. Тянет ко сну, разговоры не клеятся. Хозяин с хозяйкой на рассвете вздремнули часок и проспали, когда гость выходил, умывался, совершал молитву. Гойтемир, недовольный собой, хмурился и ворчал. Наси возилась с завтраком и думала о своем. Мужа она никогда не любила, но привыкла к нему за эти годы. Так жили многие женщины. А Хасана сегодня ей было по-особому жаль. Все они останутся здесь, дома, и будут жить завтра, как и сегодня. А ему уходить прочь в свой пустой угол и только думать о ней, а теперь и о сыне. Она ругала себя, но от этого на душе не становилось легче. Пошла в кунацкую. Поздоровалась. Увидела в его глазах тепло. Отлегло немного. Значит, нет в нем зла против нее. Стала убирать постель. Первый раз убирала их общую постель. И было в этом что-то необычное, волнующее... Вошел Гойтемир. Она ушла к себе. А когда вернулась с блюдом, уставленным едой, увидела, что мужчины спокойно разговаривают о деле. Она пригласила их к столу и осталась постоять у дверей. - Ты что-то неважно выглядишь и неохотно берешься за еду, - говорил Гойтемир, пододвигая к гостю лучший кусок барашка. - Или плохо спал? - Когда человек плохо спит, это значит, что он как-то спит. А я сегодня глаз не сомкнул, — ответил Хасан ровным голосом. У Наси дрогнуло в груди. - А что так? — удивился хозяин. - На это трудно ответить одним словом, - сказал Хасан-хаджи, начиная есть. - На такой хорошей постели, какую устроила мне Наси, кажется, только мертвый уснул бы! Гойтемир ухмыльнулся. Он не видел, какими испуганными глазами смотрела жена на гостя. - Я ведь не избалован, - продолжал он. - Полночи нежился, а во вторую половину старался запомнить первую! - Ты уж так хвалишь ее, что она загордится! Разговор перешел на Чаборза. - Дело ведь в том, что открыто нам неудобно сватать ее, — начал Гойтемир. - Это опозорит Андарко. А как только он женится, мы сразу решим. Я считаю, что в таком деле тянуть ни к чему. Это и дороже и беспокойнее. У меня вот с ней то же получилось. Приехал я сватать ее, а какая-то драная шкура мне на ухо жужжит: у девки, мол, какой-то есть на виду... Так я, не успели они оглянуться, деньги родителям в руки, ее на бричку - и за ворота. Тем дело и кончилось. Спрашивал ее потом. Говорила: «Не знаю...» Да разве бабы правду скажут? Хасан-хаджи ел и, казалось, не слушал хозяина, потом, словно любопытства ради, спросил: - А ты не боялся? Гойтемир только усмехнулся и, отхлебнув чаю, оказал: - Да, видно, на этот раз она не схитрила. Потому что если б был кто действительно, так разве он дал бы из-под носа такую девку увести? -Гойтемир засмеялся. - А если был да дал, так такой он и джигит, что его ни бояться, ни вспоминать нечего! Хасан-хаджи, серый от кончика носа до ушей, улыбнулся, глядя на Наси, и протянул к ней пиалу. - Добрый чай. Налей. Только покрепче. У Наси дрожали руки. Хасан-хаджи заметил это и снова улыбнулся. - Далекое время, а волнует, не правда ли? Наси не ответила. Она едва держалась. - Ты прав, - сказал он Гойтемиру, - видимо, никого не было. А то волей или неволей люди стравили бы вас. Мы ведь самолюбивые. И стоит только кому-нибудь такого обиженного подковырнуть, как он, будь он телок телком, поднимется и сделает то, что другому герою не снилось! Такой уж мы народ! Ну, об этом хватит. Тут, как принято говорить, что нам Аллах пошлет!.. - Он допил чай, перевернул пиалу и положил на донышко оставшийся кусочек сахару. - Нет, нет. Спасибо! Я и так поел и попил от души, - поблагодарил он хозяев. — А насчет вашей просьбы вот что скажу: не по душе была она мне. Но для Чаборза, раз девушка ему приглянулась, я сделаю все. - Он помолчал и добавил: - Как для родного сына!.. Хасан встал. - Дайте залог. Встал и Гойтемир. Наси вытерла слезы. - Спасибо, Хасан-хаджи. Я другого и не ожидал от тебя! — Гойтемир вынул из черкески газырь и подал его гостю. - И клянусь, лучший баран из моей отары — твой! Хасан-хаджи улыбнулся странной улыбкой. - Нет, Гойтемир, - возразил он. - Ничего я у вас не возьму до тех пор, пока Зору не войдет в этот дом. А тогда я обязательно заберу из твоего стада... но не барана, а самую лучшую овцу! Гойтемир расхохотался. Он не заметил, какой огонь блеснул в обычно смиренных глазах Хасана-хаджи. - Вот это хитрец! Любой баран - только один баран, а хорошая овца - это может стать сразу три барана! Ну что ж, я готов и на это. У нас не убудет! - Нет, Гойтемир, я не из корысти. Я даю слово, что возьму у тебя яловую овцу... Вышли во двор. Хасан вскочил на коня, которого подвела ему Наси, так быстро, что она даже не успела натянуть стремя. - Да побережет нас Бог! - прошептала она, закрыв платком лицо до самых глаз. Хасан-хаджи приветственно поднял руку и, чуть отъехав, пустил иноходца. Хозяин с хозяйкой невольно залюбовались им. Круп гнедого ровно колыхался из стороны в сторону. А Хасан-хаджи, широкий в плечах, тонкий в талии, прирос к седлу. Только длинные завитки мерно вздрагивали на его папахе. - Чем не джигит! - с иронией воскликнул Гойтемир. — А ходит молва, что не мужчина... Наси повернулась и молча пошла в дом. Потрясение, которое Хасан-хаджи пережил в доме Гойтемира, не прошло для него бесследно. Он заболел, замкнулся в своей комнате, запретил сестре говорить о себе соседям и даже ей разрешил входить только утром и вечером, когда она приносила еду. Многое передумал он за это время, многое не мог простить себе. Лишь через неделю он поднялся. Постепенно жизнь вернулась к нему, и он стал почти таким же, как прежде. Только взгляд у него изменился. Он стал беспокойнее, в нем появилась суровость, которой прежде никто не замечал. Как-то рано утром, выгнав скотину, Батази возвращалась домой. Хасан-хаджи стоял около своего дома, накинув на плечи шубу. Подозвав Батази, он пригласил ее в дом и крикнул сестре, чтобы приготовила чай. - Скажи мне, соседка, - обратился он к ней, пристально глядя в глаза, — какому богу ты молишься? Батази смутилась, поднялась и начала теребить бахрому на шали, не решаясь сказать правду и не зная, как солгать такому всеведущему человеку, от которого, наверно, нет тайн. А он все смотрел на нее и ждал ответа. - Сказать по правде, - наконец с трудом вымолвила она, - молюсь я и ингушским богам и Аллаху, потому что все они сильнее меня, а я -божий раб и у них в вечном долгу. Да не разгневаются они на меня! - Хорошо, что ты сказала правду. Даже безобразная правда лучше, чем красивая ложь. А Аллаха обмануть нельзя. Он все знает. Но милостив. Всем, кто идет к нему с чистой душой, он прощает их заблуждение. Чти Аллаха, и он во всем поможет тебе! - Постараюсь, Хасан-хаджи. Да на что такие Алаху? Мы - земля... - Не говори этого. Ты не все понимаешь. Перед Аллахом все мы равны. Он взял с подушки Коран и поднес его оробевшей Батази. - Возьми этот божий Коран и клянись сохранить в тайне разговор, который у нас пойдет. Батази с трепетом приняла священную книгу через шаль. - Послушай-ка, Хасан-хаджи, - как можно мягче проговорила она, - к чему это? Я не пойму... Хасан-хаджи ожидал вопроса и ответил ей, растолковывая, как ребенку. - Я буду говорить тебе только то, что может быть на пользу твоей семье. Я хочу рассказать тебе сон и правду, которые могут изменить всю вашу жизнь. Я не собираюсь ничего требовать от тебя. Только никто никогда не должен знать то, что это ты узнала от меня. Если ты не уверена в том, сможешь ли сохранить тайну, мы с тобой сейчас попьем чаю и расстанемся, как встретились. Я ничего не теряю. Это касается тебя. Это - чужая тайна. После таких слов хозяина ноги Батази приросли к полу, а душа заюлила, как щенок, которому вынесли похлебку. - Что бы ты мне ни сказал, клянусь, никто не узнает, что это сказал мне ты... - запинаясь, прошептала Батази, и ее серые глаза впились в лицо Хасана-хаджи. А он положил Коран на место, сел, заставил ее сесть напротив себя и, задумчиво глядя в окно, начал свою речь тихим, далеким голосом. - Не так давно, в ночь под святую пятницу, я видел сон: наш аул, темное небо, башни... На одной из них могучий орел... Он сидит и высматривает что-то внизу... А внизу овечка пасется... И думаю я во сне: «Чью же овечку хочет схватить эта гордая птица?» И вижу: ты стоишь в дверях башни и любуешься ею... Рот у Батази открылся, глаза округлились. Хасан-хаджи продолжал: - Вдруг подул ветер, тучи ушли за горы, выглянуло солнце. Посмотрел я в небо: оно чистое, синее, и в нем большая стая журавлей кружит, прямо над нашим селом. Кружат, кружат, все ниже, уже слышно, как свистят их крылья. Смотрю: они над вашим двором... Орел поднялся и улетел, а они опустились. И было их так много, что покрыли они и башню и двор... - Господи! Мой Бог... - прошептала Батази, переводя дыхание. - Проснулся я и думаю, - продолжал Хасан-хаджи, все так же глядя в окно, — к чему бы это? Вспомнил, что говорят книги священные, прикинул и понял: сон этот к добру для вас. Только никак не мог догадаться: кто эти гости и откуда они? Он резко повернулся к Батази, впился в нее глазами и почти шепотом сказал: - Счастливая ты!.. В душе Батази все трепетало. - Неделю тому назад, - продолжал Хасан-хаджи так тихо, словно боялся, что стены услышат его, - меня вызвал Гойтемир. Старшина. Старик. С ним жена. И говорят: «Дело у нас. Никто об этом те должен знать, кроме тебя и семьи Пхарказа». Я дал им слово. И говорят: «Пхарказ и Батази - честные, труженики, умные люди. Дочь у них - первая красавица и хозяйка. Полюбилась она нашему младшему сыну, а старший еще не женат». И говорят они: «Послали б мы сватов к Пхарказу, но нельзя позорить старшего сына. Надо подождать, пока женится. А тем временем какой-нибудь орел может высмотреть овечку, и останемся мы ни с чем». Как сказали они про орла, вспомнил я свой сон и понял: вещий он! А они продолжают: «Решили мы так. Просить тебя тайно передать родителям Зору предложение выдать нам дочь, породниться с нами, только сберечь ее, пока мы женим старшего. Согласятся - передай им залог. Дочь пусть считают нашей, а чего дать за нее — у нас найдется!» С этими словами Хасан-хаджи положил на стол перед Батази газырь Гойтемира. Она кинулась, взяла его, разглядела, узнала и осторожно положила назад. - Послушай-ка, Хасан, — она даже забыла назвать его хаджи, — послушай-ка, а не сон ли все это?.. И то, что ты видел во сне, и то, что рассказал про них?.. Батази была поражена. Руки у нее дрожали. - Гойтемировские, а?.. Кто бы подумал! - Нет, Батази. Это не сон, - уже громко ответил Хасан-хаджи. - Из сновидений человек не может захватить с собой и просяного зерна. Как проснулся - все исчезло. А здесь перед тобой вещь... газырь. Это, конечно, как сон. Я понимаю тебя, Батази. Но это жизнь. Только ты не особенно удивляйся. Твоя Зору и в султанском гареме не была бы последней женой! Жемчужина! - Послушай-ка меня, Хасан-хаджи. Ты же знаешь, что люди мы простые, не умудренные, научи: что делать, что говорить, как я поступить должна? Сестра хозяина внесла чай, яичницу, сыр, оладьи. Когда она ушла, Хасан-хаджи пригласил гостью к столу и продолжил беседу. Он сказал, что ей надо посоветоваться с мужем и решить вопрос. И уж если они решат его, как просят Гойтемировы, следить за тем, чтоб девушка была недоступна ни для кого. Батази слушала его, не спуская глаз с газыря Гойтемира. Он сковал ее, не давал ни есть, ни пить. Наконец она вскочила, мотнулась к нише, в которую Хасан-хаджи положил Коран, схватила его, и, сжав перед собой, страстно прошептала: - Клянусь, если правда все то, что ты здесь сказал, клянусь, что до тех пор, пока это дело с божьей и твоей помощью не завершится, моя дочь не выйдет ни за кого! Она положила Коран на место и вернулась к столу. Хасан-хаджи скрыл легкую усмешку. - Послушай, а теперь я могу взять домой этот газырь и рассказать мужу? - Конечно, его же вам прислали! Только и Пхарказу не выдавай меня. Ври, как хочешь. Этот грех приму на себя. Но обо мне - ни слова! Поблагодарив Хасана за все, Батази кинулась к двери, сжимая в кулаке газырь. Но вдруг вернулась и, схватив оладий, воскликнула: - Послушай, это хлеб божий, не так ли? Так вот, пусть каждый кусок его станет мне греховным, если я не убью себя, коль не сдержу слова!.. Хасан был доволен ею и собой. Он угадал, через кого следовало начинать дело. Он выглянул в окно. Батази быстро удалялась извилистой тропинкой. Если б он не видел ее только что у себя в доме, он решил бы, что это идет девушка - таким легким был ее шаг. «Говорят, счастье дает человеку крылья... Только что несет Батази в свой дом на этих крыльях?» - подумал он. Ему ясно представилось гневное лицо Калоя. И с затаенной ненавистью он сказал: - Ну, Гойтемир, получай вражду с Калоем! Это мой первый тебе удар! Как ни оттягивала зима в этом году свой приход, как ни упрямилась осень, не желая уходить в свой срок, а все же в горах выпал снег. Ребята встали на свои салазки, взрослые устремились в лес и к покосам - волочить дрова и сено. Зато долгие вечера приносили скуку, загоняли людей к огню очагов, заставляли лезть под овчинные шкуры, под одеяла. С тех пор как Батази принесла в дом залог Гойтемира и после разговора с мужем, когда убедила его в том, что Бог услышал ее молитвы и послал им счастье, с дочерью она обходилась как с больным ребенком. Она старалась во всем угодить ей, облегчить ее жизнь в доме, избавить от тяжелой работы. Батази уже сейчас видела Зору в доме старшины, где все будут делать наемные слуги. А так как пока их не было, мать все взвалила на себя и, к удивлению дочери, при этом была в хорошем настроении. Иногда Батази даже тихонько пела. Этого Зору не слышала от нее отродясь. Однажды поздним вечером, когда отец уже уснул, Батази, подложив в печурку дров и поправив в камине огромные тлеющие комли, потушила лампу, прилегла к дочери и завела разговор, к которому она давно не знала, как подступиться. Речь зашла о будущей жизни Зору. За последнее время мать настолько изменилась к ней, стала такой близкой и заботливой, что сердце дочери снова по-детски доверчиво открылось ей. Зору созналась матери, что любит Калоя. Полумрак, царивший в комнате, скрыл выражение глаз Батази, когда она услышала это имя. Калой представился ей в образе того орла, который приснился Хасану-хаджи, и она затрепетала от мысли, что этот сосед может расстроить их жизнь, которая должна была сложиться таким чудесным образом. Но сердцем женщины она поняла, что стоит ей спугнуть доверчивость дочери, как та снова замкнется и, может быть, даже совершит непоправимый поступок. В этом возрасте влюбленные девушки способны на все. У Батази хватило силы выслушать дочь до конца и поговорить с нею, не настораживая ее. Зору знала взгляды матери на жизнь, поэтому сразу сказала, что они со свадьбой не торопятся и выйдет она за него только после того, как он разбогатеет. А работает он очень много и много успел накопить. Ускорить их женитьбу может возвращение его родителей из Турции. Там они, наверное, нажили большое богатство и собираются вернуться домой. Это Калою рассказывал горец, а он сам видел человека, вернувшегося из Турции и встретившего там хорошего знакомого отца Калоя. - Ты веришь этому? - спросила Батази. Внутри у нее все кипело, потому что в этом рассказе она усмотрела только злой обман Калоя, решившего заморочить девушке голову. Как она теперь ненавидела его! - А почему не верить? - наивно спросила Зору. — Ты как он. Он тоже говорит, что все это может быть совсем не так. А я верю. И ему сказала, что Бог все может... И теперь он тоже ждет отца! Вот было бы хорошо! Ведь Пхарказ и его отец были друзьями! Мы купили бы много земли... - Конечно, - глухим голосом отозвалась Батази. Казалось, она преодолевала дремоту. - Значит, ты встречаешься с ним? - Мы же рядом живем, - уклонилась от ответа Зору. — Ты знаешь, мне кажется, мы жили бы так, как вы с отцом. И никуда от вас уезжать не надо!.. Батази вздохнула и, стараясь казаться бесстрастной, сказала: - Мать не может идти против счастья своего дитя. Но замуж выйти - это не то, что выйти на свидание у реки. Хорошо, если будет так, как тебе хочется. А если не так? А если ему предложат невесту побогаче да тоже красивую? Он ведь парень хоть куда! - Да я-то что! Какое у нас богатство! - вздохнула Зору. - То-то... Ты не должна становиться ему поперек дороги... - Я люблю его! - почти со слезами вырвалось у Зору. - И другая, деточка, будет любить. Да добро принесет... А ты? Голую свою любовь?.. Прорехой прореху не латают! И он так же должен думать, если любит тебя. Попадется тебе богатый да хороший — и Калой должен только радоваться. Я так понимаю любовь. С нею ведь не в куклы играть, а детей рожать. Или на голод и нищету, или на достаток... Послушай меня, поразмысли... Они замолчали. Каждая думала о своем. Мать жалела дочь и понимала ее сердце. Но горькая жизнь заставляла ее быть черствой, искать для дочери свою правду - правду нищей, мечтающей о богатстве. А дочь думала, что мать, наверно, права, и как горька эта правда! А разлука с милым - хуже смерти!.. В камине тоненько посвистывал ветер. На базу скрипела жердь. По стенам бегали блики от огня. Было тепло, уютно и грустно. Незаметно пришел в башню сон. Он обеих избавил от тягостных дум и заставил мать обнять ребенка. Бывает жизнь, когда лучшее, что есть в ней, - это сон. 3 В эту зиму Калой редко встречался с Зору. Мать не отходила от нее ни на шаг. Но им удавалось переброситься словечком у ручья. Калой тосковал и, чтобы убить время, пропадал на охоте. Шли дни, ничем не отличавшиеся один от другого. Только раз, перед самой пахотой, жители башен были потревожены стычкой с хевсурскими пастухами. Но, к счастью для обеих сторон, жертв не оказалось. В один из весенних дней, когда тяжелый труд приходит к концу и радость заполняет сердце, Калой поцеловал в голову своих быков, которые вспахали ему землю, и сбросил с них ярмо. Дружески шлепнув каждого по исхудавшей спине, он отпустил их на волю, на зеленую гору. Последняя пядь принадлежавшей ему земли была перевернута. Он вспахал землю Фоди, день поработал у Пхарказа и теперь с чистой совестью мог отправиться домой. Но ему все еще не хотелось уходить от этих черных полос. Они пахли весенней сыростью и будущим хлебом. Калой поднялся на скалу Сеска-Солсы, сел под отцовскую сосну и посмотрел вокруг. Все те же, в легкой дымке, снежные вершины вдали, леса, под ногами — ущелье, поросшее кустарником и редкими деревьями, и всюду полоски вспаханной земли: на всех склонах, во всех впадинах, где только мог пройти человек. Как огромны горы и как малы на них эти полоски черной земли! Этой вечной радости и вечного горя! В лучах заходящего солнца каменные башни Эги-аула казались белыми. Калой любил свой аул. Любил извилистые лабиринты его улочек, остроконечные боевые башни, стаи сизых голубей, которые со свистом опускались на уступы их вершин; любил тишину солнечных могильников, где лежали его предки. Там и Гарак. Он давно уже высох, почернел, стал маленьким. Во всем, что тут видел Калой, таилось начало его жизни и когда-то должен будет наступить конец. Он знал, что человек, как тростинка, поднимается из земли, тянется к солнцу и снова падает на землю. Но тростинка не ведает ни горя, ни радости, ни ненависти, ни любви. А человек живет ими, и это делает жизнь его и лучше и труднее. Вон на горе новое мусульманское кладбище и серый столбик, под которым лежит Докки. А Гарак ушел в склеп отцов. Увидятся ли они там, куда сейчас уходит солнце?.. Кто знает? Кто может им помочь? А вон окно башни Пхарказа. Отсюда нельзя увидеть, но, может быть, в этом окне Зору? Та, с которой он собрался дойти до того края жизни, куда каждый день опускается солнце... Они долго-долго будут идти вместе, будут вместе на этой пашне, в этих лесах, на этом камне... Усталый и счастливый, Калой всей душой ощутил, как бесконечно хороша эта трудная жизнь и как в ней нужна ему она, Зору... Он вспомнил о первых встречах с нею под этой сосной, достал из-под камня свой старинный рожок, давно заброшенный как детская забава, сдул пыль с него и заиграл. И рожок ответил тихо и нежно. Он пел о счастье, которого так ждал Калой. А в это время в Эли-ауле забеспокоились все. Ребятишки метались от башни к башне. С крыш перекликались соседки. Отдыхавшие после пахоты мужчины выходили на терраски, за ворота. Всех подняла необычная весть: в село пришел странник. Он разыскивает Калоя, не хочет назвать себя, сказать, откуда и куда держит путь. Его отвели в дом Калоя. Орци побежал за братом. Кто-то высказал предположение, что странник может оказаться му-хаджиром, вернувшимся из Хонкар-Мохк*. Догадка понеслась по селу. И тогда к башне Калоя потянулись люди. Хасану-хаджи тоже показалось подозрительным настойчивое желание странника видеть Калоя. Зачем он пришел в этот дом? Кто дал ему знать, где искать Калоя в этих огромных горах? Чтобы узнать об этом, Хасан-хаджи сам направился к нему. «Если это мухаджир, то он лучше всех должен знать, как бог-Аллах оделяет своих послушников, - думал старый язычник Зуккур. - Кто знает, может быть, хоть на старости лет и мне лучше стать мусульманином, чтоб спасти свою душу!..» Он оделся и потихоньку, опираясь на турс, стал спускаться с горки, на которой ютилась его башня, и откуда теперь Зуккур редко когда выходил. Пхарказ пришел к гостю, чтоб занять его, как сосед Калоя. Батази умерла бы, если б не ей пришлось первой узнать, с чем пришел мухаджир к Калою. Может быть, от этого зависело будущее ее дочери? «Шайтан забери этот гойтемировский газырь! Если Калой разбогатеет, разве я могу лишить дочь парня, которого она полюбила? А от Хасана-хаджи и данного ему обещания с деньгами можно будет как-нибудь открутиться. Недосмотрела, скажу, убежали! - и дело с концом», — думала она, по-хозяйски наводя порядок в башне Калоя. Пришел Иналук и другие родственники и соседи. Одни из них стояли во дворе, другие - в дверях комнаты, где с гостем сидели Зуккур, Хасан-хаджи и Пкарказ. Гость изредка ронял слово, из которого нельзя было сделать никакого вывода. Но вот приехали на Быстром Калой и Орци. Узнав от Иналука, что происходит в доме и кто у него в гостях, Калой, не заходя в башню, поймал первого попавшегося ему во дворе барана и тут же зарезал его. Поручив Орци разделать тушу, сварить мясо, Калой пошел в башню. Люди двинулись за ним. Зору в окно видела все это. И, несмотря на строгий запрет матери, она покинула башню и затерялась в толпе соседок. Мужчины вошли с Калоем и встали вдоль стен, а женщины остановились в дверях. Все молчали. Калой поздоровался. Старик гость сидел на низеньком кресле около очага. Увидев Калоя, он встал. Поднялись Зуккур и все остальные... У старика был острый с горбинкой нос, поблекшие серые глаза. Седые борода и усы подчеркивали загар его опаленного солнцем и стужей лица. Он был в старенькой темной папахе, в ветхой рубахе и рваных штанах. На ногах - грузинские чусты. Они, видимо, и заставили эгиаульцев сделать вывод, что старик идет с грузинской стороны. Но, как ни приглядывался Калой к лицу гостя, не мог припомнить, чтоб где-нибудь видел его. А старик смотрел на Калоя, как на старого знакомого. Он протянул к нему трясущиеся, худые руки и голосом, в котором слышались радость и тоска, сказал: - Ты!.. Конечно... это ты!.. Рожденный тогда... под камнем... Лицом ты - Турс, а сердцем как? - И он обнял Калоя, припав к нему сухой грудью... - Мы не знаем твоего имени, гость, но можем сказать: в этом парне действительно бьется сердце его отца. А ты откуда знаешь его? - спросил гостя Хасан-хаджи. Гость сел на прежнее место, не спуская глаз с Калоя. - Верю вам. Огню Турса он не дал погаснуть. Горит очаг... - добавил он. - А в моем погас... У меня никого... Никто меня не ждет... Сам иду к родной земле! Никто из вас не знает, что это такое! И дай вам Бог никогда не узнать! — Глаза его временами оживали и загорались, а потом снова тускнели. Как угли в костре: ветер подует - они засветятся, пройдет ветерок — и они покрываются пеплом. - Кто же ты, брат, откуда и куда держишь путь? Где с Турсом встречался? - повторил вопрос Зуккур. Калой при старших молчал. Предчувствие чего-то недоброго волновало его. Зачем пришел к нему этот странный человек, знавший его отца? А гость молча уставился в очаг, словно хотел увидеть в огне то, о чем предстояло ему говорить. Потом откашлялся, оперся на свою истертую дорогами палку и, не торопясь, оглядев всех собравшихся, заговорил: - Когда у человека жажда, ему дают ковш с водой. Он пьет и утоляет жажду. Это короткое дело. А когда человек должен рассказать целую жизнь и ждет этого часа целую жизнь, это не просто. Хлеб надо давать в руки голодного, оружие - бойцу, а правду - сердцу, которое ждет ее. Он видел своего отца в свой первый день - день рождения. Я видел последний день его отца. Он всю жизнь ждал правду об отце. Я носил ее в себе и принес сюда. Вот почему я ждал его прихода и не мог расплескать ковш его воды. Если б меня спросили, что я за всю мою жизнь научился делать лучше всего, я бы ответил — молчать. Но сегодня я должен говорить. И вы - простите меня. Его слушали, затаив дыхание. - В год, когда имам Шамиль сам сделал то, за что двадцать пять лет беспощадно рубил головы другим, - сдался в плен, на милость гяуров, я получил первую пулю в сердце. Я ненавидел христиан, я искал с ними вражды, но люди устали от войны, и таких, как я, было немного. И объявился тогда генерал русского царя, назвавший себя слугой Аллаха и защитником Ислама, Муса, сын Алхаза. Он призвал правоверных уезжать из страны христиан в страну хонкаров*. Он раздавал деньги, он обещал там земли, почет. И мы пошли за ним, пошли все, кому ненавистна была жизнь под властью гяуров, все, кому негде и нечем было пахать! Впереди нам чудился рай. Но дорогу в этот рай мы усеяли могилами, прошли ее мукой и нищенством. Долгим был этот бесконечный путь, как постель умирающего. Нам говорили, что хонкары встретят нас, как мухаджиров, пожалеют, как братьев по вере, помогут начать снова жизнь. Но это был обман. Муса, сын Алхаза - сын свиньи, сын собаки, - продал нашу кровь, нажрался царских денег и покинул нас. Хонкар-падишах загнал нас туда, где не было ни леса, ни воды, где земля - как жженый кирпич, где не было ни крова, ни живой души. И понял народ обман, подался назад, но «братья мусульмане» нас встретили пулями и штыками в спины. И разбрелись люди по лесам и дорогам... Кто в рабство к баям, кто умер с голоду, кто в лихорадке, кто был сражен пулею аскера* на дороге в сторону этих гор... Долго рассказывал старик о мытарствах народа на чужбине, о ссылке в Сибирь тех, кому удалось вернуться в Россию. Вытирали глаза женщины, сдержанно вздыхали мужчины. А Калой слушал его, надвинув на брови папаху и сложив руки на черном кинжале. - Долгие годы бились мы с твоим отцом за жизнь. Три раза подходили к границе, чтоб вернуться к тебе, и однажды в лесу схоронили родившую тебя Доули. Умерла она в лихорадке, от голода... И, не пробившись, снова работали мы у бая за кусок хлеба. Видели, как отнимают они у наших половину урожая, отбирают детей и увозят на продажу в рабство. Шли годы, кончалась жизнь без радости, без надежды. И тогда снова собрались мы с силами и снова пошли к границе, чтобы пройти или умереть. Ночью пробирались лесами, днем, голодные, как волки, отлеживались в чаще, ели траву, коренья. Однажды утром - это был семнадцатый день наших скитаний, когда ослабевшие, шатаясь, брели мы в надежде, что граница осталась позади, - нас заметили аскеры хонкара. Они гнались за нами, как псы за зверем. Мы громко призывали Аллаха, но они стреляли в нас. Нас спасло болото. Они отстали, а когда мы выбрались из него, Турс держался за грудь. Из-под его руки текла кровь. Он упал, чтоб уже не подняться. Он говорил, чтобы я оставил его, бежал, пробираясь к вам. Мы были близко у цели. Но разве может человек бросить друга? И тогда он завещал мне найти тебя... - Старик молча смотрел на Калоя... - И вот я нашел тебя... Да, ты очень похож на него. Похож... Зору, как и все, не пропустила ни одного слова старика. И с каждым из них угасала ее надежда, рушились светлые мечты. Она видела, как плохо Калою, и, не в силах вынести этого, выбралась из толпы и убежала домой. - О чем еще говорил твой отец в то утро, я могу рассказать тебе потом, если ты хочешь, - сказал старик Калою. Но Калой покачал головой. - Говори при всех, - сказал он. - Это мои родные и односельчане. С ними мне жить, с ними умирать. От них я ничего не скрываю. Старик подумал, взвесил его слова и продолжал: - Так лучше. А мне все равно. Долго мучился твой отец. То совсем затихал, то жизнь снова возвращалась к нему, и тогда он говорил: «Если дойдешь до наших гор, передай им мой последний салам. Скажи: если жить не удалось с ними, то думал - хоть лежать придется в своей земле... Сыну, брату, селу передай: не хотел я покидать их, да Гойтемир толкнул меня на это, а сам остался... Видно, знал, что мне не вернуться, не спросить у него свое...» Он сказал: «За обман, за то, что завлек меня, пусть Бог спросит с него. Я должен был иметь свою голову. Я не имел ее. Но за жизнь и смерть несчастной жены моей, Доули, нет ему от меня прощения на этом и на том свете!» - За жизнь Гарака и Докки - тоже нет! - негромко сказал Калой. Люди вздрогнули. - Прости, что перебил. Продолжай. Я слушаю. - «Если дойдешь, - сказал он, - передай людям: пусть ищут счастье там, где живут. А если не найдут его под ногами, пусть умрут и лягут в ту землю, которая их родила. Смерть в родном краю краше жизни на чужбине. Пусть не верят, - сказал он, - звуку зурны на расстоянии. Он красив только издали!» - Эх, человек ты наш, Турс! - вздохнул Зуккур, неумело смахнув слезу. - Истинную правду познал! Но дорого она ему стала. Мы не хотели, чтоб он уходил... Не зря деды говорили: «Спокойная бедность лучше беспокойства о несбыточном благе!» Но мы перебили тебя, говори, гость! - Мое имя Хамбор. Я кончаю рассказ. Турс к вечеру умер. Мы были в стране Ислама. Где-то рядом ходили мусульмане, турецкие аскеры, которые, как и мы, чтут Аллаха и делают намаз. А я, чтоб не попасть снова в рабство, должен был шепотом помолиться за друга и оставить мусульманина, не предав земле. Может быть, вороны выклевали ему глаза или шакалы разорвали тело... У меня не было возможности вырыть могилу. У меня не было сил, чтоб унести его с собой, а «братья-единоверцы» преследовали меня, как собаки зверя. Я не мог дать им убить себя, не рассказав вам этого. Я не помню, сколько дней, сколько ночей я полз по земле, уподобившись гаду. Тело мое покрылось ссадинами, корой струпьев, одежды превратились в лохмотья. Меня подобрали грузины-дровосеки. Ночью они привели меня в свое село, тайно, в чулане, кормили, поили три дня и три ночи, не открывая даже своим. Потом ночью дали вот эту одежду, вывели на дорогу и показали, куда идти. Старший сказал: «Говори, что ты пастух, осетин». Научил, как просить. Показал, как благодарить, креститься. Только это спасло от Сибири. Хамбор замолчал. Молчали и все остальные. Давно уже знали горцы, что царские власти не ради добра спешили помогать каждому, кто соглашался покинуть свой край. Чем больше уходило их, тем меньше оставалось царю врагов, тем больше оставалось земель его слугам. Но не знали горцы, как принимал мухаджиров хонкар-падишах. Как принимал их его народ. Теперь узнали. И мрачные, но верные мысли медленно, как волы, брели в их голове: держаться один одного, не верить никому! И не ждать блага за порогом собственного дома. - Да простит и помилует Аллах твоих родителей, Калой, - обратился к нему от всех Хасан-хаджи, - да определит он им рай на вечные времена! - Амин! - поддержали его остальные. Вместе с Хасаном-хаджи все подняли руки для молитвы. Только Зуккур - жрец и почитатель местных богов да Хамбор оставались безучастными к этому обряду. - Ну, Зуккура мы знаем, - сказал Пхарказ, - недавно еще многие из нас, как и он, почитали только своих богов. А некоторых мы и сейчас почитаем. Но ты только не обидься: в кого веруешь ты? Я заметил — ты не молился... Хамбор помолчал, подумал и ответил, не глядя на Пхарказа: - Я молился. Много молился. Я за пророка убивал и своей головы не щадил. Но нет пользы для вас в этом разговоре... Я знаю одно: из земли я вышел, земля меня кормила, как мать, она же станет мне последней постелью. И вот я вернулся к родной земле. «Здесь солнце исцеляет, здесь дождь - из масла». А кому молиться? Молиться можно кому угодно. Но кто услышит? Наступило неловкое молчание. Больше никто не спрашивал его ни о чем. - Калой, я был одним из тех, кто, сам не ведая обмана, вовлек в обман других, - сказал Хамбор. - Я звал твоего отца туда. И я повинен в том, что он погиб. Прости меня за это, если можешь. С таким грехом мне трудно умереть... - Надо простить! - Прости его! - раздались возгласы. Калой оглядел всех и заговорил просто, душевно. - Прощаю тебя, Хамбор. Я не вижу твоего греха! — Он дотронулся до плеча старика. — С прошлым ничего не поделать, — продолжал он, — но думаю, что я не так уж несчастлив, если Аллах хоть тебя послал в этот дом, чтобы освободить мою голову и сердце от вечных правильных и неправильных дум. Спасибо тебе за то, что другом был отцу, за то, что закрыл ему глаза... Я не знаю, кто есть у тебя и куда твой путь. Если ты одинок — вот твой дом. Я и брат - твои сыновья. Но если у тебя свой путь, мы поможем. Теперь ты не один. Ты знаешь: нет здесь в горах ни падишаха, ни князей, ни амбаров с золотом. Но есть вот эти люди, мужские руки и дружеские сердца. И этим мы готовы делиться с тобой! - Правильно! - Оставайся у нас. - Мы сделаем тебя пришедшим братом!* — зашумели мужчины рода Эги. Хамбор долго молчал. Ему трудно было говорить. А потом ответил: - Да не оставит вас благополучие! Слушаю вас и думаю: где и что еще хотели мы найти, уходя от такого народа? Мы были слепы! Спасибо! Но я вернулся уже не для жизни... а чтоб лечь там, где лежат отцы и братья. В этом доме я закончил все дела, которые обязан был сделать на земле. Спасибо за доброту. После этих слов Хамбора люди стали расходиться. На ужин остались лишь самые близкие. Подали мясо, лепешки, чай. Батази, узнав главное, что Турс и Доули погибли, что никакого богатства Калою не дождаться, решила, что больше ей нечего слушать, и принялась помогать Орци по хозяйству. Во время ужина Зуккуру подавали отдельно. Он брезговал есть из одной посуды с мусульманами, потому что они руками совершали омовение тела.. После ужина Хамбор еще долго рассказывал печальные истории из переселения черкесов, которых топили в Черном море и морили заразой, о гибели чеченских партий, а в конце концов попросил дахчан-пандур и слабым голосом запел песню, которую люди сложили в чужом краю: Птицы крылатые, летите вы в Гехичу*. Гехичинскому народу поклон снесите и скажите: В ночном сумраке родных лесов Унылый крик филина заслышав, Пусть вспомнят о нас, без поста и молитвы Бродящих на чужбине и не видящих исхода! Бывало, волк холодной ночью воет, Мы думали: «Он с голоду воет». Нет, он от стаи оторвался - вот причина! Не походим ли и мы на этого волка, Оторванные от родины и родных могил? За что Бог карает нас, как судно, Шедшее в Мекку и разбитое бурей?.. Эти слова тоски и боли мухаджиров дошли из чужой страны до братьев сквозь муки и смерть, сквозь строй пограничных солдат, под свистом пуль и заставили дрогнуть сердца. Люди, которых жизнь приучила больше всего думать о сегодняшнем дне, о хлебе насущном, нелегко понимали суровую правду хамборовских слов. Хасан-хаджи видел по глазам, какое смятение в их душах. Он знал, что от него ждут ответа. И, словно обращаясь к одному Калою, глядя в его удивленное лицо, он сказал: - Аллах указал всем праведный путь в писании пророка. А мы не всегда идем по этому пути. Кто виноват? Вас турки встретили не так, как велит Аллах встречать мухаджиров... А здесь - брат убивает брата... Кто виноват?.. Ему никто не ответил. Тогда Хамбор посмотрел на него злыми глазами и переспросил: - Кто виноват? Не я! Здесь, - он ткнул палкой в пол, - за мою веру на меня слал солдат христианский царь. Там - за мою веру на меня слал солдат мусульманский царь! Если цари не знают, чей я, и боги не знают, чей я, - куда же девались мои молитвы? Кто виноват? Не успел Хасан-хаджи ответить, как Зуккур, открыв щербатый рот, разразился скрипучим смехом. - Вот вопрос! - выкрикнул он, наконец успокоившись. — Вы говорите, Аллах милостив и всемогущ. А как же он разрешил вам губить друг друга? Чем же он лучше старых богов? Они ведь тоже не за руку водят людей! Зачем же люди меняют богов, если они похожи друг на друга?.. Калой очень уважал Зуккура за мягкость его характера, за то, что он прост был с людьми, с младшими. Но эти разговоры о религии не нравились ему. Он знал, что он мусульманин, и не собирался сравнивать и выбирать богов. По иронической усмешке и взгляду Хасана-хаджи он понял, что тот тоже не считает нужным поддерживать этот разговор, потому что гость не в здравом уме. И Калой решил положить конец спору. - Хамбор, кажется, устал. Не пора ли дать ему отдохнуть? - спросил он у старших. Те поняли его, поднялись, распрощались с гостем и, пожелав ему доброго сна, разошлись. Ночь спустилась в аул. В окнах башен она увидела свет и неясные тени задумчиво поднятых лиц. Где-то дрожала тоскливая песня, кто-то о чем-то вздыхал... чьи-то глаза сквозь слезы искали свой будущий день... а перед ними вставала глухая, тоскливая ночь. Как много сегодня светящихся окон! Наутро соседи собрались к жилью Калоя, чтоб проводить старика. Он выглядел совсем по-иному. Соседи узнали на нем папаху, серый бешмет и ноговицы Гарака. Орци держал оседланного коня. - Мальчик, - обратился Хамбор к Калою, - твоему благородству и доброте нет предела. Но я не могу воспользоваться этим конем. Я забыл, когда в последний раз ездил верхом, да и сил у меня нет, чтобы сдержать скакуна. Спасибо, он мне уже не помощник. - Ты ошибаешься, Хамбор! - ответил Калой громко и уверенно. -Этому коню может довериться ребенок, и я пойду с тобой. Слава Аллаху, ты не в той стране, в которой вы искали дружбу, а нашли вражду. Правда, не моего ума это дело и не к месту разговор, но вы в свое время должны были понять: если русский царь так свободно и с радостью отпускает вас, - значит, это для вас не к добру!.. Он знал, куда отпускать и что с вами будет! Соседи Калоя переглянулись. - Ты прав! - сокрушенно покачал головой Хамбор. — И мы это поняли. Но только поздно. А в самом начале нас гнала туда ненависть, голод, религия и вера в слова Мусы, сына Алхаза - собачьего сына, - с ненавистью воскликнул старик. - Ложись, - негромко сказал Калой. Быстрый подобрал ноги и лег. Хамбор растерянно смотрел на лошадь. - Садись в седло, - обратился к нему Калой. Старик не решался. - Садись, не бойся! - ободрил его Пхарказ. - Этот конь у него понимает ингушский язык! Народ засмеялся. Старик неуверенно занес над седлом ногу я сел. - Вставай, - так же негромко приказал Калой, и Быстрый осторожно встал. - Счастливо оставаться! - простился Калой с односельчанами и тронулся в путь. Быстрый пошел за ним. Эгиаульцы напутствовали их добрыми пожеланиями. За все время, что провел Хамбор в этом селе, он впервые улыбнулся, пожелал людям хорошей жизни, богатого урожая и уже издали крикнул: - Раньше я знал, что при людях не все можно говорить, а теперь и лошадей придется остерегаться! Вскоре Калой и его гость вошли в Ассиновское ущелье. Они двигались молча, потому что рядом с тропой, прыгая с глыбы на глыбу, продираясь в завалах камней, с ревом бежали бело-зеленые волны Ассы. По обе стороны ее высились обнаженные слои каменных гор. Теснины между ними заросли нежно-зеленой листвой бучины, чинары, орешника. Было прохладно. Воздух наполняла влажная пыль, в которой внезапно возникали полосы радуг. А над ущельем узкой дорогой простиралось бездонное голубое небо. Хамбор любовался этой колыбелью буйного потока, и в голове его неотступно кружилась одна и та же нерадостная мысль: «Зачем, зачем уезжали?..» Они сделали привал у родника. Чьи-то заботливые руки приладили к скале лоток для стока воды, выдолбили корыто для животных, поставили на сланцевую плиту деревянную чашу для путников. Хамбор напился и пожелал долгой жизни тому, кто сделал все это. Калой заметил: Хамбор даже случайно ни разу не упомянул имени Бога, не пожелал никому блага на том свете. Видно, он в самом деле потерял веру. И Калой мысленно просил Аллаха простить Хамбора за слабость его души. Сегодня старик был значительно бодрее, чем вчера. Он сделал несколько резких движений руками, поизгибался в пояснице, размял затекшие от непривычно долгой езды ноги, с наслаждением вдохнул свежий горный воздух и неожиданно для Калоя сказал: - Когда у человека в начале жизни нет глаз и головы, чтобы заглянуть вперед, тогда в конце ее он может не оглядываться. Там не останется ничего, кроме боли... Начать снова, мальчик, никому не дано!.. Поехали!.. «Нет, Хасан-хаджи, - думал Калой, шагая впереди своего коня, - ум этого старика ясен, как родник! И если он изверился в силах небесных, то неплохо усвоил дела земные. Как это он сказал: «Кто не умеет заглянуть в свое будущее, тот ничего не найдет в своем прошлом»? А что же у меня впереди? Что я должен делать теперь? Почтить память родителей. Посчитаться с Гойтемиром за предательство... Распрощаться с мыслью о помощи Турса. Добиться, чтоб Зору выдали сейчас... Вместе с нею трудиться, чтоб хорошо жить...» Он был очень рад этим мыслям и благодарен за них Хамбору. Теперь, когда он ясно представил себе, что делать, у него на душе стало светло. И день показался ему светлее. Увлеченный думами, Калой намного опередил своего спутника. Заметив это, он остановился под вековым дубом. Вскоре из-за поворота показался Быстрый. Он шел легко, покачивая головой и навострив красивые уши. Хамбор любовался ущельем, словно видел его в первый раз. Глядя на него, Калой подумал: «И отец мог бы так ехать...» Вздохнув, он зашагал дальше. А в это время в башне у Пхарказа было тихо, словно рядом лежал покойник. Сам он помрачнел, замкнулся в думах. Вспомнилось ему детство, прошедшее здесь, в этих стенах, в этих дворах, на этих склонах. Он и Гарак были одногодки. Турс - лет на десять старше. Потом все сравнялись и были друзьями. Теперь двоих нет. Значит, очередь за третьим. Мир его людей редеет. Тоскливо и холодно на душе из-за этого, и порой кажется: незачем жить... Зору не выходила из своей комнаты. На вопросы матери она не отвечала, отворачивалась. Потеряв надежду узнать, о чем она думает, Батази с раздражением проворчала: - Не знаю, что гложет тебя. Но знаю одно: если б в этой жизни что-нибудь получалось так, как хочешь, то ее можно было бы назвать жизнью! А про себя решила: «От этого настроения девчонки хорошего не жди... Надо что-то делать, пока она чего-нибудь не натворит». В этот же день Батази побывала у Хасана-хаджи и откровенно поделилась с ним своими опасениями. Тот выслушал ее. - Есть у тебя причина для тревоги, — сказал он ей. — Я подумаю, что делать. А пока советую: не оставляй ее одну. Хасан-хаджи отправился к Гойтемировым и предупредил: если они не поторопятся, вся затея с женитьбой Чаборза может провалиться. Он рассказал о Хамборе, о том, что Турс и Доули погибли. Намекнул Гойтемиру на то, что он в конце концов одержал победу и избавился от своего врага. Но он ничего не сказал старшине о завещании Турса и о том, что теперь только и появился у него самый опасный и сильный враг. В планы Хасана-хаджи не входило предупреждать об этом Гойтемира. Он думал только об одном - сделать Калоя непримиримым врагом старшины. Но Гойтемир был спокоен. Наконец Андарко послушался его. Он женится в самое ближайшее время. - А как с ним закончим, я сейчас же решу все с Пхарказом. Мне только начать! — хвастался он. — Кончу я одним ударом! Проводив Хамбора до аула Алкун, который находился у выхода из Ассиновского ущелья, и поручив своему родственнику довести его до родного аула, Калой вернулся. Несколько дней он пропадал в скалах, вырубая плиты для памятников отцу и матери. Орци приносил ему еду и питье. Наконец плиты были готовы. Договорившись с Хасаном-хаджи, в назначенный день Кал ой погрузил камни на сани и на паре быков перевез их на вершину перевала Трех Обелисков. Это было такое место, мимо которого проходила главная тропа, соединявшая глубины гор с Джараховским ущельем, с долиной Терека. У выбранного Калоем места собрались односельчане и родственники, люди, знавшие Турса и Доули. Каждый старался помочь ему. Выше тропы, на бугорке, были выкопаны ямы. В них один возле другого установили оба камня. Чуть поодаль от них Калой сам посадил два дерева - дикую грушу и яблоню. Невдалеке из скалы пробивалась вода. Калой снял землю до камня, из-под которого вытекали бойкие струйки, обложил их сланцевыми плитами, полуприкрыл такой же плитой, и вскоре вода потекла из криницы тоненьким ручейком. Когда в роднике осела муть и установилось прозрачное зеркало воды, Калой помолился, наполнил первую чашу, поднял ее и сказал: - Пусть каждому, кто ее выпьет, она принесет здоровье, даст благо и будет вечно благом нашей земли! Пусть каплями этой воды люди помянут Турса, Доули и таких, как они, оставшихся без могил на чужбине. Он сделал глоток и вылил воду на землю. За ним последовали остальные. Наполняя чашу и отпивая глоток-другой, они желали прощения на том свете «погибшим на чужбине без могилы и камня». Обычно, установив памятник, в жертву за усопших резали скотину. Так как Калой не привел ничего, люди решили, что барана, которого он зарезал в честь гостя Хамбора, он и посвятил родителям. Но они ошиблись. Калой попросил парней помочь ему свалить быка. Мужчины и Хасан-хаджи стали уговаривать его, чтобы он не лишал себя рабочей скотины, без которой трудно будет в хозяйстве. - Да. Это моя лучшая скотина, - ответил Калой. - И да примет ее Аллах в жертву за моих родителей, потому что большим я не располагаю. Им от меня больше ничего не понадобится! - С этими словами он зарезал быка. Орци подставил чашу, набрал крови и облил ею памятники и землю вокруг. Это было по древнему обычаю, не по-мусульмански. Но Хасан-хаджи не мешал. Он призвал правоверных на молитву и, став впереди, начал намаз за умерших. Калой освежевал быка и разрубил тушу на равные шестьдесят три части. Орци с ребятами наготовили ореховые прутья и нанизали та них мясо. Поблагодарив людей за помощь и уважение и отдав каждому его долю жертвы, Калой отпустил людей. У памятника остался он и Орци. До вечера по дороге проехало несколько человек. Калой каждого оделял жертвенным мясом, принимал соболезнование. Наконец последний луч солнца погас на свежих обелисках. Надо было возвращаться домой. Калой поставил в ярмо быка, погрузил остатки мяса, завернутые в шкуру, чтобы раздать их в ауле семьям вдов и сирот, и тронулся в путь. Но парное ярмо перекосилось, повернуло быка поперек дороги. Горькая усмешка появилась на лице Калоя. - Вот тебе и новая земля, богатство и почет... Турецкий шарф с золотыми нитями... - Но, увидев, что Орци смотрит на него с удивлением, он сказал: - Видно, на свете больше таких, которые нуждаются в нашей помощи. Ну что ж! Будем помогать. Он скинул с себя бешмет и остался в нижней рубахе. Снял чувяки, засучил штаны и рукава и, всунув голову в ярмо, приказал Орци погонять быка. Стронув сани, они пошли - бык и человек - в одном ярме. На спуске дорога утонула в лесу, в непросыхаемой грязи. Ноги увязали по колено. Жидкое месиво брызгало в глаза, сани проваливались, стали свинцовыми. Но они шли - бык умно, как человек, выбирая на обочине опору для ног, а человек яростно, как бык, напрягая жилы и треща в костях. Орци что было сил подпирал сани сзади. Казалось, этому спуску и этой грязи не будет конца. Стало нечем дышать. Впереди послышались голоса. Люди догадались, что на одном быке не свезти парных саней, и вернулись с пути. В полумраке они заметили, что сани движутся. И только когда сблизились, увидели страшное лицо Калоя. Они кинулись к нему. - Ничего... Я сам... - прохрипел он, едва переводя дыхание. Но люди сняли с него ярмо, подхватили сани, сообща вытянули их до сухой дороги и поволокли домой. - Калой! - сказал старший из них. - Силен ты. Но и тебе не всякое ярмо будет по плечу. Когда тяжело, надо о народе не забывать. Ты же наш. А мы - твои... Дня через два-три после этого к Батази прибежал от Хасана-хаджи соседский мальчик и передал, что тот хочет поговорить с нею... Батази заволновалась, но виду не подала. Ей страшно не хотелось оставлять дочь одну. Пхарказ еще не возвратился из леса, но ждать его она не могла. Притащив из клети шерсть, она поручила Зору перебрать ее, а сама, пообещав сейчас же вернуться, соврала, что пойдет к соседке. Но Зору не поверила ей. Она увидела в окно, как мать, обойдя соседскую башню, стала быстро удаляться в другой конец аула. Уже несколько дней Зору продумывала, как ей поговорить с Калоем. Более удобного случая нельзя было ждать. Она вышла и через забор подозвала Орци. - Брат дома? - спросила она негромко. - Дома, — ответил мальчик. - Позвать? - Скажи, чтоб он сейчас же пришел под большой орех, что у верхнего солнечного могильнка. Окольным путем она побежала в назначенное место. Было еще светло, ее могли увидеть. Но в молодости бывают такие желания, которые невозможно сдержать. Калой ждал этой встречи. Он тотчас пошел к могильникам. Хасан-хаджи встретил Батази возгласом радости. - Ну, женщина, Аллах, кажется, особо отметил тебя! - воскликнул он. - Наши молитвы дошли, наши чаяния сбываются! - Ой, послушай... что ты говоришь? - растерялась Батази. - А то, что вчера в Назрани была свадьба. Гойтемир женил Андарко. А дня через два и ты жди гостей! Батази привстала, открыла рот, чтобы что-то сказать, но поперхнулась от волнения и села. Хасан-хаджи наслаждался впечатлением, которое произвели его слова. А Батази словно ума лишилась. У нее вдруг хлынули слезы, и она стала утирать их подолом. Потом начала смеяться, вскочила, чтобы бежать домой. Но Хасан-хаджи заговорил об очень важных вещах. Он предложил обсудить, как встретить гостей. Ведь это будут необычные гости! Что следует делать хозяйке, девушке, Пхарказу; где и как рассадить гостей, как говорить с ними, чтобы не потерять достоинства и в то же время не произвести впечатления заносчивых людей. На что соглашаться, а на что и нет. Поговорили даже о том, чем и как угощать их, хотя этому женщину не стоило учить. Батази слушала Хасана-хаджи, как родного отца. «Только, — думала она, — как бы не перепутать всех премудростей!» И, словно угадав ее мысли, Хасан-хаджи сказал, что вероятнее всего он будет в числе сватов и сумеет, как свой человек, вовремя подсказать ей, что надо. Батази до того расчувствовалась, что, прощаясь, обняла Хасана-хаджи - чужого мужчину, назвав его братом и отцом. Только подходя к своей башне, она перестала улыбаться, да и то потому, что не увидела в окне света. А стало уже темно. «Что это Зору, заснула, что ли?» - пронеслось у нее в голове. Неясная тревога обдала ее жаром. Она кинулась бегом. Поднявшись в башню, окликнула дочь. Ей никто не ответил. Она выбежала во двор и снова позвала Зору, прислушалась. И снова молчание. Первым желанием было обежать соседей и, если ее там нет, поднять тревогу. Но она вовремя одумалась. Это бросило бы тень на Зору и на весь их дом. И вряд ли после этого Гойтемир захотел бы родниться... У Батази подкосились ноги. Она опустилась на ступеньки. Зору и Калой успели поговорить. Она тяжело переживала потерю его родителей и поэтому стала для него еще ближе, еще дороже. - Кроме тебя да Орци, у меня теперь нет никого! - печально сказал Калой. Она подняла на него глаза, и он увидел, сколько в них доброты. Они условились встретиться через три дня на старом месте, у башни Ольгет-ты, и разошлись, озаренные минутой счастья. Калой пошел к Иналуку, а Зору побежала домой. Когда, войдя во двор, она увидела на пороге башни мать, сердце у нее оборвалось. Она почувствовала, что это не мать на пороге, а сама беда. - Ты уже пришла? - сказала она матери, обходя ее. Мать поднялась и вошла за ней в общую комнату. Зору зажгла свет. На полу лежала куча нечесаной шерсти. Обе посмотрели на нее, молча встретились глазами. Зору села и начала работать. - Куда ходила? — строго спросила Батази, едва сдерживая гнев. - Воздухом подышать, — невозмутимо ответила Зору. - Я тебя спрашиваю: куда ходила? - Сказала тебе... - С ним встречалась?.. Зору промолчала. - Шлюха! - завопила Батази. - Я покажу тебе, как позорить старость отца и матери! Не успела за дверь выйти, как она уже кинулась на эту жердь! - От гнева лицо ее налилось кровью. Брань потоком лилась на голову Зору. Лицо ее покрылось пятнами, руки, раздиравшие шерсть, дрожали. Наконец она не выдержала: - Можешь говорить про меня, что хочешь. А человека не оскорбляй! Он тебе ничего не сделал плохого! - Вор он, твой человек! - взорвалась пуще прежнего Батази. - Не сосед, а вор! Видишь, какой жених нашелся! Ему отдай девку, а он взамен и латаных штанов не может предложить! Нищий, сын нищих и тебя туда же тянет! Не выйдет. Умру, тебя убью, но этого не будет... А ты, тихоня, сукой к нему ласташься! Я тебе покажу, как нас позорить! Зору поднялась, тяжело дыша. - Да какая же я сука? Я же не твоя сестра! Ненависть поднялась у Батази против дочери, как против лютого врага. Та упрекнула ее сестрой, которую муж действительно выгнал после первой брачной ночи, потому что она оказалась нечестной... Об этом знали многие. Такое не утаишь. Но никто никогда не смел упрекнуть Батази позором сестры. Она в ярости схватила из-под печи железные щипцы и ударила Зору по голове. Зору никогда не били. И этот удар ошеломил ее не столько болью, сколько обидой. Она в удивлении посмотрела на мать, а та снова бросилась на нее и в исступлении стала колотить до тех пор, пока сама не задохнулась и не свалилась в припадке. Зору стояла, словно окаменев. По ее лицу, платью, рукам текла кровь. В это время открылась дверь. На пороге появился отец. Сначала он не понял ничего. На полу билась в рыданиях жена. Дочь обливалась кровью. - Что случилось? — едва выговорил он. — Что случилось?? Батази первой пришла в себя. Она, шатаясь, поднялась и упала перед ним на колени. - Я виновата... - простонала она. - Я проглядела... Я не сумела воспитать... Дочь наша стала потаскухой!.. - И она снова зарыдала. - Что? Что ты сказала? Пхарказ схватился за кинжал. Но Батази повисла на его руках. - Убирайся с глаз отца! Убирайся! - закричала она на дочь. Та ушла. Ушла, шатаясь, как во сне. Из окна ее комнаты было видно черное небо и далекие звезды над горами. Она облокотилась на холодный подоконник. Лбом прижалась к стеклу и стала глядеть в это небо пустыми глазами. Но постепенно мысль ее прояснилась. Она услы-шалa, как мать то причитает, то сквозь слезы рассказывает отцу о ней. И она подумала, что, наверно, очень виновата, так как стала думать о своем счастье, забыв о них. Что она, наверно, очень обидела родите- лей, раз они в таком горе... Отец даже готов был убить ее. И еще подумала она, что ей и умереть не страшно, лишь бы они успокоились. Неожиданно скрипнула дверь. Она почувствовала, что это отец, и повернулась к нему. Свет из открытой двери упал на нее, бледную, красивую, страшную... - Правда, что мать говорит? - спросил он. - Ты шлюха! - снова заголосила Батази. - Это правда? - повторил Пхарказ. - Нет, - сказала Зору. - Это она напрасно... Но я виновата... Я выходила без спросу. Пхарказ шагнул к ней, пригнулся к ее лицу, так что она ощутила его прерывистое дыхание, и сказал: - Если я узнаю, что ты правдой или неправдой хоть раз выйдешь за порог, я убью тебя вот этой рукой! И он, размахнувшись, со всей силой дал ей пощечину. Зору свалилась и потеряла сознание... Калой пришел домой поздно. Но, к своему удивлению, он застал Орци на ногах. Тот еще не ложился спать и шепотом рассказал Калою обо всем, что случилось в доме у Пхарказа. Это потрясло Калоя. Он велел Орци ложиться, а сам вышел во двор. В башне Пхарказа было темно и тихо, как в могиле. Он неслышно подошел к стене, где находилось окно Зору. Постоял, послушал. Но и здесь не было признаков жизни. Он вернулся к себе, потушил лампу и лег. Но в эту ночь в этих двух башнях спал только один Орци. Три следующих дня прошли так, как до этого прошло и тридцать и триста. Жители этих башен были заняты своими делами по хозяйству. Только нигде ни разу не показывалась Зору. Ее никто не видел даже в окне. Калой догадался, что родители решили совсем не выпускать ее. Это окончательно подтолкнуло его договориться с Зору на последнем свидании и заслать к Пхарказу сватов. А если она не станет возражать, он готов просто похитить ее. Именно об этом он и думал, когда в назначенный день обходным путем пробирался на своем коне привычной тропой к башне замка Ольгетты. Он верил, что Зору так или иначе ускользнет из дому, чтобы встретиться с ним. Подождав до сумерек в лесу, он выехал к реке, переправился и поднялся к развалинам. Пустив Быстрого пастись, он сел на излюбленные камни и предался раздумью. Скоро уже должны кончиться эти потаенные и опасные встречи, и он будет видеть Зору у себя в доме всегда. Он не сомневался в том, что общими усилиями односельчан, Хасана-хаджи, который как-то сам намекнул ему на Зору, удастся засватать ее, уговорить родителей. Конечно, завидного мало в таком зяте, как он. Но разве он один беден? В конце концов, у него с Зору вся жизнь впереди, и может быть, им еще удастся выбраться из нищеты! Ведь не с неба же блага валятся на людей. Их добиваются сами люди. Так будут добиваться и они. Только бы пришла она, чтобы договориться обо всем в последний раз. Долго ждал Калой. Но Зору не шла. Это случилось впервые с тех пор, как они стали встречаться. Он решил подождать еще. Если б он знал, как безнадежно было это ожидание! Еще вечером, не успел Калой уехать из аула, с другой стороны в него въехали Гойтемир, помощник пристава и два стражника. Они завернули к Хасану-хаджи, посидели у него за легким чаем и вскоре, прихватив его с собой, направились к Пхарказу. Их появление в ауле всполошило всех. Присутствие помощника пристава и стражников не сулило ничего хорошего. Никто к ним не подходил. Люди ждали, хотя всем не терпелось узнать, зачем они прибыли. Даже у Пхарказа екнуло сердце, когда он увидел, что они направляются к нему. И только одна Батази просветлела и обрадовалась так, словно наступил день, в который ее мать выходила замуж*. Самым трудным было для нее держать эту радость в себе, как научил Хасан-хаджи, сделав вид, будто ничего особенного не случилось. Но когда гости вошли и расположились в кунацкой, оставив во дворе стражников, которые занялись лошадьми, понял и Пхарказ, что на этот раз помощник пристава прихвачен Гойтемиром для пущей важности и что намерения у них самые благожелательные. Как его ни уговаривали гости, он отказался сесть, и, так как в доме не было младше него мужчины, поддерживая разговор с гостями, он оставался стоять у дверей. Через некоторое время Хасан-хаджи вывел его, объяснил цель их прихода. Пхарказ принял эту весть внешне спокойно, с достоинством. Он распорядился, чтобы Зору оделась и, как в старину, вышла поздороваться с гостями. Тем временем Батази успела позвать себе на помощь трех соседок, и они принялись за дело. Были у Батази, как у всякой горской женщины, запасы, которые хранились только для гостей. Кое-что она сумела привезти от матери. И поэтому теперь могла выставить угощение на славу. В котел пошел огромный индюк, не хуже барана, куры. Женщины быстро, умело готовили лепешки с творогом, резали мед в сотах. Доверив соседкам эту часть своих забот, Батази взяла на себя самое главное - подготовить для выхода к гостям дочь. Зору весь день думала о встрече с Калоем. Видя, что ей не удастся вырваться к нему, она решила хоть через Орци предупредить его. Но мать не дала ей и этой возможности. А когда приехали гости, Зору поняла: судьба ее решена. Всем своим существом, всем сердцем она восстала против того, что должно было совершиться. Но где-то в душе сама уже сознавала, что все ее желания обречены на гибель. Избитая, униженная, подавленная, все эти дни она была совсем больной. Она стыдилась людей. Ей казалось, что весь мир знает о ее позоре. Она стеснялась своего унижения, даже думая о встрече с Калоем. Но его она хотела видеть. Ему одному хотела она сказать, как ей тяжело. А он все дни был от нее дальше всех. Мать стерегла ее, как овчарка. И вот мать говорит ей, чтобы она оделась и вышла к гостям. А в гостях сам Гойтемир, Хасан-хаджи и русский начальник. Она чувствовала величие этих людей, понимала, для какого важного дела они пришли, но остановить сватовство она могла, только восстав против всех этих взрослых и больших людей, против родителей и даже соседей, которые сегодня говорили здесь только шепотом. Где же ей было на это взять силы? Ведь все, что она слышала с детства, все, во что должна была верить, как в Бога, было одно - смирение и послушание воле старших. Хорошо, когда ее желания совпадали с их желаниями. А вот теперь случилось так, что она желала одного, а все они — другого. Как же ей было взять верх над собой и над ними? Обрывки разрозненных мыслей возникали и гасли в ее голове. Она едва двигалась, и, глядя со стороны, можно было подумать, что она вот-вот закроет глаза и заснет. Батази не хотела кричать на нее в такой момент. Она стремилась как-то вернуть дочери живость, чтобы та не произвела на гостей дурного впечатления. Она говорила без умолку, давала Зору советы, как выйти, что сказать, как и когда покинуть их. - Послушай-ка меня, мамина девочка! - ластилась она к ней, но Зору не слушала ее и продолжала облачаться, словно все, что здесь происходило, меньше всего касалось ее. Наконец она была одета. Мать в последний раз оглядела ее и, заметив бледность щек, кинулась за кумачовым лоскутом, чтобы нарумянить дочь. Но Зору отстранила ее и вошла в кунацкую. Как только Зору сквозь опущенные ресницы увидела гостей, она сразу же перестала думать о том, кто они и зачем здесь. Это были гости, и она по привычке говорила им и отвечала так, как считалось принятым и приличным по традиции. Гости совершенно свободно и откровенно могли разглядывать ее потому, что она не смотрела на них. Глаза ее были опущены вниз или смотрели куда-то в сторону. Она поздоровалась, спросила, все ли благополучно у них дома, ответила на вопрос о своем самочувствии Гой-темиру и Хасану-хаджи, уделила внимание помощнику пристава, как особому гостю, извинилась за неудобства, недостатки, которые могут встретить такие почетные гости в их доме, сказала, что счастлива видеть их у себя... Говорила Зору негромко, не торопясь, без жеманства и произвела самое лучшее впечатление. Гойтемир в душе был против того, чтобы родниться с Пхарказом. Зору он не видел вообще, не помнил ее. Но теперь настроение его резко изменилось. Такая невестка могла только украсить его дом. Он был польщен и заключением помощника пристава, который сказал, что подобная красавица, будь она в городе, свела бы с ума не одного мужчину. Тоненькая, бледнолицая, с резкими черными бровями, из-под которых только иногда светились большие темные глаза, полные скромности, достоинства и грусти, она была очаровательна. Хасан-хаджи мысленно сравнивал ее с молодой Наси и не мог сказать, которая из них лучше. Он вспомнил Калоя. Подумал о том, какой ему готовится удар, и искренне пожалел умного, простодушного парня с честной душой, потому что тот с детства нравился ему. Но он ведь однажды советовал Калою жениться на Зору, и Калой, видимо, сам виноват, не проявив достаточной настойчивости. Мулла успокоил себя мыслью, что такой богатырь, как Калой, найдет себе пару. А его Чаборз, обиженный судьбой уже тем, что он незаконнорожденный и не знает, кто действительно его отец, должен хоть жену получить по своему выбору. Улучив подходящий момент, Зору извинилась, попятилась к двери. Ей пришлось немного пригнуться, чтобы, выходя, не задеть за притолоку высоким курхарсом. В это время две блестящие черные косы ее достали до самого пола. Когда она вышла, гости переглянулись. - Ой, и не дурак у тебя сын! - воскликнул помощник пристава. -Сватай, не мешкая! И то, что у вас полагается потом за ответом приходить, - это ерунда! Ответ должен быть сегодня - и баста! Гойтемир и Хасан-хаджи переглянулись. - Лучшего свата не видел! - сказал Хасан-хаджи. - Он поможет нам решить дело быстрее, чем мы думали. В комнату снова вошел Пхарказ. И Хасан-хаджи без лишних слов и похвал жениху, как это водилось, рассказал ему снова о цели их прихода, хоть это всем уже было известно. Пхарказ выслушал его и Гойтеми-ра со вниманием. Он поблагодарил за оказанную ему честь и обещал, посоветовавшись со своими родственниками и семьей, дать ответ. Помощник пристава попросил перевести ответ Пхарказа и остался недоволен им. - Растолкуй ему, - сказал он, глядя на Пхарказа так, словно тот был в чем-то уличен, - я здесь бываю раз в год, и мне хочется, чтоб он решил это дело при мне. Родственники там всякие, десятая вода на киселе, их собирать да спрашивать не обязательно! Джигит должен сам решать такие дела! Ну, а марушку* свою да девку спросить можно. Хотя, насколько я знаю, вы со своими бабами не очень-то считаетесь. Так что хочет он или нет, а без ответа мы не уедем! Барашку надо резать! - Он провел пальцем по шее. — Чик! Голова долой! Гойтемир перевел слова начальника и от себя весело добавил: - Дело, конечно, твое. Но и мы не возражаем. Чем скорее, тем лучше! Меньше сплетен будет... Пхнрказ понимающе закивал головой, сказал, что сделает все, что предначертано Богом. Выходя, он столкнулся с Батази. Она приросла к дверям. Ему не пришлось передавать ей своего разговора со сватами. Она уже знала все. - Хорошо, что этот русский с ними! Он умнее всех! Послушай-ка, не тяни! Дай им скорее ответ! Надо воспользоваться случаем, что русский, друг Гойтемира, не хочет ждать... - зашептала она мужу прямо в лицо. Он отмахнулся и вышел на террасу. - Поговори с дочерью, - бросил он ей через плечо. Дочь у него была единственная. И сейчас ему и радостно было за нее и страшно. Что из этого получится, кто знает?.. Пробурчав что-то, Батази кинулась в комнату Зору. - Мне за тебя умереть! — обняла она за плечи дочь, которая встала при ее появлении. - Уже! Уже попросили тебя у отца! Все трое говорили. А начальник так уж тебя хвалил! И просит, чтоб при нем дали ответ. Отец вышел. Волнуется. Ждет, что ты скажешь... Зору усмехнулась. - А если я не пойду? Что будет? - спросила она, кажется, впервые со времени их скандала взглянув на мать в упор. Батази растерянно развела руками. - Я думаю, отец тогда волен поступить так, как он посчитает нужным... Он ведь отец! - Батази снова развела руками... Ей уже надоедал этот никчемный разговор со строптивой девчонкой. Но она сдерживала себя. - Послушай. Если ты думаешь о другом, тогда я тебе скажу, что ты не должна о нем думать. За него хотят выдать сестру Наси. Красивая, богатая... Он будет жить с нею, вздохнет, избавится от нужды. И другое: если мы сегодня просто так, без причины, откажем Чаборзу, у которого нет недостатков в поведении, у которого честные и знатные родители и богатство, люди не поймут... Так это или нет, я уже и сама не знаю, но скажут, что ты нечестная... что испугалась замужества... Эти слова, как плеть неука*, хлестнули Зору. Она с презрением посмотрела на мать. Ей ничего сейчас не хотелось, кроме одного: показать этой язвительной и жадной женщине свое превосходство. Она знала: как только ее просватают, Батази тут же начнет заискивать перед нею, как перед невесткой Гойтемира. И ей захотелось власти над этой женщиной, так бездушно топтавшей ее сердце. - Батази, - сказала она внятно и гордо, - матерью я не хочу называть тебя - твое материнское сердце съела твоя жадность. Запомни этот разговор: мой отец бедный человек, потому что у него никогда не было богатства и еще потому, что у него всегда была такая жена, как ты... Но я не унижу его! - Что здесь происходит? Что еще я должен услышать? - раздался голос Пхарказа, внезапно появившегося на пороге. Зору отвернулась к окну. Батази растерянно заморгала. - Не знаю. Вместо того чтоб самому ответить за нас, ты вот послал меня к ней... Поговори теперь... - с обидой сказала Батази. — Я уже получила свое... Послушай и ты... - Что я должен услышать? Что? - с напускной грубостью, за которой скрывались его полная растерянность и слабость, спросил Пхарказ. Но прежде чем Батази успела вставить слово, заговорила Зору. - Отец, - сказала она. - Ты слушал ее всю жизнь. А меня послушай только раз. Не верь словам, которыми она меня обзывала. Это грязные слова. Я никогда не забуду их! И знай: не было у тебя грязной дочери... Из-за меня никому не придется опускать голову... Вот и все. Там ждут люди. Не думая обо мне, дай им ответ, какой тебе захочется. Это будет моей судьбой. Мать я могла просить, о чем хотела... Но она ничего не поняла... Тебя прошу об одном: будь гордым с этими людьми... Зору отвернулась, Батази всхлипнула и выбежала из комнаты, а Пхарказ жалко потоптался, не находя, что ответить, потому что жена подготовила его к другому разговору с дочерью, потом неуверенно подошел к ней, неловко дотронулся до ее плеча и, понизив голос, чтобы никто не услышал, сказал: - Спасибо тебе. Да будет тебе на счастье все это! Аллах, пославший их сюда, сделает это! И он ушел, чтобы навсегда лишить радости свою единственную и любимую дочь. Немного погодя в башне Пхарказа началось небывалое. Заскрипели двери, застучали топоры. Двор наполнился соседями. Они поздравляли Пхарказа, помогали, где и чем могли, свежевали огромного барана, которого привели от Хасана-хаджи. Причем тот наотрез отказался взять у Гойтемира деньги. - Я обязан Чаборзу, - сказал он торжественно, - и этого барана за его невесту режу я! Никто, конечно, не догадывался о всей глубине смысла этих слов. На столе перед гостями стоял индюк, пиво, горячий двойной карак*. Затем появился и баран. А на отдельном блюде - отварная баранья голова, грудинка и курдюк. Это блюдо - знак высокой почести - Гойтемир предложил «из уважения к аулу», с которым он породнился, не трогать и оставить местным старикам. Но хозяин воспротивился и сказал, что более почетных людей в ауле не может быть! Гости не заставили себя уговаривать. Стражников тоже накормили, напоили, и они, сытые по горло, сидели на улице у башенной стены, всласть посасывая люльки и разговаривая. Всем было хорошо. Каждый был занят своим, каждый знал свое место. И никому теперь не было дела до маленькой комнатки Зору. Зору стонала, спрятав лицо в подушку. Мечта ее была убита навсегда. Все, что было в ее жизни, - это встречи с Калоем. Светлые, они остались там, на крутой скале, у старой башни. Будущее вставало черным, как ночь, и долгим, как могила. Просидев на вершине Ольгетты до петухов, Калой уехал. «Что могло случиться? - в который раз думал он и не находил ответа. — Наверно, Зору не удалось ускользнуть от родителей». Но как только с горы открылся вид на аул, он сразу понял: там что-то произошло. Никогда в такое позднее время в ауле не светилось так много окон. Он пустил коня рысью. Через некоторое время он уже с уверенностью мог сказать, в чьих башнях этот свет. Не ложились у Пхарказа и его соседей. Волнение охватило Калоя. Что бы это могло означать? Плохое, или хорошее? А может быть, с Орци что-нибудь?.. Он въехал в аул. В окне Зору света не было. Под стеной их башни он увидел людей. Приостановив лошадь, Калой окликнул сидящих. - Хабар дац*! Ходи дальше! - откликнулся один из стражников, и Калой понял, что это не ингуши. Он заехал к себе во двор, спрыгнул с коня и забежал в башню. У камина сидел Орци. При виде брата он вскочил и в нерешительности остановился, опустив голову. - Что происходит? - спросил Калой. Орци поднял на него глаза, в которых стояли слезы. - Да ты скажешь или нет? — вышел из терпения Калой. - Ее отдали... — тихо ответил мальчик и отвернулся, чтобы скрыть слезы. Если бы он сказал, что Зору умерла, что ее убили, Калой не был бы так поражен. Он потерял способность говорить, двигаться. Даже мысли остановились в его голове. Он неуверенно, как спутанный конь, дошел до нар, сел, откинулся на горку матрасов и, едва повернув во рту пересохший язык, сказал: - Рассказывай... Орци знал все, словно он сам присутствовал на сватовстве. Из разговоров, которые велись в доме Пхарказа и во дворе, ничто не ускользнуло от его слуха. Ночью его никто не видел. Да никто и не собирался делать тайны из того, что сватают девушку. Наоборот, все соседи только и жили этим событием. Рассказ Орци был подробным и точным. Калой слушал его с закрытыми глазами. Весть эта, как налетевший ураган, ворвалась в его душу и исторгла из нее нечеловеческий стон. Орци вздрогнул, подался в сторону. Калой ненавидел людей. Ненавидел Зору. Он готов был уничтожить всех. Но эту ненависть сменило чувство тоски по любимой, желание отнять ее у всех, увезти, скрыть от всего мира. Не в силах принять решение, он приказал Орци скакать к Йналуку и привезти его сюда. - А за ним некуда скакать! — встрепенулся Орци, обрадованный тем, что наконец услышал голос брата. — Он на их дворе. Заходил за тобой, не застал и пошел к ним. Я сейчас... — И он вынесся из комнаты. Оставшись один, Калой вскочил, заметался, как волк в капкане, рухнув на нары, ударом кулака провалил тесину и затих. Так и застал его Иналук. - Что он, спит? - оглянулся Иналук на Орци. Но, услышав его голос, Калой встал. Всегда жизнерадостный, веселый, Иналук смотрел на него зло и отчужденно. - Растянулся во всю длину нар, а девку, как телушку, из-под носа увели! Сколько раз говорил тебе - забирай! Добром, или силой - забирай! Так нет. Все придумывал, богатством хотел оделить Пхарказа! Вот тебя и оделили! Гойтемир, конечно, даст Пхарказу воротник вместо то-го, который у него вши обглодали... Калой стоял, опешив. Он думал, что ему придется распалять друга, а тот кипел, словно это у него отняли возлюбленную. И Калой впервые подумал о том, что, наверное, он сам виноват. Так долго тянул, мечтал с Зору, вместо того чтобы поступать решительно, по-мужски. Они сели на нары, Орци - у очага. Долго продолжался их безрадостный разговор. Калой порывался напасть на Пхарказа и его гостей сейчас. Но Иналук, который был старше и рассудительнее, решил иначе. - Сейчас напасть, - сказал он, - это лишиться всего, устроить резню. Неизвестно, кто будет убит, кто останется. В свалку будут втянуты Гойтемировы, род Пхарказа, Хасана-хаджи, кое-кто из соседей да помощник пристава со своими стражниками. Это значит — поднять против себя весь свет! Тут, если даже удалось бы победить всех, забрать ее и скрыться, всем нашим, кто останется в ауле, хватит вражды до конца дней и дальше... А вот когда все уляжется, все успокоятся и ее родичи поверят, что и ты спокоен, можно будет без всякого риска выкрасть ее - и конец. Вы уедете лет на десять в Россию. Будете там жить и работать, не подавая голоса. А когда-нибудь потом удастся замириться с Чаборзом, потому что вражда останется только с ним. Думаю, от девяти десятков коров он не откажется... Ради мира род Эги соберет эту плату за похищение невесты. Калой смотрел на Иналука, постепенно успокаивался и верил его рассуждениям. Ему вдруг показалось, что ничего особенного и не произошло, до того просто предлагал исправить это дело его лучший друг и брат. Среднего роста, узенький в талии и широкий в плечах, с горящими глазами, Иналук выглядел так мужественно, что невозможно было сомневаться в успехе того, за что он возьмется. А он сказал: - Я или умру, или мы сделаем это, если ты со мной согласен! А если ты считаешь, что я неправ, если ты настаиваешь, чтоб мы совершили нападение на них сегодня, я готов. Я иду с тобой. Но Калой уже несколько охладился. - Только не могу понять, - сказал он, — как случилась, что Пхар-каз при первом же появлении Гойтемира дал свое согласие? Самый разнесчастный отец какой-нибудь разнесчастной калеки никогда так не торопился! Или побоялся, что вторично не придут? Иналук покачал головой. - Не в этом дело, - сказал он. - Все перепутал проклятый помощник пристопа! Черти его принесли на нашу голову! Он так прилип к Пхарказу: «Дай ответ сегодня! Хочу быть участником вашего торжества!» - что тут любой не стал бы тянуть, как это делается, и уважил бы гостя. Если б не это... Мы похитили б ее прежде, чем Пхарказ успел бы ответить Гойтемировым. Тогда была бы похищена дочь Пхарказа. А теперь, хочешь не хочешь, она считается женой Чаборза. - Будь он проклят! — воскликнул Калой. — Хорошо, что ты пришел. Я, наверно, заварил бы здесь кашу!.. Братья решили лечь спать. До рассвета уже оставалось немного. Легли. Но Калой не заснул. И хотя решение было принято, ему легче не стало. Двор Пхарказа немного приутих. Но когда в башне открывалась дверь, оттуда доносились веселые голоса и воинственные выкрики помощника пристава. Оставалось секретом, как это удалось, но пристав ради общего веселья сумел подпоить обоих хаджей. А Пхарказу и его соседям он открыто, с пышными тостами, какими издавна славились горы, преподносил бокалы то с пивом, то с караком, так что они были очень довольны тамадой. Гойтемир подсказал своему начальнику, что им, по обычаю, неприлично ночевать в этом доме и надо идти к Хасану-хаджи. - Куда? - завопил помощник пристава так, что, открыв двери, из передней на чего с любопытством стали глядеть все, кто там был. - Что?! - снова оскорбленно воскликнул он. - Никуда! Никуда я отсюда не пойду! - Он заморгал, важно схватился за кончики усов, мокрых от вина. - Гость я или не гость? Вы - как хотите, а я сегодня его гость! - Он указал на хозяина пальцем. - И я здесь буду спать... А он будет меня стеречь! И за меня отвечать! О! Так я говорю или нет, Пурказ? Он еще с начала вечера, ко всеобщему веселью, окрестил Пхарказа этим именем, да еще дал ему и отчество «Иванович». И, заметив впечатление, которое произвело это на горцев, выкликал его где нужно и не нужно. А Пхарказ, чтобы не обидеть гостя, поддакивал ему. Помощник пристава заставил всех - гостей и хозяев - наполнить деревянные бокалы и встал. За ним поднялись Гойтемир и Хасан-хаджи. - Мы много пили, - заговорил он, - много ели. Хорошо. Вы хоть и басурмане и продувные бестии, но угостить мастера! Что есть - то есть! — Гойтемир переводил его как мог. «Продувные» он перевел «быстрые, как ветер», и, польщенные похвалой начальника, горцы закивали головами. - Сегодня Пурказ Иванович и Гойтемир Иванович... Я говорю так потому, что вы сами сказали: отчества у вас не бывает, будто вы безотцовщина окаянная! Ха-ха-ха-ха! - Он смеялся до слез. - Так вот, друзья Ивановичи, а я, по моему воспитанию, называть уважаемых людей без отчества не могу! Так вот, Ивановичи, между вами, значит, новое родство. Это великая вещь! И мы это завершили! Пурказ Иванович хотел покочевряжиться! Но именем гостя я тут потребовал: ты... того-этого... не юли! А давай кончай! И вот мы подошли к концу. Благородно, я вам скажу! Благородно! Хоть вы и ингуши! А дочь у него знатная девка! Да если бы мне начинать сначала, я по вашему, ингушовскому, обычаю сам украл бы такую княжну! Ей-богу! Отец байгуш, а она княжна! Умницей вырастил! Спасибо тебе, Пурказ! Молодец, мужик! Но и ты дождался. Знатно дождался! Кого? Кого дождался? Гойтемир Иванович, ваш ученый Хасан-хаджи, я - слуга его императорского величества, - он, пошатываясь, поклонился, - мы пришли челом бить!.. Ну и дай наш Бог и ваш Аллах всего хорошего молодым! У них твою дочь будут любить. А ты цени!.. Гойтемир Ива-нович многие годы, многие годы служит верой и правдой царю нашему! Это старый, самый старый и самый мудрый старшина! Кто из вас любит его, того Бог бережет! Запомните! - Он высоко поднял бокал, задрал облысевшую голову с венчиком волос над ушами и, разевая рот, во всю мощь заорал: - Эх, грянем, братцы, да удаалую, да за помен ея-аа душе!.. Залпом осушив бокал и отшвырнув его в сторону, он тяжело сел в треножное самодельное кресло, улыбнулся, поглядел на всех, мотая головой, и вяло прошамкал: - Кураж, кураж... Гойтемир и Хасан-хаджи тоже сели. И Гойтемир в своей бархатной черкеске важный, как фазан, обращаясь к Пхарказу я его соседям, сказал: - Вы сегодня поддержали мою честь. Я благодарен вам! Пхарказ не раскается в том, что стал моим родственником. Не зря говорят: сватовство совершай днем да при зажженном факеле! А то попадется какой-нибудь молодец, у которого ни одежды для жизни, ни савана в могилу! Его и хоронить-то не в чем! Положить в борозду да запахать, чтоб не вонял! Вот он и весь. А мы живем по-людски! Многим не понравилось это бахвальство Гойтемира. Но Пхарказ сразу подумал о Калое и мысленно поблагодарил судьбу за то, что все кончилось так. Вскоре Гойтемир и Хасан-хаджи ушли, а помощник пристава со своими стражниками остался у Пхарказа. Ему постелили в башне, а стражники легли во дворе, на войлоках. Когда все стихло, вооруженный кремневкой Пхарказ вышел за ворота и уселся на камень. Безопасность и покой гостей для него были священны. Один из стражников сразу заснул. Другой, что прибыл в эти края недавно и был наслышан о горцах разных ужасов, с непривычки не смог сомкнуть глаз. Неподвижная фигура Пхарказа ему казалась зловещей и подозрительной. Наконец, как бы невзначай, он разбудил товарища и указал ему на силуэт человека в проеме стены. - Кто это? - спросил тот, протирая глаза. - Хозяин, - ответил первый стражник. - Ну и правильно, - заключил разбуженный, подворачиваясь на другой бок, - это у них закон такой. Нас стережет. Ежели в его дворе с нами что приключится, его свои же и заплюют. Скажут: баба, а не человек. Это по-ихнему хуже оплеухи. Я когда у них бываю, сплю спокойнее чем в своей хате... Спи! - И он, вздохнув, сразу захрапел. На чистом воздухе здорового человека сон укладывает, как из ружья. Но друг его долго не мог уснуть. То ему мерещилось, что к ним кто-то подкрадывается. То лезли в голову мысли о здешних кручах да косогорах, невесть как перепаханных вдоль и поперек. И, вспоминая российские леса да равнины, свой дом и детей, он думал о том, что если этих горцев переселить туда к ним, они, пожалуй, еще и затоскуют, посчитают себя несчастными, привыкнув здесь к своей каторге... «Да она везде, эта каторга, где за ради хлебушка бедный человек шею гнет, а детей прокормить не в силах...» Вершины гор и небо чуть посветлели, когда он, утомленный бессонной ночью и безрадостными думами, уснул. Как всегда, после такого события аул жил этой новостью. Каждый считал своим долгом подойти к Пхарказу, к его жене и поздравить их с обручением дочери. Но между собой люди по-разному судили о том, что произошло. Одни считали, что Зору родилась в священную ночь, когда «засыпает вода» и исполняются все желания. Поэтому такая счастливая. Другие искали дружбы со вчерашним бедняком Пхарказом, который вдруг стал сватом самому Гойтемиру и может оказаться полезным человеком. Но многие знали о любви Калоя и Зору; они считали, что эту пару разбили деньги Гойтемира, и, не стесняясь, отпускали в адрес старшины крепкие слова: «С деньгами для него путь хоть на небо открыт!» В числе первых пожелал счастья родителям Зору и Калой. Но, внимательная ко всему, что касалось ее дочери, Батази заметила в его взгляде недоброе, хотя он и говорил с ней, опустив глаза. Это убедило ее, что словам Калоя верить нельзя, что его спокойствие - это только бурка, под которой спрятано оружие... А Зору все молчала в своей комнате и никому не показывалась на глаза. Как-то глубокой ночью, когда спал весь аул, Пхарказ проснулся. До него донеслись слабые, едва уловимые звуки гармони. Он прислушался. Играла Зору. Играла и тихо пела, останавливаясь, замирая... И тогда отец слышал приглушенные слезы... Вот снова донеслось пение... Говорят, льдами покрылся синий Терек. Говорят, иней лег на голову Казбека. Но иней сдует быстрокрылый ветер. Но лед растопит солнца яркий луч. А кто растопит лед моей души? Кто сдунет иней, убеливший косы?.. Ваша Зору, против воли идущая, пусть умрет! Ваша Зору, против сердца идущая, пусть умрет!.. Тяжестью легла эта песня на душу отца. Он понял глубину печали дочери. Но дело было сделано. Ему стало душно. Он осторожно встал и вышел на терраску. Тихая ночь обступила его. Ничто не нарушало предрассветного покоя. Пхарказ посмотрел на башню соседа. Он знал, о ком плакала дочь его. И вдруг он увидел человека, стоявшего неподвижно на плоской крыше. Казалось, он смотрит прямо на него. Пхарказ застыл, прижался к холодным камням стены. Потом незаметно открыл дверь и исчез. А человек на крыше так и остался стоять. Пхарказ понял: в эту ночь не спали двое... Батази и без того волновало соседство Калоя. А когда наутро Пхарказ рассказал, что видел его на башне, она потеряла покой. Родные Чаборза торопились с подготовкой свадьбы. Чуть не каждый день они присылали что-нибудь Зору для приданого. Но Батази готова бьла выдать дочь голой, лишь бы до свадьбы ничего не случилось. Кто знает, о чем думает Калой. Уже не одна соседка намекала ей на то, что Эги что-то задумали. Их молодежь тайно собирается у Иналука. А это неспроста. У Батази голова шла кругом. Она понимала, что над ними нависла страшная угроза. Эги могли похитить дочь даже прямо со свадьбы. А такую обиду Чаборз вынужден будет смыть только кровью. Когда заговорит оружие, женский ум уже ничем не поможет. В удел женщинам достанутся только слезы. Она поделилась своими опасениями с мужем. Но он выслушал ее и ничего не сказал. Только на ночь стал запирать дверь башни да на полку кремневого ружья подсыпать сухого пороха. Ей от этого не полегчало. И тогда Батази решила, что не к обороне надо готовиться, а сделать так, чтобы у Эги не было нужды нападать. И в этом могла помочь только одна Зору. Батази решила пойти на риск и просить дочь поговорить с Калоем. Как поведет себя Зору? Как поступит Калой, когда девушка сама явится к нему в руки? Этого нельзя было предвидеть. Но Батази должна была торопиться. Она видела, что за их домом следят. И ни открыто, ни тайно без кровопролития Эги Зору не выпустят. От всех этих переживаний Батази осунулась, почернела, состарилась. Радость, которая окрыляла ее в первые дни после долгожданного сватовства, исчезла. Тревога и страх потушили глаза. Она казалась тяжелобольной. Наконец она пошла и высказала дочери все свои опасения. Зору слушала мать, как всегда в последнее время, не поднимая глаз, не говоря ни слова. - Чего же ты от меня хочешь? - спросила она, когда мать, опустив голову, замолчала, вытирая слезы. - Хочу, чтоб ты просила Калоя оставить тебя... - А если он не захочет? - Зору хотела крикнуть: «И перебьет всех вас!!!» Мать поняла ее. - Тогда не знаю... Но ведь и наши и Чаборза родные насторожены, — ответила она. — Кто погибнет, нельзя предугадать... Это дело судьбы.... Мать намекала на то, что в схватке может пасть и Калой. Зору содрогнулась от этой мысли и решила приложить все силы к тому, чтобы предотвратить столкновение двух родов. Но ей захотелось задать матери еще один, последний вопрос: - А что я должна делать, если он не отпустит меня? Увезет?.. Батази подумала, а потом, посмотрев на дочь, с чувством полной откровенности ответила: - Ну что ж, для вас двоих это будет неплохо... Вы где-нибудь скроетесь и будете себе жить. Гойтемировские в отместку похитят одну из фамильных сестер Калоя и, позабавившись ею, отпустят назад. А я ска-жу людям, что сама, по своему желанию, без ведома отца твоего, выдала тебя за Калоя. И, чтобы снять с дома позор, умру... Вот и все... Лишь бы тебе было хорошо... Зору горько усмехнулась: - Хорошо!.. В этом доме есть уже покойник... И второго не будет. Я постараюсь, чтоб не было... Слезы мешали Батази смотреть на дочь. Казалось, она только теперь поняла, чего добилась. Но уже никто не мог ей помочь. Неверный шаг был сделан. А дальше - все подчинилось власти неумолимых обычаев, неписаных законов гор. Для похищения Зору у Калоя и Иналука все было готово: друзья, оружие, кони, место, куда скрыться на первый случай. Фамильные братья каждую ночь собирались к Иналуку, чтобы напасть, как только Калой подаст сигнал. По молодости все эти парни - а их без Иналука было еще четверо - готовы были на любое отчаянное дело, лишь бы угодить своему другу и брату. О последствиях никто не думал. И в это время Зору через Орци передала Калою, что будет ждать его у старой башни. Это известие ошеломило Калоя. Предупредив Орци, чтоб он не говорил никому ни слова, Калой со всеми предосторожностями уехал. По дороге он терялся в догадках. «Вернее всего, - думал он, - Зору все-таки решила бежать...» Он боялся радоваться этой мысли. Неужели счастье так просто, само придет в руки?! Но чем больше он думал об этом, тем возможнее и правдоподобнее казалась ему догадка. Он ясно видел, как вместе с ней пробирается по крутой тропе к аулу родственников родной матери, Доули, с которыми у него была договоренность. Там он мог скрывать ее, если надо, годами. Вот он уже на вершине Ольгетты. Бросив коня, он бежит к Зору. Она стоит у стены, укрывшись от лунного света. По резкости его движений, по быстроте, с которой он приближался к ней, Зору поняла, о чем он думал, и это было невыносимо. - Добрый вечер! - воскликнул он. Она не ответила ему, как полагалось, теми же словами. - Здоровья тебе! - пожелала она. Но он даже не заметил разницы. Его охватила радость от того, что они снова вместе. Кажется, он забыл обо всем, что произошло, и снова только любовался ею. Зору печально опустила голову. Чуткий, он сразу понял, что радость его преждевременна. Зачем же она позвала его сюда? Он молча приготовился слушать. - Не может случиться то, что не записано в судьбе человека, — волнуясь, с трудом выговаривая слова, сказала Зору. Эти слова сразу разрушили все, о чем он мечтал в пути. - Значит, нам... мне не было суждено счастья... - говорила она. И каждое ее слово было против того, что он желал, вызывало в нем протест. Но он сдерживал себя и слушал. - Я прошу тебя: во имя моей жизни не делай ничего, что может привести к вражде... к крови... - А на что мне мир, если не будет тебя?! - воскликнул Калой. - Ты пришла... Мы вместе... кто сможет нас разлучить? Ведь ты обещала, клялась! Я укрою тебя от всех! Я никого не боюсь. А нет - я перебью весь род Гойтемира! Один перебью всех! Спалю их жилища, перережу скот, уничтожу посевы! Я без страха за свою душу обрушусь на них! И ничто не спасет их от моей руки! - Ярость душила его. - Скажи только слово, и я унесу тебя! Зору видела его глаза, его искаженное гневом лицо. Страх охватил ее. Она повалилась ему в ноги, обняла его колени, забилась в рыданиях. Калой опомнился, поднял ее. Поставил на ноги. Он силен был против сильного, бесстрашен против равных. Но против слез у него не было защиты. - Перестань! Перестань! - говорил он ей голосом, в котором слышалась ласка и желание успокоить, как успокаивают ребенка. И Зору постепенно затихла. Они долго не произносили ни слова. Оба думали об одном, а говорить не могли. Слова причиняли только боль. Калой прервал молчание: - Скажи, почему нам нельзя быть вместе? Разве до нас никто не нарушал родительского слова? - Нарушали, - ответила Зору. - Но что из этого получалось? Почти всегда это было такое горе, после которого люди уже ничему не радовались. Пойми меня. Мой отец - бедный человек. Единственное его богатство, его гордость - я. Если и я у него окажусь ненастоящей и я не посчитаюсь с ним, кто же будет считать его за человека? И как после этого я могла бы наслаждаться жизнью? Мать у меня сумасшедшая. Если бы я нарушила их слово, я знаю, она не стала бы жить.. А разве на родительском горе можно быть счастливой? У нас с тобой это не получилось бы. Они ведь не против тебя... - И снова пришли слезы. - Они против нашей бедности! Богатство старшины, почет -это ведь им и во сне не снилось... Не могу их убить, и ты не можешь... Они были друзьями твоих родных... Я прошу... — Она замолчала. Она могла бы сказать: «Ты будешь еще счастлив... За тебя Наси хочет выдать свою сестру... Она красивая, и у нее есть все...» Но мысли эти остались с нею. Произнести их было выше ее сил. А Калой думал о том, что Зору не так любила его, как ему казалось. - Как ясно работает твоя голова! Значит, сердце молчит! — с обидой и горечью вырвалось у него, и он отвернулся. Больно стало Зору от этих слов. Была в них доля правды. Голова ее работала. Зору не могла не думать. От этого зависела его жизнь. Но сердце... О, как он здесь ошибался! Зору нагнулась, схватила горсть земли и, протянув перед собой руку, сказала: - Что пользы говорить теперь слова, которые несут только боль! Клянусь Господом Богом, создавшим эту землю, только ты один был в моем сердце... И ты один останешься в нем навсегда, кому бы я ни была отдана... Калой смотрел на нее, будто видел первый раз в жизни. Он был потрясен этой клятвой, он понял, что все разговоры напрасны. Возврата нет. Бурные чувства охватили его, как дерево, попавшее под удар урагана. Он едва владел собой. В голову лезло одно решение страшнее другого: «Убить ее сейчас, здесь... Убить себя... Убить Чаборза...» Зору видела, что с ним делается. Она должна была справиться с собой. - Ведь это моя последняя просьба! - наконец сказала она, вложив в слова всю глубину своих чувств. И Калой овладел собой. - Один Аллах знает, как мне это нелегко! - он помолчал. - Твоя последняя просьба... Больше я ничего не должен буду делать для тебя... Хорошо. Я никого не трону. Будет так, как ты просишь... Еще что? - спросил он. И она, не в силах ответить, покачала головой... Он молчал... Она тоже молчала. Сколько им хотелось сказать друг другу! Но они молчали. Наконец Калой привел Быстрого. Зору не могла достать ногой до стремени. И ей так хотелось, чтобы он в последний раз, как всегда, посадил ее на коня - единственного свидетеля их прошедшего счастья. Ей хотелось в последний раз изведать силу и нежность его рук. Но Калой подвел коня к бугру, чтобы она могла сесть сама. И Зору поняла: с этой минуты она для него навсегда стала чужой. Он повел коня вниз. Из-за облаков вышла луна. Она осветила замок Ольгетты, неровные контуры его старинной башни. Калой посмотрел на башню снизу и громко сказал: - Людьми и Богом проклятое место! Зору, до глаз закутанная в темный платок, беззвучно рыдала. Калой свернул с тропы и повел коня напрямик к аулу. Батази казалось, что Зору нет уже целую вечность. Мысли путались, руки дрожали. Холодный страх ложился на душу. Не подавая вида, она постелила Пхарказу, сказала, что дочь отпустила к соседям, и вышла на террасу, вглядываясь в темноту. Если дочь сбежит, эта ночь будет последней ночью Батази. Суровая жизнь в вечном труде настолько опостылела, что она без жалости готова была расстаться с нею. Сердце трепетало, словно у него были крылья. Где-то далеко на каменистой тропе простучали копыта... Немного погодя на краю аула залаяла и смолкла собака. Значит, приближался кто-то свой. Батази вслушивалась и не заметила, когда Зору вошла во двор. Она увидела ее уже на лестнице, поднялась, уступила дорогу... Зору молча пошла к себе. Батази осталась одна. Руки у нее повисли, взгляд остановился на двери, за которой скрылась дочь. Дочь... Но Батази должна была узнать, что будет. И она пошла. Она очутилась в комнате Зору. Та, не зажигая света, стелила постель, казалось, она не заметила, что кто-то вошел. Наконец она обернулась. - Все будет так, как ты хотела. Никто никого не тронет... - Она не двигалась, давая понять, что сказала все. Мать постояла, не дождавшись других слов, согнулась и ушла. На нарах спал Пхарказ. Батази упала на шкуру для моления и сжавшись в комок, положив на узловатые руки щеки, тихо заплакала. В ее слезах было материнское горе и облегчение потому, что все должно было быть хорошо... Зору когда-нибудь поймет ее, оценит и... простит. А Зору, оставшись одна, бездумно смотрела на пол, где лежала белая полоса лунного света. Обрывками текли мысли. Они вели ее к последнему свиданию. Вот из-под темных бровей с укоризной смотрит на нее Калой. «За что? Зачем? Уже не будет ничего...» Зору задыхается. Она выставляет на пол раму. Струя свежего воздуха ударяет в лицо. Она жадно хватает его пересохшим ртом... кружится голова... «Уже не будет ничего...» Зору срывает с себя платок, одежду - они душат ее. Холодный ветер ночи кидается к ней, обнимает голые плечи. Она медленно идет к постели, садится, подобрав ноги... Луна идет с нею, лиловым светом изгибается на ее коленях. Прозрачная голубизна покрывает словно из мела выточенную шею, грудь. Будто обороняясь от кого-то, Зору обнимает себя. В последнем отчаянии закинуто измученное лицо... Идет время. Зору неподвижна, как изваяние богини Тушоли. Жива она или жизнь покинула ее? Но свет луны голубым огоньком скатился из-под опущенных ресниц, упал... упал еще... Шла ночь. Прощалась, уходила девичья луна. И когда ее последнее прикосновение соскользнуло с лица Зору, страшная, холодная темнота обняла ее... «Уже не будет ничего...» Не стало ничего... Мрак. Калой расседлал Быстрого, завел его в сарай, положил в ясли сена, заплел хвост и гриву. Делал он все это машинально, одними руками, потрогал влажную спину и грудь коня и, обняв его за шею, припал к нему головой. На память пришло детство, первые встречи с Зору... Быстрый бегал тогда жеребенком... Сколько приходило несчастий, сколько раз била судьба... Но каждый раз оставалась надежда. Приходили дорогие глаза Зору, ласковые и любимые, — и все становилось не страшно, хотелось жить, смотреть, идти вперед... Быстрый жил с Калоем одной жизнью. Он бывал резв, когда хозяину было хорошо, и становился понурым, когда тот был печален. И сегодня, когда ехала на нем Зору, он спотыкался, чуть не по земле волоча свою умную морду. Он, конечно, знал все, что произошло между нею и хозяином. Но он не мог ни сказать, ни помочь. Он один знал, какой тяжелой была сейчас голова Калоя, какими беспомощными стали его могучие руки. Снова и снова поднималась в душе Калоя мучительная борьба. То он не хотел мириться с тем, что все уже кончено, и думал, что он все-таки должен ее похитить. То говорил себе,. что все потеряно, дорога к счастью оборвалась и, что бы он теперь ни сделал, это принесет только горе. Быстрый повернул шею, ткнулся теплыми губами в ухо Калою, вздохнул, как бы говоря: «Ну что поделать!» И этот вздох заставил Ка-лоя очнуться. Он устыдился слабости, хотя свидетелем ее был только Быстрый. «Да, слово есть слово, - прошептал он ему. - Зору и так несчастна. И не мы будем теми, которые причинят ей боль...» Дома Орци, не дождавшись брата, уснул на полу, около очага. Ка-лой осторожно перенес его на нары. Сам он спать не мог. Уже ничего не надо было делать, ничего обдумывать, решать, но вместо покоя пришло самое непереносимое беспокойство. Он блуждал в башне, переходя из комнаты в комнату, зачем-то брал в руки вещи, садился, вставал и снова ходил. Иногда начинал думать. Тогда ему казалось, что он сходит с ума. А может быть, он и в самом деле сошел с ума? Там, у Иналука, друзья его спят, не раздеваясь, ждут его зова, готовы жертвовать жизнью ради него, а он мечется здесь, в своем каменном мешке. Калой потушил лампу, вышел во двор. Рядом чернела башня Пхарказа. Она была близкой и родной ему с детства. Но теперь он ненавидел ее... Неужели Зору спит? Неужели она успокоилась его обещанием не трогать ее жениха и отдыхает, освободившись от всех тревог?.. «А какое мне до этого дело!.. Мало ли девушек в разных башнях! Не думать же о каждой из них... Она должна быть мне теперь безразлична, как и другие». Так рассуждая, он брел по ночному аулу, пока не добрался до башни Иналука. Собаки ласково встретили его, пропустили. Несмотря на то, что была еще ночь, жена Иналука уже не спала. Все эти дни ей приходилось вставать чуть свет и готовить. И хотя ребята, ночевавшие у них, были братьями рода Эги, все-таки невестка видела в них гостей. Панта знала, что они готовятся похитить Зору. Она была на их стороне, потому что очень любила и жалела Калоя, но, когда он наконец вошел, сердце ее оборвалось. Здесь ждали только его прихода. С похищением Зору должна была начаться новая жизнь для всех Эги, полная опасностей и тревог. Жизнерадостная, улыбчивая Панта поднялась навстречу Калою и застыла в ожидании его слова. Он понял, подошел, обнял невестку за плечи. - Не волнуйся, Панта. Вражды не будет, - сказал он. И сам удивился, как спокойно прозвучали эти слова. Панта, которая всегда была на его стороне, радостно улыбнулась своей широкой и доброй улыбкой, как будто только этого слова и ждала от него. - А как же Зору?.. - с тревогой спросила она. Калой помолчал и негромко ответил: - Я думаю: не будем из-за нее умирать... Панта закрыла лицо платком. Когда он повернулся, чтобы зайти в комнату, где ночевали его сородичи, он увидел их в дверях. Они стояли, уже готовые идти за ним. Калой вошел в их комнату и повторил свое решение. Они не сразу поняли его. Больше всех был возмущен Иналук. Он обвинил Калоя в трусости. Но и это не возымело действия. - Тебя околдовали. Навели порчу, - не унимался он. - Если так, мы без тебя похитим ее! - крикнул он, метнув гневный взгляд на брата. Но Калоя, казалось, ничто не было в состоянии вывести из себя. - А для кого? - спокойно спросил он. - Как для кого? Не для меня, конечно! - окончательно разозлился Иналук. Калой сел. В комнате горел масляный светильник. Фотоген берегли для особых случаев. Полукругом у стены стояли братья-однофамильцы. На всех большие папахи, короткие черкески. На тоненьких талиях юношей огромные кинжалы. С виду они были спокойны. И только глаза выдавали их нетерпение. Как давно им хотелось сбить спесь с гойтемировцев! - Вы на меня не обижайтесь! - сказал Калой, поглядев на них. - И ты, Иналук, не торопись. Не дразни. Я и так готов на людей бросаться. Только ее оставим в покое. И Гойтемир до поры пусть ничего не знает и не ждет... Есть у меня на это причина. Я успею посчитаться с ним, но не за девушку, а за все другое... Иналук понял, что спокойствие Калоя только кажущееся. Но он никак не мог понять, отчего произошла в нем такая перемена, как он решил отказаться от Зору, которая для него была дороже жизни? - Не знаю, что перевернуло твои мозги за один день. Не хочешь говорить - твое дело, - более сдержанно сказал он. — Но так, чтобы Чаборзу было только хорошее, - так тоже не должно быть! Надо угнать у них лошадей. Что на это скажешь? Калой печально улыбнулся: - Зору поменять на лошадей?.. Иналук заметался по комнате. А Калой, выждав немного, продолжал: - Я однажды имел с ними дело... Это кончилось тем, что я лишился родных... - Мы тебя не возьмем с собой! Ты не будешь рисковать! - снова вспылил Иналук. Калой вкочил. Но, справившись с гневом, снова сел. - Иналук, ты как лошадь, которую лозой по глазам хлещут, - сказал он. — Шарахаешься из стороны в сторону. Выходит, вы хорошие, храбрые, самолюбивые, а я раб? Выходит, я могу отпустить вас мстить Гойтемиру и отсиживаться здесь, рядом с Пантой? Никто из вас не мог думать об этом больше меня! За нашу землю с ним схватился Турс... Схватился с ним и Гарак... Оба раза Гойтемир одолел нас. Но не в поединке, а с помощью власти. Да и здесь ему отдали девушку потому, что с ним была власть. А из-за его лошадей завтра сюда пришлют отряд стражников, и мы будем кормить их и поить! Укусить можно, но у нас же зубы будут разбиты. Надо ли забывать об этом? - Что ж, по-твоему, умирать от страха? Так и жен наших начнут уводить! - не унимался Иналук. Калой снова встал, не глядя ни на кого, сказал: - Умирать от страха? Ты уже второй раз назвал меня трусом. Ну что ж, я посмотрю, сколько гирек весит храбрость каждого из нас! Похитить Зору я не считаю особой удалью. Я не желаю этого - и все. Отомстить Гойтемиру за родителей сам сумею. Но есть другое дело, на котором можно проверить, крепко ли в тебя вставлено донышко! И давно пора взяться за это дело! Кто держит Гойтемира на нашей шее? Царские начальники, которым он все доносит! Они загнали нас с плоскости в эти скалы, они не дают покоя здесь, обирают, вмешиваются в нашу жизнь! Так если уж мы такие мужественные, надо не забиваться, как блохи, в волчью шкуру и щекотать ему пузо, а хватать за морду и рвать у него из зубов добычу! - Не понимаю... - Иналук вопросительно посмотрел на всех. - Я говорю о царской почте, которую по большой грузинской дороге гоняют в Тифлис и обратно!.. Вот на это нужны и настоящие руки и храбрость. Парни переглянулись. Иналук задумался. - Ну что ж, - сказал он, - я согласен. Ты прав. Гойтемир не задирал бы морду, если б пристав не поддерживал его. В прошлом году сколько денег собрали на мосты? А где эти мосты? - Сожрали деньги - и дело с концом! - отозвался один из братьев Калоя. - Только все надо обдумать. За почтой - комбой*, - сказал уже снова загоревшийся Иналук. - Если дело удастся, мы добудем кучу денег, а ахпадчах* разгонит всех своих пристопов и помощников и с ними заодно нашего! Вот будет потеха! - Он захохотал. - Надо подгадать все это к свадьбе Чаборза. Днем быть на виду, даже казаться пьяным, чтоб все видели! - предложил Калой. - А если кто попадется, - он подошел к очагу и взялся за цепь. И тотчас же над его рукой на цепь легло еще пять рук, - то клянусь, что правдой и неправдой, силой или с согласия никто ничего от меня не узнает! Амин! Парни повторили клятву. На этом разошлись, договорившись, что Иналук и Калой обдумают все и встретятся с бывалыми людьми. Калой вернулся к себе успокоенный. «Если нападение будет удачным, - думал он, - братья никогда больше не станут сомневаться в моем мужестве. Я отомщу начальникам, и у меня будет много денег. Батази узнает об этом. И пусть заест ее зависть и досада за то, что продала дочь! А если налет окончится неудачно? Ну что ж, меня убьют. Большего ведь не случится. А нужна ли мне жизнь? Все, что было, известно. А то, что будет... будет ли оно лучше того, что было?» Но на смену этим мыслям пришли другие: «Послушался Зору? Смалодушничал! Надо жить и добиваться всего, что есть у других! Чем лучше Гойтемир, Чаборз, пристоп и даже ахпадчах?.. Ведь они тоже всего лишь воры!..» И он увидел себя не убитым пулей комбоя, а победителем, которого с уважением встречает народ, перед котором трепещет враг. 3 Гойтемир торопился со свадьбой сына. Наси знала все до мелочей, что покупалось в приданое невестам старших сыновей мужа, и теперь старалась, чтобы для невесты Чаборза было сделано столько же, если не больше. Зору у родителей была одна, и Наси без боязни пересылала ей все приобретения. Кроме подвенечного наряда, зимней шали, летних платьев, светлого и черного - на случай траура, тут были постели, войлочные ковры, медные кувшины, тазы, рукомойники и много-много другого. Эти подношения доставляли Батази великое удовольствие. Наглядевшись сама, она звала соседок, и они вместе долго не могли успокоиться, налюбоваться вещами. Батази была счастлива и считала, что Зору притворяется и просто из упрямства не восторгается своим приданым. Наконец от жениха были получены все вещи. И еще Гойтемировы обещали городской стол и стулья, комод, зеркало, машину, на которой шьют, резную кровать в день свадьбы подвезти к началу ущелья, чтобы видели все. Жить Чаборз с женой собирался на плоскости. Отец купил ему дом и землю на берегу Ассы, где со временем можно будет построить мельницу. Конечно, всем в Эги-ауле хотелось посмотреть на такие невиданные вещи, как машина, которая шьет, и комод, но они понимали, что везти эти ценности в горы, на вьюках - дело сложное, тем более, что молодые не собирались жить в башне Гойтемира. Чаборз давно уже должен был поехать с друзьями к невесте. Это было его правом и обязанностью. Но Гойтемир надумал другое: первую же поездку Чаборза к невесте он решил превратить в свадьбу. Это избавляло от многих хлопот и расходов. Чем скорее невеста переступит порог дома своего мужа, тем скорее кончатся все опасения. Ведь пока она девушка, ее могут и украсть. Родителям невесты обычно не нравится такая спешка со свадьбой. Вот почему, не доверяя никому, однажды, незадолго до созревания хлебов, в Эги-аул без шума, с одной вьючной лошадью, пришла сама Наси. Она остановилась в доме Хасана-хаджи. Его помощь и теперь могла оказаться незаменимой. Но, к огорчению Наси, Хасана вызвали на поминки в соседний аул, и он мог вернуться только ночью, а может, и на другой день. Ждать Наси не захотела и решила сразу же встретиться с Батази. Сестра Хасана-хаджи послала за ней девочку-соседку. Встреча свах была теплой и трогательной. Наси оказала матери невесты должные почести. Она одарила ее куском персидской ткани на платье, головкой сахару, фунтом чаю. А когда разговор о приданом закончился и Батази признала, что для ее девочки куплено все и даже больше, Наси достала из хурджина свой знаменитый алый платок. - Отдай ей, - сказала она радостно, без тени сожаления. - Сына женю. Внуков ждать буду. Моей красоте не цвесть. А девочке он будет к лицу, в самую пору. Батази обняла сваху, заплакала. Такую дорогую вещь, которая огнем горела и скользила из рук, как живая, она в жизни не трогала. Это было выше всех ее желаний. Платок, который был дивом для всей округи и завистью всех женщин, отныне принадлежал ее дочери. Стыдясь слез, не поднимая головы, она сказала: - Ты мать ее!.. Я ее только родила. Но рожают и щенят... А ты принесла ей счастье! И не смеет она никогда глаз поднять на тебя! Дай тебе Бог всего, добрая женщина! А до красоты твоей ей, как лику луны до солнца! Теперь в свою очередь растрогалась Наси и обняла бедную родственницу. Хозяйка подала женщинам мясо, галушки, подливу. А когда она вышла, Наси с видом заговорщицы нацедила в кружку из бурдючка, который оказался у нее в хурджине, карак и, не дав опомниться, заставила выпить Батази и выпила сама. - В доме у хаджи?.. - поперхнувшись, воскликнула Батази. - Ничего! - смеясь, ответила Наси.- Эти ученые знают молитвы от всех грехов! А Хасан относится к нам так, что ни за что не даст попасть в ад! Настроение у обеих быстро поднялось, голоса стали громче. А когда хозяйка заметила это, Наси сказала, что черемша* оказалась такой крепкой, что у них даже голова закружилась. Зашел разговор о дне свадьбы. Батази не пришлось упрашивать. Она сама торопилась, хотела, чтобы скорее все было закончено. Батази с непривычки захмелела и рассказала, что боится Калоя. - Послушай меня, - говорила она, понизив голос. - Я за дочерью, как курица за цыпленком. И я сразу вижу, если в небе коршун... - Ну, ну, говори. - Наси склонилась к ней, чтобы не пропустить ни слова. - Калой помрачнел, совсем изменился, как ее просватали! Я через верных людей узнавала, не замышляет ли он чего. Сказали, что нет. Да и вправду, куда ему и с нами и с вами сразу связываться! Но молодость... Другой раз человеку и не снится, да «добрые люди» подзадорят, подпекут так, что он, не помолившись, в пропасть кинется! Вот чего я боюсь! Пока девушка не у вас, ее счастье по самому краю обрыва идет... А сердце матери дрожит... дойдет ли?.. - Конечно... конечно... Хорошо, что ты предупредила. Будь начеку!.. Я этого парня помню... Это сорвиголова! А если вспомнить и вражду его родителей к нам, так тут, как ты говоришь, не много надо, чтобы натворить беды. Ему-то нечего терять, а у моего мальчика жизнь!.. Надо, чтоб все обошлось благополучно, а там уж я молодых ни за Что не оставлю в этих каменных стенах, где крикнешь - эхо горем откликается! Как ты мне раньше этого не сказала! Я не могу испытывать судьбу... Играть во все эти игрушки с приходом жениха к невесте, с наездами к вам его друзей - нечего. Это будет только дразнить Калоя, если он ее так сильно любит... - Любит! Тебе говорю: любит! Черным стал! Но он чтит память родителей. Ведь отец и дядя его были друзьями с моим. Это и связывает его... - Конечно... Конечно... - машинально повторяла Наси, уже обдумывая что-то. - Он парень застенчивый... Но какая опасность! А я и не ожидала... В памяти ее вставал далекий день посвящения юношей. Тогда она впервые заметила взгляды, которыми обменивались Зору и Калой, и решила, что эта девушка должна достаться баловню судьбы - ее Чаборзу. А Калой... Он достоин настоящей любви, о которой понятия не имеет эта девчонка... Прошло время. И вот первое ее желание на пороге. Скоро свадьба Чаборза. А второе? Оно, пожалуй, так же несбыточно, как и в первый день, когда она увидела Калоя... А, впрочем, кто знает?.. С тех пор как Наси не удалось выйти за Хасана, все остальное в жизни удавалось ей. Словно судьба хотела возместить отнятое счастье... А может, просто потому, что она научилась казаться скромной и в то же время умело, решительно добиваться своего. Ведь как-то надо было ей жить. - Батази, - сказала она, - ты женщина умная, и мы с тобой должны уберечь наших детей... - Нет, ты послушай меня, - перебила ее Батази, - ты меня не уговаривай! Я готова на все! Ты знаешь, как я живу... - Так вот, я предлагаю, - продолжала Наси, - через три дня, в день недели*, Чаборз приедет к вам как бы для первого посещения. А к концу дня он увезет Зору. Только об этом никому ни слова. С ним будет достаточно народу, чтобы никого не бояться. Но, я думаю, мне не следует уезжать отсюда, не попытавшись врага сделать другом... Как ты думаешь? Батази и без того была оглушена и выпитым и предложением Наси через три дня сыграть свадьбу, а этот вопрос окончательно сбил ее с толку. Она не привыкла так быстро соображать и решать дела, которые не всякому мужчине по уму. - Не пойму, что ты предлагаешь, - сказала она, и подбородок ее беспокойно отвис. Наси улыбнулась: - Конечно, это не женское дело. Но иногда женщине гораздо проще удается то, чего не могут мужчины. Они, как петухи, друг перед другом заносятся! А мы проще. Я ведь ради сына и попросить не постесняюсь! - Послушай, а правильно! - поняла наконец Батази. - Если он пообещает — он на слово как камень! - Ничего, конечно, они не посмеют и так. Мы больше сами пугаем себя. Но мы — матери, и на всякий случай, я думаю, надо. - Надо! Обязательно! - подхватила Батази, не дав ей договорить. -А насчет Зору не беспокойся. Через три дня у нас все будет готово! - Кто у Калоя в доме? - спросила Наси. - Никого. Мальчик сейчас пасет в горах овец. Калой один. Иногда у него бывает брат - Иналук... — Очень хорошо, — сказала Наси и стала собираться. — Темнеет. Нас никто не увидит. Я приду к нему под предлогом... Что бы придумать? — Послушай, Наси, ты только не обижайся... — издали начала Батази. - Я слышала, что им интересуются... для одной из твоих родственниц... Может, под этим предлогом и пойдешь? В душе Батази была твердо уверена, что только это заставляет Наси идти к Калою. Теперь ей было ясно - Хасан-хаджи тогда говорил правду: Наси хочет выдать за Калоя свою сестру! А как она обрадовалась предложению пойти к Калою! - Наси считала себя умной, но ты, Батази, умнее ее! - воскликнула Наси. — Знала я, чью дочь выбирать в невестки, и не ошиблась! Ведь как сваха я могу явиться к нему и с угощением и с вопросами о его жизни! Вот ловко! Она завернула в платок мясо, блины, лепешки, незаметно сунула туда бурдючок и, накинув темно-синий шелковый платок, направилась к выходу, шурша новой фиолетовой черкеской. Сказав сестре Хасана-хаджи, что она уходит к Батази и скоро вернется, Наси, красиво отступив, пропустила сваху вперед и скромно последовала за ней, низко опустив голову, отягощенную заботами. Да. Какие только заботы не отягощают голову богатой и красивой женщины, когда уже надо женить сына на первой красавице гор, а у собственного мужа, который в юности купил ее тело, на исходе восьмой десяток лет!.. Калой лежал на медвежьей шкуре, брошенной на нары. Ветер нагонял тучи. На дворе быстро темнело. Лампу незачем было зажигать: в комнате горели дрова. Огонь то совсем угасал, то снова разгорался, перебегая легким пламенем с одного поленца на другое. Калой не двигался, можно было подумать, что он спит, если б не его глаза, которые неотрывно смотрели на этот вечный огонь отцов. Сколько раз он думал о том, кто и как зажег его первым, кто принес его в эту башню, чтобы обогреть своих потомков. И не находил ответа. Но сегодня, глядя на этот камин, он впервые подумал: «А при ком погаснет его огонь?» Только что был Иналук. Он принес весть: «бывалые» люди с плоскости готовы поддержать их и зовут спуститься с гор, чтобы вместе напасть на царских слуг. И Калой думал, что, может быть, через несколько дней не он уже положит в очаг дрова и не ему смотреть через прозрачное золото этого пламени в далекое прошлое и будущее свое. Скрипнула дверь. Калой не обратил внимания. Далеко унесли его невеселые думы. Он видел ночные дороги, вспышки огня, звуки выстрелов, лязг клинков в рукопашной... Может быть, это ветер скрипнул дверью в сарае, зашуршал в соломе?.. - Здесь есть человек? - вдруг услышал он робкий и нежный женский голос. Что это - сон или джины, сгубившие Докки, пришли за ним?.. Он вскочил, схватился одной рукой за кинжал, а другой заслонил глаза от огня. - Мой Аллах! - услышал он. - Если бы я не знала, что это жилище людей, я б умерла от страха! Где твоя голова, человек? Опустись немного из-под потолка, чтобы я увидела тебя. В этом теплом насмешливом голосе все было близкое, живое. Калой опустил руки и почувствовал, как кровь прилила к лицу. Стыд! Испугался женщины. - Кто ты? Проходи к огню, садись... Я, кажется, задремал, - виновато пробормотал он и снова услышал тот звук, который принял за шелест ветра в соломе. Это гостья шла к очагу, шелестя тафтой. Комнату наполнил аромат пахучего заморского масла, которым богатые женщины смазывали волосы. Пламя заколебалось, осветило лицо вошедшей... И если бы вместо него Калой увидел настоящего живого джина или лик сошедшей с небес богини луны Кинчи, он не был бы так поражен. Рядом с ним была жена Гойтемира, насмешница и красавица Наси. Она приветливо улыбнулась, разглядывая его. А он молчал. Почему-то во рту пересохло и язык не двигался. - Я жду. Может быть, ты поздороваешься? И Калой едва слышно сказал: - Счастлив твой приход... Наси сделала вид, будто не заметила его смущения, и дружелюбно ответила: - Со счастьем живи! Только хорошее этому дому! Да поселится радость под вашей кровлей! После таких ласковых слов, произнесенных женщиной, Калой забыл, кто она, чья жена, чья мать. Перед ним была гостья, и врожденное чувство уважения к гостю вытеснило все остальные. Растерянность проходила. Он снова мог разговаривать, двигаться. Наси не знала, куда сесть. Калой предложил ей у очага треногое кресло, на котором в доме обычно сидели старшие или почетные гости. Наси заколебалась. - Я не могу сесть, когда стоит мужчина, - сказала она, — да еще такой мужчина! Я и так вон куда должна задирать голову, чтобы увидеть твое лицо! Садись и ты!.. - Нет-нет! Садись! Ты гостья. Садись! - просил Калой, и Наси села, положив принесенный сверток на подоконник. Калой кинулся зажигать лампу. Но Наси остановила его. - Не надо, - сказала она, - если можно, посидим так. У меня от света лампы болят глаза. Калой сейчас же согласился с ней. Он схватил котел и повесил его над очагом. - Tы, прости, еды особой, женской, у меня в доме давно нет... Мне сегодня попались куропатки. На первый случай - мы разогреем... А тем временем... — Он двинулся к выходу. Но Наси вскочила, проворно подбежала к нему, загородила дорогу и стала просить, чтобы он не резал барана. - Да что ты, - пытался выйти Калой, - я не таким гостям, как ты, оказывал уважение! - Ради Аллаха! Я же долго не буду! - просила Наси. — Клянусь, я считаю, что ты уже зарезал его в честь меня! Только не делай этого! Мне некогда. Мне надо поговорить с тобой, ты не уходи. Калой нехотя уступил ей. Наси села. А он поставил перед нею низкий столик, соль, воду, ячменные лепешки, миски. Помешал в котле. Наси следила за всем, что он делал, с каким-то особым выражением лица. Не то это было удивление, не то плохо скрываемый восторг. Случайно он поймал на себе ее взгляд и снова смутился. - Когда заходят мужчины, я все умею делать. Но при женщинах эти домашние дела как-то плохо получаются... Ты уж не обессудь... Наси встала. - Раз уж ты хочешь, чтобы мы поужинали, разреши мне быть здесь женщиной. Я не могу допустить, чтоб ты при мне занимался этим. Садись. Я буду хозяйкой. Калой послушно сел и с удовольствием стал наблюдать, как Наси ловко хлопотала в его доме. Вечер, полумрак, тепло, тишина, соседство молодого человека-богатыря, с которым во всей башне она находилась одна, волновали ее. Она преобразилась, помолодела. Движения ее были плавные, красивые. За всю жизнь она в первый раз хоть на какой-то миг была в роли жены в доме молодого мужчины. Она ходила по комнате, хлопотала у очага, готовила для него и сама казалась себе совсем юной. А ведь ее юность прошла со стариком, в вечной зависти к своим подругам. Когда они рассказывали о мужьях, она молчала и краснела от их сочувствия. Она никогда не могла пошалить с мужем. При нем все ее желания увядали. Она научилась покоряться и лгать. Лгать в чувствах, в любви... Юного друга у нее не было никогда, потому что даже Хасана узнала она, когда он был уже мужчиной. Она хорошо понимала, что ее присутствие в доме одинокого человека могло быть истолковано очень плохо. Но многолетняя привычка повелевать такими мужчинами, как Гойтемир, Хасан, многочисленные родственники мужа, взрослые сыновья его и, наконец, собственный сын, пришла со зрелостью и позволяла ей чувствовать полную свободу и уверенность в том, что ей всегда удастся благовидным предлогом оправдать любой свой поступок. Она разогрела на углях холодные лепешки, приготовила рассол из сметаны и выложила на стол из своего свертка чапилгаш с творогом и мясо. Из котла поднимался пар. Наси подала на блюде дымящуюся птицу, плеснула в огонь половник жира для предков и, произнеся молитву, предложила Калою начать ужин. - Да что ты! Я один не буду! На что бы это походило?! - воскликнул он. Гостья села. Видя, как она наклоняется, чтоб не запачкать платья, он извинился за то, что у него нет еще «русского стола» и так неудобно. - Я ингушка, - просто ответила она. - И наши отцы и деды не ели на высоких столах! Они сидели так, что ее лицо было в тени, а на Калоя падал свет, и Наси свободно могла разглядывать его. Она никогда не видела его так близко. Черты лица у него были крупные, нос прямой, с легкой горбинкой, глаза глубокие. Он почти не смотрел на нее. Но она дождалась его взгляда и отметила, что глаза у него серые, с синеватым отливом. А может, это отсвет от ее платка?.. Темная борода и усы... все волновало ее. Наси прищурилась, обдумывая что-то, и негромко заговорила, вкладывая в свой голос всю мягкость, на которую была способна. Для себя она решила, что если этот вечер не станет единственным вечером ее юности, то больше такого у нее не будет никогда... — Много живи, Калой! Вижу я, какой ты добрый, и поговорю с тобой, как с близким человеком. Не ищи в моих словах ни мудрости, ни хитрости, ни двуличия. Ты увидишь, я буду говорить о больших, но простых наших горских делах. Я, конечно, старше тебя, но ты забудь об этом... Я хочу говорить с тобой, как с равным. С умом мужчины, даже если он моложе, женский ум не может сравниться. Но я надеюсь, опыт жизни поможет мне. Можно? — Я слушаю тебя, - с готовностью ответил Калой. — Конечно, о таких вещах обычно речь ведут не женщины, — сказала Наси. — Но даже хороший разговор мужчин иногда кончается плохо... А я хочу, чтоб мы расстались лучше, чем встретились. Калой не мог даже представить себе, о чем она собирается говорить. Все это было совсем необычно и настораживало его. Она улыбнулась и продолжала: — Я шла к тебе в дом и думала: предложишь ты хлеб-соль, — значит, мир. Не примешь меня - буду просить... Но ты оказался настоящим хозяином, мужчиной! Я ем твой хлеб-соль. Ты принял то, что я захватила с собой... Ведь я знала, что у тебя пока нет женщины... — Она заметила, как при этих словах мрачная тень скользнула по его лицу. Но это ее не смутило. — Я была рада этому. Я надеялась, что мне хоть на один вечер достанутся женские заботы в этом доме... Не откажи мне еще в одном. Наши отцы и деды все хорошие дела совершали за едой с выпивкой. Для того чтоб наша беседа шла хорошо, я хотела б, чтобы мы немного выпили... Ты извини... Ведь я у себя принимаю очень разных людей. И ингушей, и грузин, и русских... Многие пьют. Приходится угощать, ну и они другой раз просят хозяйку выпить с ними... Вот я и научилась, — она рассмеялась, — и готовить карак и немного обращаться с ним... Калой с нескрываемым удивлением слушал ее и с простодушием ребенка признался, что у него в доме нет ничего, кроме воды... Наси рассмеялась своим подкупающим смехом. — А ты думаешь, я не знала этого? Да если бы когда-нибудь, даже случайно, моего уха коснулась молва, что ты пьешь, я б ни за что на свете не переступила твоего порога! Я давно знаю чистоту этого дома и уважаю, ее. Но я думала, что, если состоится встреча, ты мне, гостье, позволишь... - С этими словами она развернула бурдючок и нацедила в чашки Калою и себе карак. Калой растерялся. На лице его появилось выражение полной беспомощности и даже страха. — Да я не умею... - смущенно пробормотал он — Уж ты как-нибудь сама... — Полноте, где это видано, чтоб женщине предлагали пить одной?.. Это на тебя не похоже! Да и сколько мы будем пить? Раз уж ты пригласил меня к столу и разрешил быть сегодня хозяйкой - держись этого до конца! Я скоро уйду... А ты, если не пил, то очень хорошо. И дальше никогда не пей. Но по разу в жизни все надо изведать, чтобы знать цену всему... Прежде чем мы продолжим наш ужин и оскверним себя этим напитком, хотя деды наши пили его вместо чая, я хочу сказать о другом. Улыбка исчезла с губ Наси. Она слегка отвернулась, но настолько, чтобы не терять из виду лица Калоя, и продолжала: - С давних пор между родом Эги и родом моего мужа была вражда. Потом они примирились, но неприязнь осталась. Я не хочу говорить о том, кто виноват, кто прав. Это не моего ума дело. Я, правда, считаю, что во вражде всегда обе стороны бывают слепы и несправедливы друг к другу. Но и об этом я не хочу говорить. Я хочу сказать, что из-за этой неприязни я, которая не сделала вам никакого вреда и не видела вреда от Эги, до сих пор не могла прийти в этот дом и попросту, по-человечески выразить тебе глубокое соболезнование по поводу горя, которое чересчур часто и так жестоко посещало тебя. Да сжалится Аллах над теми, которые умерли! Да простит он все их грехи земные! Да будет его воля на то, чтоб рай стал их вечным уделом! — Она заплакала и тихо и горько. - Души их здесь, рядом с нами. Я молю их простить меня и мою семью за все, в чем мы перед ними виноваты! Смятение охватило Калоя. Наси напомнила ему о том, что постигло его родителей из-за ее родни, о той пропасти, которая была между ними, и в то же время ее мольба была так чистосердечна, а слезы так искренни, что он не находил в себе чувства вражды. Ему было странно. Чем больше, чем смелее он смотрел на эту женщину, чем внимательнее слушал ее, тем больше он переставал ощущать разницу в годах, тем менее далекой, насмешливой и уже совсем не наглой казалась она ему. «Видно, я не умел понимать шуток! - думал он, вспоминая праздник посвящения. - Она совсем простая...» - Ну что ж, спасибо тебе за добрые пожелания. Ты знаешь: объявленной вражды между нами нет. И вообще ведь кровная месть у нас не касается женщин. И у меня нет к тебе никакой неприязни. Ты совсем не их рода, хотя и родила им мужчину... - От этой мысли он снова помрачнел. От Наси не ускользнуло и это. - Давай выпьем, - просто, по-родственному сказала она и подняла свою чашку. Калою ничего не оставалось, как взяться за свою. - Я хочу в знак дружбы, как делают это мужчины, коснуться твоего сосуда. - Она осторожно приблизила свою чашу к его, коснулась ее и стала ждать, чтобы он, мужчина, выпил первым. Калой заколебался, но потом, как давно в детстве, когда летел с горы через овраг, сказав себе «Будь что будет», отвернулся и приблизил чашу к губам. Наси следила за ним. И, незаметно слив свой карак в золу, допила оставшийся в чашке глоток. Некоторое время они ели молча. Но по тому, с какой жадностью Калой стал поедать куски мяса, принесенного ею, она поняла: карак «нашел свое место». Сделав вид, что хмель слегка опьянил и ее, она снова заговорила, но более медленно и серьезно: - Юноша! В этих горах и за их пределами - в Кабарде, в Осетии, в Грузии - не найдется такой девушки или даже... замужней женщины, которая не посчитала б для себя за счастье быть твоей женой... Это я говорю тебе... Она посмотрела на Калоя, и он снова опустил глаза. От хмеля щеки его горели. - Такого, как ты, не в каждой башне встретишь! Это одно. Но другое - не всякая красавица может прийтись по сердцу. И тогда тебе мало пользы от тех, которые, рады были бы войти сюда хозяйкой! Так я говорю? - Калой кивнул. - И вот мне стало известно, что именно ту, которую ты наметил себе, мы сосватали... Речь шла об очень важном. Калой старался не поддаваться опьянению. Но Наси видела: голова его уже затуманилась. - Правда, наши не виноваты. Ты ничего не сделал для того, чтобы люди узнали об этом. И девушка смолчала. Но ты, конечно, поймешь, почему я об этом говорю теперь, когда, кажется, говорить уже не о чем. Я говорю потому, что такое сватовство не уменьшает, а увеличивает между нами вражду. А я не хочу этого. И вот я, женщина, пришла к тебе, чтобы сказать такое слово, которое сказать нелегко, а выполнить еще труднее. Но я беру все на себя! Она встала, протянула Калою руку. Он осторожно взял ее, сам не зная для чего. - Если ты не можешь совладать с собой, если ты хоть на величину комариного жала усилишь свое недружелюбие к нам из-за этой помолвки, я не хочу Зору в свой дом! Я откажусь от нее... Но если ты обещаешь не углублять между нами вражды из-за женщины, я не стану позорить своих и мы заберем ее... Поверь - никто этого не узнает! Я сдержу слово, или меня не будет видеть солнце! А с мертвого — спроса нет... — Она выжидающе смотрела на него снизу вверх, и губы ее застыли в немом вопросе. У Калоя кружилась голова. Он страдал от того, что медленно соображает. Но руку ее не отпускал. «Значит, она предлагает расстроить сватовство... Никто не узнает из-за чего... Но ведь никто не остановит сплетников... Зору будет считаться брошенной Чаборзом... А за что? Скажут: за бесчестие!» - Ты особенная женщина! - сказал Калой и встряхнул руку Наси. - Но если ты женщина с таким крепким словом, то я - мужчина, который должен иметь слово еще крепче! Из-за моей соседки... я обещаю ни на иголку не ухудшить и не улучшить наших отношений! Будь спокойна. А вот из-за тебя мог бы... Потому что... Потому что... Ну, я лучше ничего не скажу... Я, кажется, опьянел. Но ты - небывало мужественный человек! Жаль, что она не ты... Все было бы иначе! Нас гойтемировские через сто лет не нашли бы! Поняв, что начинает говорить лишнее, Калой замолчал, нехотя отпустил руку Наси и сел. — Садись, — сказал он ей более властно, чем положено говорить с женщиной. Но она не обиделась, села. — Калой, тебе спасибо. Ты отнесся ко мне с таким уважением, на которое я никогда не надеялась... Я шла с тревогой, ухожу — успокоенная. Ты купил мое сердце! Если захочешь, поезжай в дом моих родителей. Может быть, ты увидишь там девушку, которая заставит тебя подумать. Я буду во всем твоя помощница. А теперь мне пора... Она перехватила взгляд, брошенный им на бурдючок, и сказала, что оставляет его здесь. Но Калой воспротивился. — Ты не хотела пить без меня, а я без тебя и в рот не возьму! — Ну что ж, ты прав. Но только... Ладно... Чуть-чуть еще... Ради тебя... — И Наси налила Калою чашку и себе половину. Он хотел запротестовать, но она ласково и настойчиво попросила: — Ты уж сжалься надо мной! Или ты думаешь, что я действительно не женщина, а?.. Калой покачал головой. — Мозги у тебя крепкие, мужские, — сказал он и, помрачнев, добавил — А ты сама... конечно, женщина! Небывалая! — Самая обыкновенная, — с оттенком грусти ответила Наси, вздохнув. Калой все больше терял застенчивость. — Наси! — сказал он повелительно. - Я говорить еще не научился. Но я видел людей. И знаю, что последний бокал пьют за хозяйку дома. А так как сегодня здесь ты хозяйка, я хочу выпить за тебя, как за гостью и как за хозяйку! Живи благополучно, живи счастливо! Он залпом осушил чашку. И снова Наси успела отплеснуть на пол из своей. — Спасибо, — сказала она. — Пусть в доме у тебя вечно будет благодать! Она налила себе и Калою бульона. Когда бульон был выпит, Наси встала. Поднялся и Калой. На ногах он держался твердо, но глаза его были пьяны. Наси собралась уходить. Она сняла с головы платок, чтобы перевязать его, и вдруг схватилась за лоб. Калой невольно протянул руки. Она сделала неуверенный шаг, покачнулась и упала... К счастью, она упала не на очаг, где кипел бульон, а прямо на руки Калоя. Он, как ребенка, взял ее и понес к нарам. Когда он наклонился, чтобы опустить ее на медвежью шкуру, она со страхом прижалась к нему всем телом. — Падаю... падаю... — прошептала она. — Да нет! Это я кладу тебя на нары. Здесь некуда падать. Не бойся! — испуганно говорил он. Как только Наси легла, ей стало лучше. — Ради Аллаха, прости меня... Я сейчас отдохну — и все пройдет, — говорила она сквозь прерывистое дыхание. — Только запри двери, а то кто-нибудь войдет... Калой запер дверь и вернулся. — Ну что, лучше? - Воздуха мало... Он открыл окно. Наси лежала, смежив веки и закинув за голову руки. Волосы ее спадали до самого пола. Калой стоял над нею, не зная, что делать. Он видел, что она больна, и все же не мог не любоваться этой удивительно красивой, стройной женщиной. Руки его помнили нежность ее тела... Запах ее распущенных волос дурманил его... В башне они были одни. Калой был пьян. И все же он еще владел собой и сдерживал охватившее его волнение. Сквозь едва прикрытые веки Наси видела напряженное лицо, жадный взгляд. - Воды... - попросила она. Он подал ей ковш. Но ей трудно было поднять голову. Он догадался, помог. Наси отпила глоток, другой. Дыхание ее стало ровнее. Она попросила его посидеть рядом. Она боялась остаться одна. Калой сел на край нар и почувствовал теплоту ее бедра. Рука ее случайно легла на его руку. Он боялся пошевелиться. Кровь стучала в висках. Эти переживания были для него полной неожиданностью. Наси застонала. - Душно... - сказала она и расстегнула серебряные крючки бешмета. Калой увидел ее шею и полную, белую грудь, которая тяжело вздымалась. Она шумно вздохнула и снова затихла. Вот она открыла глаза. Он не мог различить в полутьме выражение ее взгляда, но легкая улыбка на лице говорила о том, что ей лучше. Это обрадовало его. Она положила его руку к себе на грудь... - Послушай... как бьется... Успокоилось? Правда?.. Ты спас меня! Калой никогда в жизни не был так близок к женщине. Его рука никогда не касалась женского тела, женской груди. Он терял власть над собой. И когда он сделал последнюю попытку, чтобы удержаться, попробовал убрать руку, она обняла его и привлекла к себе... - Убей... убей, - услышал он шепот Наси и сжал ее в своих нечеловеческих объятиях... Было уже очень поздно, когда Наси собралась уходить. Она была еще ласковее с ним, а он молчал или отвечал односложно, не в силах прийти в себя. Уже у дверей она обернулась. - Разве Эги были когда-нибудь людьми, а? И вы еще смеете на кого-то обижаться! Да вы самые страшные грешники! Вас мало казнить! - она задорно смеялась. А потом, пригнув его к себе, зашептала в самое ухо: — Не там на празднике, когда ты издевался над лошадью, а только сейчас ты стал настоящим мужчиной! - Она прильнула к нему. Часто и гулко стучало в груди его сильное сердце. Мир зеленый от зелени трав, Золотой мир от золота солнца Ты один озарил для меня. Будь же вечно могуч, мой Калой! Я желаю тебе быть мужчиной!.. — пела Наси так тихо, что он едва услышал. Она припала к его губам... И он почувствовал, что она плачет. Быстро справившись с этой слабостью, Наси притронулась платком к глазам и еще раз пристально посмотрела на Калоя. - Не знаю почему, - сказала она, - но душа подсказывает мне, что я вижу тебя в последний раз... Резко открыв дверь, она вышла. Калой последовал за ней. За воротами Наси увидела женскую фигуру у соседней башни. - Погоди минуточку, - сказала она Калою и направилась к женщине. - Батази, это ты? - Я, - ответил голос. Они сошлись. - Господи, я хотела уже поднять своего, чтобы узнать, что у тебя там случилось! - тихо воскликнула Батази. - А разве вы не знаете вашего соседа? Это же бык! Уговорить такого — так легче родить! Но все позади. Теперь — он телок на аркане. Можете спать, не запирая дверей! Клятву дал! Батази обняла сваху. - Так куда ты? Уже поздно. Пойдем ко мне, - предложила она. - Что ты, что ты! Там Хасан-хаджи до утра не ляжет, если я не вернусь! - воскликнула Наси, и, распрощавшись, женщины разошлись в разные стороны. Калой шел впереди, Наси следовала за ним. Ночь выдалась темная, тучи скрывали небо, но ветер утих. Когда до дома Хасана-хаджи осталось уже немного, Калой пропустил Наси вперед. Она остановилась. Вышла неполная луна, и на какое-то время стало светло. Калой увидел бледное лицо Наси. Ее вечно смеющиеся глаза были полны печали. Большой печали. Она посмотрела на него и, опустив голову, по-девичьи отвернулась. - С самой юности у меня не было ничего... - сказала она. - А что впереди? Я не знаю. Но я знаю, что у меня был этот вечер... Я без сожаления пойду за это на вечный огонь... - Помолчав, она продолжала: - Не думай обо мне плохо. Старше станешь - поймешь. Я не так плоха, как несчастна. Но теперь я этого больше не скажу никогда. Пусть самое короткое, но у меня тоже было счастье... с тобой... Как жаль, что люди не могут начинать жизнь сначала!.. - Она потянулась к нему, но сдержалась, бросила на него последний взгляд, в котором было все ее сердце, и, опустив голову, ушла. Калой стоял как завороженный. Он все еще чувствовал нежность ее рук, слышал теплоту ее голоса, запах ее волос, шелест платья... Что это? Откуда, зачем пришла она, чтобы исчезнуть, как лунная тень? Калой с болью чувствовал, что что-то потерял, потерял навсегда! Ее? Ее любовь? Свою чистоту, юность, правду? Он сделал несколько неуверенных шагов за ней... Остановился. Кружилась голова. Кружилась от желания вернуть ее. Он пришел домой, сел на шкуру медведя, которая так неожиданно стала первым ложем его любви, сцепил пальцы и, уставившись на огонь, просидел до утра. Когда солнечный луч прорвался в комнату и обжег ему щеку, он очнулся, вздрогнул от мысли, что погас огонь отцов, подбежал к очагу и, откопав в похолодевшей золе последний уголек, выдул из него пламя. Огонь разгорался. Пламя росло. Вместе с утром силы жизни возвращались к измученному Калою. 4 Через три дня Эги-аул облетела весть: в полдень к Зору приехал жених. Многие видели, как он в сопровождении двух друзей проезжал к башне Пхарказа. Было замечено все: и гладкость их коней, серебро сбруй, и одежда всадников. На всех троих были бешметы турецкого атласа. Такое пышное богатство не всякий здесь видел! Близких родственников в ауле у Пхарказа не было. Они давно перебрались через хребет, на равнину, и обычно соседи помогали ему принимать гостей. Так было и на этот раз. Помощников сошлось - хоть отбавляй. Комнаты заполнили женщины. Собрались девушки, чтобы показать себя, пошутить с дружками, с женихом. Во дворе царило оживление, люди разводили огонь под огромным котлом, кололи дрова. Через некоторое время один из гостей, поговорив во дворе с Пхар-казом, сел на коня и умчался в аул Гойтемира. Калой видел из своего окна все это. Не прошло и часа, как в Эги-ауле появилась новая группа всадников, человек в пятьдесят. Здесь были и убеленные сединой старцы, и мужчины средних лет, и молодежь. Были с ними и три девушки - в нарядных черкесках. На их курхар-сах ярко поблескивали бронзовые солнца. Они ехали гуськом на белых лошадях в окружении юношей. Тут были и богатые родственники Гойтемира, и те, что не могли украсить своего наряда бархатом, а коней серебром. Но все они были веселы и вооружены, словно собрались в набег. Позади шло несколько лошадей под вьюками, шесть коров, бычок и четыре барана. Эгиаульцы поняли: видимо, родичи жениха и невесты договорились приезд жениха и свадьбу отпраздновать сразу. Такое случалось, но редко, только когда была особая причина. Скоро стало известно - Чаборз увозит невесту на плоскость, где отец купил ему дом и землю. Поезжане еще были на середине села, когда с этими вестями Орци прибежал домой. Калой лежал на нарах лицом к стене. Какие только мысли не терзали его в эти дни. Он боролся с ними как с тяжелым недугом. И вот настал этот невозможный последний день, а в этом дне последний час, который он должен перетерпеть как мужчина. Весть, принесенная Орци, прозвенела у него в ушах, как удар колокола с горы, который он слышал в детстве, когда выносили из дома покойника на погребение. Значит, сегодня Чаборз не только в гостях, но он становится хозяином Зору. - Позови Иналука, Виты и других наших парней - всех, кого увидишь, - приказал он Орци и, когда тот скрылся за дверью, со стоном обрушил кулак на каменный столб, поддиравший крышу. Казалось, вся башня вздрогнула от этого удара. - О боги моих отцов, о Аллах! Что еще вы нашлете на меня, чтоб испытать мое мужество?! Ведь я только человек! Только!.. Страшные мысли терзали его: залезть на башню и бить оттуда на выбор Чаборза, Пхарказа, Батази, убить Зору и всех, кто за ней приехал! Да, он мог это сделать, с его верным глазом и его «казенкой»*. Прежде чем люди придут в себя, он мог навалить кучу трупов... Но тут же он хватался за свою воспаленную голову, и ему слышались плач и стенания обездоленных им сестер и матерей, проклятия народа, который изгнал бы его, как безумного, как дикого зверя. О, если бы все они знали, как тяжело в этот день оставаться человеком! В этот день, когда нельзя даже умереть, потому что малодушие - самый страшный позор! Вбежал Орци. Он не закрыл за собой дверь. - Идут! Все идут! - крикнул радостно он. Калой не мог понять, что радует его. Он знал, что Орци тяжело пережил это сватовство. Неужели он так увлечен свадебным весельем, что забыл, чего оно стоит брату? «Ребенок», — решил Калой. Он быстро оделся в новую одежду, которую еще никто не видел на нем. Вместе с подарком для Зору он приобрел ее в городе с помощью Виты, продав для этого почти весь свой скот и одолжив у молочного брата почти все его сбережения. Он хотел, чтобы на свадьбе Зору никто не мог пожалеть его как человека, которого бедность лишила любимой девушки. Вот почему, когда Иналук, Виты и еще человек пять Эги прибежали, прихватив с собой оружие, от удивления они замерли в дверях. Перед ними стоял не Калой-бедняк, который вечно ходил в домотканых одеждах и огромной папахе, а юноша, одетый во все новое и красивое. - Похоже, что ты нас позвал на свою свадьбу! - пошутил Иналук. Но шутка получилась неудачная. Никто не засмеялся. - Я позвал вас, мои братья, чтоб достойно проводить нашу односельчанку, мою соседку... Орци, подай закусить! Пока Орци ставил на стол копченый курдюк, овечий сыр, лепешки, Калой собрал посуду и, отдав младшему из родичей бурдючок Наси, попросил разлить карак. Кое-кто стал заранее отказываться, но Калой строго приказал: - Для настроения, а не для глупостей... Там никто из нас не прикоснется к вину. А здесь мы выпьем за то, чтобы Аллах дал счастье Зору. Друзья опустили бокалы и стали ждать, что скажет на это старший. - Калой, - сказал Иналук, - последний раз предлагаю тебе: мы все, если надо, готовы умереть за тебя... За честь нашего рода! Мы с оружием. Мы в своем ауле, Эги поддержат нас... Мы, как волки в стадо овец, врежемся в гойтемировских и не дадим ее... Только скажи!.. - Иналук, об этом - все! Я сам виноват... Вовремя не сделал этого... А теперь... Народ никогда не простил бы нам такой резни. «Когда у тебя увели корову, запирать сарай на засов поздно!» Пейте! - Ну что ж, да будет воля Аллаха! Раз так - мы должны показать все наше гостеприимство, потому что Пхарказ не имеет родни здесь и мы, соседи, обязаны поддержать его. Дай Аллах счастья дочери его! Эги осушили бокалы. - Прибери здесь. Может быть, гостей придется привести. А потом будь недалеко от меня, - сказал Калой брату. Но в ответ он услышал такое, чего никогда не ожидал: - В доме я все сделаю. Но во двор этого шелудивого пса я не пойду! - Какого пса? Куда не пойдешь? - рассмеялся Калой. - Пса, имя которого Пхарказ! Я не знаю, - кричал он, - зачем быть самым сильным парнем... если, когда надо, эта сила не может помочь! Калой рванулся, чтобы ударить брата, но, посмотрев на него, вышел, а за ним и остальные. Оружие их осталось в башне... - Есть сталь в этом мальчике! - сказал один из братьев. - Но только ему нелегко понять, что счастье не может начинаться с несчастья!.. - угрюмо бросил Калой. Появление Эги во дворе у Пхарказа насторожило только двух гойтемировских мужчин, которых старшина предупредил о Калое, да родителей невесты. Но парни Эги так хорошо, красиво шутили с приезжими, а потом угощали их едой, пивом и брагой, что все сомнения скоро рассеялись. Гойтемировские мужчины решили, что кто-то просто попугал старшину и тот, помня о своих отношениях к родителям Калоя, проявил излишнюю осторожность. Когда во двор вошла новая группа девушек, Калой отозвал самую младшую из них, гармонистку и певицу Дали, и попросил передать Зору сверток. - Так, чтоб никто не увидел, - сказал он. - Сделаешь? - А что в этом трудного? - подняла брови Дали. Но, видимо, удивлена она была не столько просьбой Калоя, сколько его одеждой. С ним теперь мог соперничать разве только сам Чаборз. Но на Чаборзе всегда было чересчур много серебра, как на сбруе лошади. А на нарядной одежде Калоя не было ничего лишнего. Чтобы уехать засветло, родные жениха торопили хозяев, просили одеть Зору. Потому что невесту одевают перед самым отъездом, а дело это нелегкое. Из башни во двор повалил народ. Девушки и парни, друзья невесты и жениха, встали друг против друга. Давайте, девушки, Споем прощальную. Солнце уходит за гору. Мы остаемся. А нас покидает Ровесница наша Зору... — первыми в наступившей тишине запели подруги невесты. У Калоя перехватило горло. Но он сумел скрыть волнение. Зору тоже слышала прощальную. Песня доносилась издалека, со двора. «Неужели это провожают меня?..» Зору похудела. Щеки впали, глаза стали еще больше. Грустные, глубокие глаза... Женщины-соседки крутились около нее, прощались, давали советы и наставления. Наконец пришло время одеваться. Зору отказалась от помощи мастериц этого дела и попросила выйти всех, оставив около себя только Дали. Как только они остались вдвоем, Дали сунула в руки Зору сверток, переданный Калоем, и сказала, от кого он. Услышав имя Калоя, Зору вздрогнула. - Посмотри сама... что там? - тихо попросила она, глядя в сторону и возвращая Дали сверток. Дали давно не терпелось узнать, что же прислал в такой день сосед соседке. Тем более, что она знала: Зору и Калой нравились друг другу. Развернув сверток, она замерла от удивления. В руках оказался нежно-розовый газ, по которому тянулись серебряные нити. Дали вскрикнула, взмахнула шарфом и накинула его на себя. Он лег на ее голову, на плечи розовой дымкой, засверкал серебром, как чешуя на горной форели... Дали ждала, что скажет Зору. Она повернулась, подняла руки, зажав в пальцах кончики шарфа, и прошлась в танце. Шарф струйками трепетал над ее головой. Но вместо радости она увидела в глазах невесты отчаяние. Зору закрылась локтем, как от огня... Дали замерла. Она виновато сняла с себя шарф и подала его Зору. - Ты обиделась? Я не должна была его надевать? Я только, чтоб показать тебе... Зору покачала головой. - Нет, нет, Дали, я не обиделась. Это другое... - Зору со страхом отталкивала от себя руку Дали с шарфом. - Нет-нет. Это не мне... Это той, которая будет его невестой... Ты пойми это... - А он сказал — тебе! Я же сама слышала! - Нет, Дали... нет... Я не могу... Это не мне. В это время во дворе заиграла гармонь, десятки рук дружно ударили в ладоши. Зору прислушалась: - Он здесь? Дали кинулась к окошку и весело вскрикнула: - Посмотри, посмотри... Ох, какой он сегодня! Зору подошла к окошку. Она увидела двор, заполненный народом, заборы, крыши сараев, облепленные детьми, широкий круг, по краям которого цветным полукольцом стояли девушки, против них — юноши. А в середине в первой лезгинке плыла старшая из гойтемировских красавиц в голубой черкеске с красным курхарсом. Подняв руки, словно протянув их к юноше, она не то убегала от него, не то манила за собой. А где же Калой? И вдруг Зору узнала... Она ожидала увидеть его среди толпы в лохматой папахе, в поношенной черкеске... Но посмотрела на танцующих и - узнала... «Неужели это он?» На Калое была черная каракулевая шапка с красным донышком и золотым галуном, коричневая черкеска, на которой вместо старых, деревянных газырей блестели перетянутые двумя галунами новенькие бердановские патроны. Черный бешмет, сафьяновые ноговицы. Все новое. И только на серебряном поясе висел дедовский, видавший виды родовой кинжал, который перешел к нему как к старшему в доме. Сколько раз, сравнивая Калоя с Чаборзом, она с горечью отмечала убогость одежды любимого. Даже сейчас, когда Дали сказала, что Калой на свадьбе, она с сожалением подумала, как, наверное, неловко ему в кругу разнаряженных гойтемировских гостей. И какая радость! Калой, ее Калой лучше всех! Видит ли его Батази? О, как она ненавидела сейчас мать! А хлопки в ладоши гремели, как выстрелы. Калой танцевал на носках. Руки его в плавных и широких движениях, словно взмахи косаря, заходили за спину, поднимались перед грудью. А ноги резко подсекали одна другую и легко кружили его. Калой танцевал для всех. То он возникал перед девушками, то отдавал должное своим друзьям, то переходил к тому месту, где сидели пожилые. И все время он ни на миг не упускал из виду свою девушку. Он как бы дразнил ее свободой. И как только она, думая, что он увлекся, забыл о ней, устремлялась на девичью часть круга, он кидался наперерез, преграждал дорогу. Народ был в восторге от этой пары. - Не отпускай! Не отпускай ее!!! - неистово кричали друзья. И Калой плясал так, что девушка кружилась почти на месте. - Великий Аллах, как он танцует! - вырвалось у Дали. - Еще бы! — ответила Зору. — Ведь он пляшет на свадьбе своей любимой!.. Она упала на нары и забилась в рыданиях. Дали растерялась. Она подбежала к Зору и, обняв ее, стала утешать. Но Зору, ничего не слыша, рыдала. Смолкла она тоже внезапно. Села. Вытерла лицо. Вздохнула. Губы се подергивались. Плечи дрожали. - Зачем же ты идешь за другого? - не удержалась Дали. - Неужели мало, когда любит Калой? Зору горько улыбнулась. - Отца жаль... - А себя? - Дали стояла перед Зору на коленях, заглядывая ей в лицо. - Или я ничего не понимаю... Зору взяла ее за голову. - Никогда, никогда в жизни не выходи за того, кого не любишь! прошептала она, вложив в эти слова всю боль души. - А если тот, которого я полюблю, не захочет меня? Не полюбит? -по-детски спросила Дали. - Тогда оставайся одна на всю жизнь, только любви своей не предавай! — Зору встала. — Пора одеваться. Дали подала ей белую черкеску. - Чтоб ты мне саваном стала! - воскликнула Зору, принимая платье. Дали в ужасе отшатнулась: - Разве можно так!.. Зору отдала Дали шарф Калоя: - Спрячь. Сохрани. А когда он будет жениться, передай этот шарф невесте его в подарок... от меня... Это моя последняя просьба... Скажешь ей, что я любила его, но не так, как надо. Не так... И за это сердце мое не перестанет рыдать никогда! Дали прильнула к ней, заплакала. Эти слезы были ее клятвой. - Клянусь, - шептала девочка, - никогда не предавать любви. Никогда! Никогда не плакать о ней твоими слезами!.. Свадьба подходила к концу. Калой отошел к своему забору и крикнул Орци. Тот не осмелился ослушаться, выбежал к брату. - Принеси винтовку! В это время к Калою подошел Хасан-хаджи, поздоровался. - Я видел разных мужчин, - сказал он так, чтобы его не услышал никто. - И отдаю тебе дань уважения. Здесь нет никого, кто бы так понимал и мог оценить твою выдержку и твое благородство! Будь проклят старый Гойтемир! Если бы не он... Чаборзу нравилась другая... Но что поделаешь, если старику-сластолюбцу эта пришлась по вкусу!.. Калой с удивлением посмотрел на Хасана-хаджи. Тот сделал вид, что не заметил этого взгляда. - Козлиная борода! Он знает, что Чаборз все равно женится на той, которую любит, а эта останется в его доме «вдовой»... Сам он острил, когда, просватав ее, мы ночевали у меня. Правда, он был пьян. Но, видно, говорил то, что на уме. Калой молчал. - Крови не будет на том, кто когда-нибудь заставит остановиться его собачье сердце!.. - заключил Хасан-хаджи. Калой был потрясен. Он никогда не видел Хасана таким гневным. Не оборачиваясь, принял он из рук Орци свою берданку. И тихо ответил Хасану-хаджи. - Не все то, на что надеется старшина, исполнится... Третьей жены у него не будет... Взглянув на Калоя, Хасан-хаджи подумал: «Гойтемир, это мой тебе второй удар!» А вслух сказал: - Калой, хорошо ты сделал, что приоделся! Все девушки на тебя заглядываются. Но теперь ты уже не торопись. К тебе придет самая лучшая! Народ во дворе расступился, встал по обе стороны лестницы. Подвели сильную, красивую лошадь, покрытую красным войлочным чепраком. Друзья Чаборза и близкие Зору приготовились стрелять, как только появится невеста. Считалось, что верховодить в семье будет тот, чья сторона выстрелит первой. И, зарядив берданку, Калой не спускал глаз с дверей башни, чтобы опередить гойтемировцев. А в это время сквозь толпу женщин и девушек, заполнивших дом, Батази пробиралась к Зору, чтобы проститься. Люди вышли из комнаты - мать должна была сказать дочери последние заветные слова. Зору стояла вся в белом - от высокого курхарса, над которым она палкой поддерживала шелковый платок, до пола, где шлейфом стелилась ее черкеска. В строгом лице не было ни кровинки. Жестом она опять удержала около себя Дали. За дверями шумели голоса, слышались возгласы. - Девочка моя... - дрожащими губами проговорила Батази. — Я желаю тебе счастья... И если что в доме отца было не так, прости нас сегодня обоих!.. Зору держала Дали за руку, точно боялась остаться одна. Она негромко спросила у матери: - Я сделала все, что ты хотела?.. - Да... конечно! - растерянно прошептала Батази. - А ты видела его в нашем дворе? Батази поняла, о ком спрашивает дочь. - Видела, видела... Он, как брат, ухаживал за всеми! - Чту имя моего отца, - сказала Зору. - Прощаю ему все. Люблю его сердце. А тебя... Да превратит Аллах мне в яд молоко, которым ты вскормила меня! Отныне на этом и на том свете - говорю перед Богом - нет у меня матери! Батази свалилась на пол. Зору стояла с поднятым лицом, плотно закрыв глаза, сомкнув губы, судорожно сжимая руку Дали. - Открывай! - сказала она. Потрясенная Дали кинулась к двери. Первым в комнату ворвался радостный, счастливый парень, которому доверили вывести невесту. Он повел Зору вдоль стен ее комнаты. Прикасаясь, она простилась с ними. Повел вокруг очага и направился к выходу. - Выкуп! Выкуп с него! - визжали женщины, хватая парня за полы черкески. Под общий смех он ловко отбивался и отругивался, обзывая их ведьмами и обезьянами. Но одна из старух все же поймала его за полу и рывком разодрала на нем черкеску до самого пояса... - На счастье молодым! - кричали женщины. Калой первым увидел белую фату невесты и спустил курок. Берданка грохнула с оглушительной силой. Вслед за ней раздались запоздалые выстрелы других. Калой первым пожелал счастья своей Зору в ее новой жизни. Родственник Чаборза вскочил на коня. Зору усадили прямо со ступенек позади него, на чепрак. Она взялась за пояс парня, и они тронулись под бесконечные пожелания доброго пути. Гойтемировцы торопливо прощались с Пхарказом, Хасаном-хаджи и другими стариками. Эгиаульцы группами вскачь присоединялись к свадьбе, чтобы проводить гостей за околицу. Невесту с девушками окружила гарцующая молодежь. Калой подошел к Иналуку. - Передай нашим, - сказал он, - я видел человека. Ночью мы должны собраться в Пимате. Из аула выезжайте в разное время и в разные стороны. Они разошлись. Сам Калой тотчас же сел на Быстрого, посадил на круп Орци и уехал на свое поле. Хлеба дозревали. Он осторожно объезжал террасы, направляясь к скале Сеска-Солсы. Втроем они поднялись на ее вершину. Выехав из Эги-аула, гойтемировцы уже не торопились. Главное было сделано: невеста с ними, - значит, можно веселиться. Они джигитовали, останавливались, танцевали со своими девушками и ехали дальше. В тот момент, когда Калой и Орци поднялись на вершину, свадьба тронулась в путь. Калой хорошо видел белую фигуру на крупе коня за парнем в черной черкеске. Вот десятки лошадей вошли в реку. Она вспенилась вокруг них, забурлила. Полы черкески Зору слились с белой пеной реки и стали бесконечными, как сама река. Зору знала: еще поворот - и Эги-аул скроется из глаз. Она оглянулась. В лучах заходящего солнца мирно высились серо-белые башни. На окраине паслись коровы, за которыми столько лет босой девчушкой бегала она. А еще дальше, среди желтеющих пашен, - скала Сеска-Солсы. На вершине скалы стояла золотая от солнца сосна, а под нею - мужчина, ребенок и конь... Зору увидела их. Они поднялись, чтобы проститься с нею навсегда. Она взмахнула рукой... И никто, кроме нее, не увидел, как в ответ на далекой скале поднялась на дыбы лошадь... Эги-аул скрылся за поворотом. 5 Поздно вечером в просторной башне аула Пимат собрались Калой, Иналук и четверо парней из Эги. Поужинав вместе с хозяином, они на лошадях спустились в долину Терека. Из темноты их окликнули. Они отозвались. Человек велел ехать за ним. Ехали недолго. Остановились в густой заросли барбариса. Здесь их ждало еще несколько спешившихся всадников. Не называя друг другу имен, поздоровались за руку. - Слушайте! - разнесся негромкий призыв. Собравшиеся стали в круг, и один из них заговорил: - Почта* должна была ночевать высоко в горах, на станции. Но начальник решил ехать. Наши люди видели их уже в десяти верстах отсюда. Впереди два стражника, позади большой комбой, человек десять-двенадцать. В середине - сильжан*, запряженный четверкой. Наверху кучер и стражник. Внутри офицер. Много или мало - но будут деньги, лошади... А может быть, денег будет и много... Комбой большой, и они торопятся. Все ли согласны? Согласились все. Он продолжал: - Я вижу у тех, что присоединились к нам с гор, кремневые ружья. Это дрючки. Плохое оружие. У наших у всех винтовки. Дело будем делать так: у большого моста справа и слева от дороги сядут две засады. Они пропустят сильжан и не пропустят комбой. Сильжан обязательно поскачет вниз. Там устроим завал и засаду. Люди из засады нападут на сильжан, захватят деньги и лошадей. Отходить каждой группе отдельно к Чубатому дереву. Не шуметь. Убитых и раненых не оставлять. Хотите что-нибудь спросить? - Кому идти к мосту, а кому к завалу? - спросил Иналук. - Скажу на месте, - ответил главарь, - курить нельзя. Разговаривать нельзя. Лошадей в кусты. Если на дороге покажутся другие подводы - пропускать. Завал ставить на дорогу только после того, как послышатся выстрелы на мосту. Было за полночь, когда главарь рассадил засады, указал людям, где будут стоять их кони, научил класть бревна на дорогу - и исчез в темноте. Наступило ожидание. Два часа спустя на мосту раздались выстрелы. Калой, двое эгиаульцев и один из местных выскочили из-за камней и уложили поперек дороги бревна, укрепили их валунами. Не успели они справиться с этим, как послышался конский топот. По дороге неслись два всадника. Наскочив на завал, один из них полетел вместе с лошадью, второй чудом уцелел и умчался. И тотчас же показался дилижанс. Подпрыгивая на камнях, он гремел и чуть не переворачивался. Четверка летела карьером. Кучер, стоя, нахлестывал лошадей. Из открытой дверцы с револьвером в руке до половины высунулся почтовый чиновник. На завале кони осели, запутались в постромках и повалились друг на друга. Кучер упал. Карета остановилась. Чиновник спрыгнул на дорогу и выпалил наугад. В тот же миг что-то сжало его руку с невероятной силой. Он оглянулся. Человек, перед которым он сам себе показался ребенком, как игрушку, забрав у него револьвер, бросился к карете. Чиновник в ужасе пополз с дороги и исчез в кустах. Горцы вытаскивали из дилижанса мешки, связывали их попарно и навьючивали на лошадей. - Пошли! Пошли! Пошли! - торопил их главарь. И через считанные минуты на месте нападения остался лишь перевернутый дилижанс, смертельно испуганный чиновник в кустах да кучер, который стонал и охал от ушибов На рассвете абреки сошлись в условленном месте и приступили к дележу добычи. В мешках оказались письма, деловые бумаги и деньги. Оценили стоимость лошадей. На них нашлось много охотников. Когда все было поделено поровну и каждый получил свою долю, Калой достал из кармана револьвер и предложил оценить и его. Но главарь полюбовался им и вернул его Калою. - Оружие мы оставляем тому, кто его добыл, - сказал он. - Горцы, вы с нами в деле впервые. Хочу вам сказать: мы не воры. Царские войска, его люди забрали у нас земли и поделили их между собой. А мы заставляем их оплачивать то, что они присвоили себе. Мы грабим казну, городских богачей, помещичьи и княжеские стада и живем. Кто это принимает, тот наш. Кто думает грабить любого, тот должен искать иных друзей. Мы считаем это справедливым. Кто из вас захочет быть с нами, всегда найдет путь к нам через нашего друга в Пимате. Калой слушал, стараясь понять и запомнить эти слова. Значит, здесь собрались не просто удальцы, а такие же, как и он, которых обездолила власть. Они мстят. И добывают себе на жизнь... Было над чем подумать. А рыжеусый главарь, заломив черную папаху, продолжал: - Сегодня мы все вернулись невредимыми. Кажется, и у наших врагов никто не пострадал. Но это война. Маленькая, но война. И кто будет с нами, тот должен знать: в драке иной раз такое бывает, что вместо добычи нам едва удается унести своих раненых и убитых. - На этом он оборвал свою речь и, только когда все были уже на лошадях, добавил: - Наш закон: никого не выдавать!.. Кто попадется - тянет все сам. Что попадется - всем поровну! Месяц-другой надо затихнуть. Шум большой поднимется. Будут искать, пугать... У каждого есть клочок земли. Идет время жатвы. Поработаем. Посмотрим, сколько каждому будет нужно до нового урожая, да и соберемся, чтобы, как сегодня, пополнить запасы. Ну, счастливой дороги, парни. По домам! И всадники разъехались, оставив в лесу груду сожженных бумаг, которую быстро размел налетевший ветер. Эгиаульцы были поражены, с какой легкостью досталось им богатство. Ведь столько денег они не могли сколотить за всю свою жизнь! Но они понимали, что за них можно было сложить голову. Лесными тропами Эги направились в свои горы. Ехали цепочкой. Вел братьев Иналук. Немного погодя, они посовещались, разделились: трое поехали через перевал Ака-бос*, трое направились в проход Барта-бос*. Передав свою винтовку Иналуку, Калой решил, как он сказал, повидать родных матери и вернуться по Ассе. Никто не должен знать, что все они были вместе. Но, кроме этой цели, путь в объезд Калой выбрал и по другой причине. Простившись с Зору со скалы Сеска-Солсы еще вчера, он знал, что ее лишь сегодня вывезут из ущелья Ассы на плоскость. И его непреодолимо повлекло туда, чтобы еще раз хоть издали взглянуть на нее, пусть уже совсем чужую... Он понимал, что для него теперь все потеряно. Но рассуждать было проще. А сердце не хотело примириться с тем, что оно осиротело. Остерегаясь встречи в лесу с казаками, минуя большие дороги и открытые поляны, он перебрался через Сейвинадук* и спустился в Галаш-кинскую долину. Здесь, по берегам Ассы, лежали плодородные земли - пашни, луга, которые поднимались в горы и терялась в дремучих буковых и чинаровых лесах. Земли эти в древности принадлежали ингушскому племени, и только с покорением Кавказа царь отнял их у народа и роздал в виде награды за службу обосновавшимся на реке Сунже казакам. С тех пор ингуши селений Галашки, Мужичи, Алкун вынуждены были арендовать свои же земли, начиная прямо от околиц своих аулов. Знал о печальной судьбе этих сел и Калой. Глядя на них, он еще раз вспомнил рыжеусого главаря ночного налета и твердо решил: «Справедливое дело. С врагом - по-вражески». Не показываясь на проселочной дороге, краем леса он миновал села Галашки, Мужичи. Но как только показались плоскокрышие мазанки Алкуна, Калой увидел всадников и подводы. Они двигались с плоскости к началу ущелья, до которого было всего несколько верст. Присмотревшись, он понял, что это народ, прибывший для встречи невесты. «Зачем я здесь? Где мое мужество? Что я кручусь около людей, которые заняты своим делом?» - думал он. И, решив, что ему следует избежать встречи с родственниками Чаборза, он, вопреки этому решению, тут же направил Быстрого прямо к ним. Вскоре его приветствовали незнакомые юноши плоскостных аулов. Многие из них были на холеных лошадях. Поздоровавшись с Калоем и узнав, что он горец, юноши окружили его вниманием, таким же, как если б он был родственником их невесты. Здесь были родовые братья Гойтемировых, родственники Наси, родня жен братьев Чаборза и их многочисленные друзья. Были здесь и почетные гости: помощник пристава, тот, что был сватом у Чаборза, его сослуживцы, знакомые Гойтемира — назрановские купцы, барантоводы, владельцы мельниц. Они сидели на просторной лужайке в тени огромного, наскоро сделанного шалаша. С этого места было видно и начало ущелья, поросшее лесами, откуда могли появиться поезжане с невестой, были видны и зеленые волны реки. На поляне шли танцы. Вокруг стояло несколько подвод, паслись стреноженные кони. Юнцы на скакунах гостей то и дело уезжали к ущелью и возвращались с вестью, что там пока никого не видно. Из аула, куда должны были привезти невесту, в шалаш была доставлена еда и выпивка, и там уже начался пир. Молодые люди прислуживали гостям. Неподалеку горел костер. Над костром в котле разогревалось мясо, бульон. Танцевали сразу в трех местах широкого круга. Часто раздавались выстрелы. Непрерывно играли три гармонистки, во всю длину рук растягивая гармони. Гремел барабан. Пришлось станцевать и Калою. Иногда пляски останавливались, и начиналась игра в сватовство. Одну из девушек, по выбору парня, начинали «уговаривать» выйти за него замуж, восхваляя его до небес. И когда девушка говорила традиционное «согласна», ее благодарили, и снова начинались танцы. Одну из девиц «сосватали» и Калою. Но, объявляя о своем согласии, девушка, оказавшаяся острой на язык, попросила, чтобы «жених» не забыл в приданое прислать ей пару ходулей. Шутку народ принял. - Только не договаривай до конца, чтоб люди не узнали, что ты собираешься со мною делать, поднявшись на ходули! - ответил Калой. И снова раздался смех. - Это ясно! - Целоваться хочет! - кричали из толпы. - Вот, видишь, - снова обратился Калой к своей «невесте», - лучше бы ты просто, как и все, согласилась выйти - без ходулей!!! А то они все узнали!.. А мы обошлись бы с тобой и так. Ты бы, когда тебе захотелось, пригнула меня клюкой, а я мог бы просто взять тебя на руки... Ты ведь не тяжелее его, хоть и кругленькая? - С этим словами Калой поднял одной рукой тучного соседа, парня пудов на шесть. Эта новая шутка вызвала еще большее веселье. А девушка закрылась платком, стараясь спрятаться за спины подруг. В шалаше, видно, тоже узнали о шутках проезжего горца. И подвыпившее начальство решило позабавиться, поглядеть на силача. Калоя попросили подойти к почетным гостям. Он подошел, поздоровался с ингушами по-ингушски, а русским сказал: - Драсте!.. Гости Чаборза сидели за привезенным сюда столом. Стол ломился от угощения. И хотя пили они много и русского вина и чихиря, никто из них не был еще пьян. - Говорят, что ты сильный. А это поломаешь? - спросил его помощник пристава, шевеля усами и пережевывая мясо. Чтобы видели все, он поднял над головой кость. - Мы все уже пытались. Ан не тут-то было! Видно, барашек не тот! С доброго бычка! Голова да курдючи-ще вон какие! Кость передали Калою. Он попросил тряпку. Обернув ею кость, сделал несколько пробных перехватов, прилаживаясь, и, резко нажав, с треском сломал ее пополам. Гости пришли в восторг. Но помощнику пристава этого показалось недостаточно. - Э-э! Батенька! - закричал он. - Ее все столько тискали и мяли, что она, наверное, уже давно трещину дала, да мы только не заметили. А ну, подайте ему вон ту! Из груды костей была извлечена вторая чийност*. Калой только улыбнулся. С этой костью повторилось то же, что и с первой. Сила Калоя была признана всеми. И гости, подав ему чарку, выпили за его здоровье. Калой поблагодарил их, сказал, что не пьет, и передал вино младшему из ингушей, сидевших с гостями. В это время донеслись возбужденные голоса. Русские недоуменно прислушались, а ингуши поняли, что там происходит перебранка между хозяевами свадьбы и какими-то пришлыми, которые хотят увидеть помощника пристава.. Узнав об этом, тот велел впустить их. Вошли три пожилых ингуша - выборные от аула Галашки. Они подали помощнику пристава прошение. Тот бегло прочитал его. Галашкинцы рассказывали в нем о своих древних правах на землю, которая лежит вокруг аула, и просили вернуть ее. - Да что я вам царь, что ли?! - воскликнул помощник пристава. - Кто же это может казачью собственность раздавать? Эх вы, темень басурманская! Разве эти дела писульками решают? Вот Гойтемиру понадобилась земля - так он купил ее у хозяина. А вы хотите задарма! Кто же свое-то отдаст? - Это наша земля! Нашей она была! - пытался объяснить старший из выборных.. Но помощник пристава не стал его слушать и вернул прошение. - Была, да сплыла! И не нашего с вами ума это дело. Мое дело - порядок. Чтоб ни грабежей, ни разбоя не было. За это я отвечаю. А земля - не моя забота. Скажите им: пусть едут во Владикавказ! Капкай*, Капкай! - добавил он. - Там есть комиссия. Туда пусть и едут. Горцы вышли из шалаша. Старший из них, большеносый, щербатый, с обвисшими усами, спрятал на груди прошение. - Когда ему что-нибудь надо, он и царь и Бог! А когда его попросишь — «не мое дело»! А вы еще кормите этих свиней, гостями их сделали, сидите! - не унимался он, размахивая руками. Гойтемировцы пригласили их остаться на свадьбе. Но они ушли, сказав, что не за этим посланы народом. Приход стариков испортил настроение гостей. Хозяева старались сгладить впечатление. Они предложили выйти к девушкам, потанцевать, развлечься, а потом снова вернуться к столу. При их появлении молодежь расступилась. Для русских и пожилых ингушей поставили скамейки. Снова заиграла музыка, в честь гостей ловко сплясал красивый, бравый парнишка. Следом кто-то вытолкнул в круг горбоносого оборванца. Он плясал хорошо, с гордостью. Босой, он отчаянно вскакивал на носки. При этом латки на его одежде трепыхались, как рванье на огородном чучеле. Но девушка, с которой он не спускал нагловатого взгляда, танцевала строго, серьезно. Парни били в ладоши дружно, не смеялись. Все знали, что он хоть и бедняк, но издевки никому не простит. Вид этого парня очень развеселил подвыпивших гостей. Они смеялись до слез. А когда он отплясался, один из них холеный, раскрасневшийся ингуш подозвал его к себе. - Вот тебе рубль! За умение в танце! - сказал он, подавая парню серебряную монету. И, кивнув на его латки, добавил: - Но скажи, пожалуйста, какая из этих тряпочек твои штаны? Раздался дружный хохот. - Юсуп! Это гость! Не обижайся! - предупредил кто-то из толпы бедняка, опасаясь скандала. Но Юсуп только улыбнулся. - По правде сказать, на это так же трудно ответить, — крикнул он, — как трудно догадаться, «юноша», какого цвета у тебя под персидской басмой усы! На этот раз смеялись и девушки. - А то, что на мне драные штаны, так это еще небольшая беда. Вот, поглядите, - бедняк поднял над головой подаренный ему рубль со скульптурным изображением Александра третьего, - кто здесь нарисован? Царь? Но на нем нет даже простой рубахи, хоть он, наверно, не выжигает угли в лесу, не раздирает одежду на кустах и сучьях, как я! И снова смеялся народ. А парень подбросил рубль и, поймав его на ладонь, сказал: - Твоя решка! Возьми своего голяка! Я богаче. На мне хоть тряпки висят. И опять Гойтемировы увидели, что гости недовольны. Тот, который хотел поиздеваться над бедняком, стал ярче медного котла. Но на шутки обижаться - позор. И он засмеялся вместе со всеми. Хозяева сделали вид, что ничего не произошло, и стали просить станцевать самого помощника пристава. Он долго отказывался, потом встал, отстегнул шашку, подкрутил усы и, топнув ногой, пошел за девушкой. Не слушая ни музыки, ни хлопков, сам себе подпевая, он обошел два круга в бурной мазурке и при своем возрасте и комплекции станцевал так легко и браво, что вызвал большой восторг у горцев, которые хоть и видели, что пляшет он не лезгинку, сразу оценили красоту и сложность этого танца. А некоторым парням мазурка так понравилась, что позже, танцуя, они тоже начали припадать на одно колено. Чтобы снова вернуться к столу, оставалось «засватать» девушку гостю. Поэтому один из назрановских купцов, слывший человеком речистым, завел разговор. Как и следовало, он начал издалека. - Остановите гармонь! - велел он. - Нам хочется поговорить с вами, девушки, серьезно. Андарко, сын Гойтемира, хорошо говорил по-русски. Он переводил помощнику пристава и его друзьям речь назрановца. - Когда мы подходили сюда, я заметил на лицах некоторых девушек такое выражение, словно они откусили от неспелой мушмулы, - говорил купец. - Я понял их. Им не понравилось, что нам должны уступить место молодые люди, которых здесь больше, чем комаров в том лесу. Но напрасно их разочарование! Мы тоже не слепые оводы и видим все их достоинства и недостатки. Так это? Тамада девушек подняла на него свои чуть с хитринкой глаза и скромно ответила: - То, что вам показалось, - это только показалось. Девушки рады вам не меньше, чем молодым людям. Для нас большая честь, что вы пришли. - Спасибо. Приятно слышать умную речь. Но все же, что мы заметили, — это было. И я хотел бы спросить у вас вот о чем: не приходилось ли вам видеть, как везут иной раз из лесу на молодых бычках дрова? Увязнет воз в колдобине, молодые бычки дергают-дергают, измотаются, но ничего поделать не могут. И тогда дровосеки кричат: «Эй! Приведи-ка сюда старого быка!» Впрягут того в подводу. Он натужится и вывезет воз из ямы. - Назрановец, довольный собой, обвел всех присутствующих многозначительным взглядом, подавил улыбку и повторил вопрос: - Не приходилось ли вам видеть такое? Тамада девушек поняла намек, приняла вызов и с невинным выражением лица ответила: - Видеть не приходилось, но слышать приходилось не раз. Окружающие замерли, стараясь не пропустить ни слова. - Все это правда, - продолжала тамада, - только потом, говорят, придут эти молодые бычки домой, напьются воды, пощиплют зеленой травки и опять носятся, задрав хвосты, хоть снова подставляй им ярмо... А тот, старый, ляжет в тень под дерево и целый день лежит, тяжело вздыхая... Ответ тамады заставил хохотать даже самого помощника пристава. Он поднялся и крикнул: - Вы слыхали? Вот это подкусила! Ай да девка!.. Ну, - он обратился к гостям, — здесь нам не выгорит! Пошли-ка лучше действительно в наш шалаш, в тень «отлеживаться»! А напоследок выпьем за то, чтоб таких девок было побольше, а жен с таким языком - поменьше. Подвыпивший Андарко, моргая и улыбаясь толстыми, как у отца, губами, перевел людям слова помощника пристава, и они с удовольствием посмеялись его шутке. Острое слово здесь очень любили, кто бы его ни сказал. Шутки немного отвлекли Калоя от его мыслей. Почетные гости направились к шалашу. А к месту веселья с противоположных сторон мчались два всадника. Тот, который прискакал с гор, прокричал: - Везут! Уже в ущелье! Второй, что прискакал с плоскости, тихо сообщил помощнику пристава, что его срочно требует к себе начальник округа. Ночью на Военно-Грузинской дороге ограблена почтовая карета. Злоумышленники захватили большие деньги. Помощник пристава хорошо понимал, какой разгон ему предстоит, потому что ограбление произошло на его подопечной территории. Он встал и так выругался, что Андарко и перевести не сумел! И, придумывая, как бы отвести след со своего участка в Осетию, помощник пристава направился к лошадям. Калой все видел и слышал. Начальство уезжало, чтобы начать розыск его и его друзей, а он стоял тут рядом, и деньги казенные лежали в его хурджинах. Гонец, смерив Калоя взглядом и вспомнив что-то, сказал начальнику, что почтовый чиновник рассказал, будто один из злоумышленников, отнявший у него револьвер, был настоящим великаном. Помощник пристава зло рассмеялся: - Еще бы! А иначе разве он обезоружил бы такого «мятроху-яроя», как почтовый чинуша?! А не говорил ли он, каналья, что у страха глаза велики?! Уже сидя на лошади, он выпил «стремянную» чарку и поехал со своими подчиненными в одну сторону, а Калой и свадебная молодежь в другую - встречать невесту. Мчались юноши весело, джигитуя вокруг арбы с девушками. На месте, где только что шли танцы, остались лишь пожилые люди да арба с приданым Зору, которое не повезли в горы. Старух больше всего интересовала купленная для невесты даже не во Владикавказе, а еще дальше «машинка-самошвейка». С великим удивлением рассматривали они ее блестящие части. А самые смелые позволяли себе даже прикоснуться к ней. - Машинка-самошвейка, а?! Чудо! У самого входа в ущелье, где кончалась арбяная дорога и начиналась тропа, несколько человек, а с ними и Калой поднялись на гору, откуда открывался вид на ущелье Ассы. Был полдень. Солнце освещало вздыбленные пласты гор и реку. С того места, где они остановились, видна была тропа. Берега Ассы тонули в зарослях лопуха, папоротника, бузины и орешника. И когда на тропе появились верховые, казалось, что они плывут в зеленых волнах. Юноши ринулись им навстречу. На гребне горы остался один Калой. Далеко внизу, на той стороне реки, всадники с невестой собрались у переправы. Погода стояла жаркая. Льды в верховьях рек таяли, и воды было много. На месте брода Асса разлилась, скрыв все валуны и ямы. Стоило коню оступиться, как его тотчас напором волны могло потащить вниз, разбивая о камни. Не зря в народе говорили: «Асса болеет, если ей за лето не удается съесть хоть несколько человек». Тяжкие мысли с новой силой охватили Калоя. «Броситься туда на Быстром, перевезти ее и скрыться в лесу.... Ускакать в горы!» Теперь, когда все было потеряно, мысль об освобождении Зору ожила в нем с новой силой. В это время все участники свадьбы разом двинулись в воду. Две девушки на конях и тот, у которого за спиной была невеста, ехали в окружении плотного кольца всадников. Река кинулась на них черной яростью своих глубин. Волны доходили до самых седел, Но людей было много, они крепко держались друг за друга, и вода отступила. Вот они уже миновали середину реки. И, словно поняв свое бессилие, Асса, заискивая и ласкаясь, засеребрилась в ногах у лошадей. Когда людей много, они все могут! На этой стороне реки раздались приветственные выкрики, загремели выстрелы. Сухой и теплый ветер быстро высушил подмокшую одежду. Для невесты была приготовлена особая арба, выкрашенная в зеленый цвет. По бокам коренной шли две пристяжные. Зору и ее подружек усадили на вторую скамейку. Одна из девушек села впереди, рядом с возницей. Арбы с девушками были украшены разноцветными флагами. Когда тронулись в путь, заиграла гармонь. Гарцующие на конях родственники Чаборза окружили невесту. Юноши, гости, выстроившись в один длинный ряд, двигались следом на некотором расстоянии, все время по очереди джигитуя. Калой хотел незаметно уехать, но парни, пригласившие его, ни за что не хотели расставаться с ним. - Ну дай хоть засватаем тебе одну из наших девушек! Не позорь нас! — упрашивали они, и Калой согласился. Все вместе подъехали к первой арбе. Зору была закрыта платком. Калой не видел ее лица, зато подружки ее не могли скрыть радости, когда увидели парня, который еще вчера в Эги-ауле понравился им. Калою понадобилось все его мужество, чтобы держаться непринужденно и даже шутить, когда Зору слышит каждое его слово. - Молодой человек! - обратился к нему с притворной деловитостью один из его спутников. - Сейчас, когда на этой свадьбе двое соединяют для счастья свою судьбу, каждый из нас тоже имеет и желание и право, чтоб на зов его сердца кто-то откликнулся. Мы предлагаем тебе указать ту, от которой и ты хотел бы получить ответ... Не в шутку, а всерьез! Калой протянул плетку в сторону девушки, с которой танцевал вчера. Юноша приступил к сватовству. Он расхваливал Калоя так, словно знал его с детства и всю жизнь не отходил от него ни на шаг. Не беда, что ни одного из тех подвигов, о которых он говорил, Калой не совершал. - Марем, - заключил он, - если ты согласна выйти за него, скажи «да», и он тебя не оставит. Если скажешь «нет», мы тоже не обидимся. Марем было приятно, что хоть в шутку, но все же Калой избрал ее. - За эти два дня, - с кокетством ответила она, - мне очень многим приходилось давать свое согласие. Но, по правде говоря, если твой друг даже и не такой герой, каким ты его описал, а просто такой, как он есть, я готова выйти за него, забыв все свои прежние обещания! - Ай да Марем! Я всю жизнь знал, что ты умница! Но что ты так красиво ответишь нам, я не ожидал! Спасибо! Ему данное тобой слово - не пропадет зря! - воскликнул юноша. - Спасибо тебе, Марем! - сказал и Калой. - Мне и моему коню так не хочется расставаться с вами, возвращаться домой, в горы - для нас там так пусто стало после вашего отъезда, что я решил заночевать сегодня в начале ущелья, помечтать о жизни у костра, побыть еще немного на вашей земле, подождать, не придет ли ко мне мое счастье. И если б случилось так, что оно пришло, я не отдал бы его никому на свете! Здесь нет ни аула, ни лавки. Я не могу одарить вас сладостями. Но я прошу купить себе их, когда вы будете дома. - С этими словами он вытащил из кармана горсть монет и дал каждой девушке по серебряному рублю, а для Зору передал золотой. Девушки и парни были потрясены его щедростью и богатством. Зору слышала все. Она поняла весь тайный смысл его шуточного для всех разговора, в котором он предлагал ей бежать... - А теперь спасибо всем вам за радость, которую я испытал с вами, за внимание ко мне. Я этого никогда не забуду! - сказал Калой. - Эх, девушки-красавицы, за вас бы мне умереть! - И он пустил Быстрого с места в карьер. Проскакав саженей тридцать, он круто осадил его, поднял на дыбы и понесся обратно. Вскочив на седло во весь рост, Калой поднял вверх руки, чтобы все видели, что конь скачет свободно, и рухнул вниз, но не упал, а, схватившись за луку, прополз под животом коня и сел на него с другой стороны. Взлетев на курган, Калой привстал на стременах, простился с восхищенной молодежью, повернул коня и рысью направился к лесу. — Сто лет жди, а счастье не приведет на порог такого сокола! — от всего сердца воскликнула Марем, обернувшись и глядя вместе с девушками вслед удалявшемуся Калою. Зору потеряла сознание. У входа в ущелье, в стороне от тропы, под ветвями старой чинары всю ночь горел небольшой костер. Быстрый щипал траву. Калой сидел, поправляя дрова, и глядел на огонь. Иногда он поднимал голову, прислушивался, потом снова живые огоньки костра манили его, и он устремлял к ним свои усталые глаза. Он знал, что Зору поняла его. Знал, что она не придет. И все-таки ждал. Ждал ради того, чтобы еще раз убедиться, что ему нечего ждать!.. Вокруг весь мир был полон таинственных звуков. Иногда Калою чудилось, что его кто-то тихо зовет. Он поднимался, прислушивался. В траве перекликались сверчки, где-то в лесном болоте заливались лягушки. Тосковал филин. И не было больше ничего. В ветвях чинары скрылась луна. Костер затух. Прохладный ветер шелестел листвой... Близился рассвет. Положив отяжелевшую голову на седло, Калой заснул. Ему приснилась Наси. Она обнимала его, и он слышал ее горячий шепот: «Не горюй. Не убивайся... Тебя только я люблю... Только я одна...» Он проснулся. Рядом дремал Быстрый. Калой встал. Оседлал его, подвел к ручью, напоил, освежил лицо студеной водой и вскочил в седло. Никто не пришел... Никто и не мог прийти. Занималась заря. В ущелье еще стоял мрак. Быстрый осторожно начал карабкаться по каменистым ступеням тропы. Изредка из-под оскользнувшейся подковы сыпались искры. «Все ли плохое мое уже позади? - думал Калой. - Что таит наступающий день?» 6 В тот вечер, как увезли Зору из Эги-аула, Хасан-хаджи пришел к Гойтемиру. В знак уважения за ним присылали человека, и он сидел теперь в комнате хозяина, где принимали пожилых людей. Когда он захотел уйти, Наси запротестовала, и ему пришлось остаться. Гойтемир не забыл про обещанного барана. Но Хасан-хаджи сказал, что в этом сватовстве нет его труда. Оно состоялось бы даже в том случае, если б о нем похлопотал ребенок. - Кто бы не выдал за Чаборза дочь? Кто бы отказался от родства с Гойтемиром, с Наси? - говорил он, и Гойтемир был растроган бескорыстностью друга. А Хасан-хаджи все переводил в шутку. - Тем более, что ты мне предлагаешь барана, а я еще с самого начала говорил тебе, что за это дело с меня достаточно будет овцы! Гости смеялись - они понимали, что, взяв овцу, Хасан-хаджи только выиграет. Провожая Зору на плоскость, Наси плакала, говорила, что горы не дали ей самой увидеть жизни, что они как тюрьма, и поэтому она не хочет, чтобы такая же участь постигла ее невестку. Мягкость и ласка Наси согрели Зору. Она знала, что жизнь ее отныне зависит от этой женщины, и, рискуя прослыть нескромной, она в первую свою ночь в доме мужа ответила свекрови: - Я выросла в горах, я больше ничего не видела, и мне здесь неплохо. Зачем же я поеду? Лучше вы с отцом поезжайте, а я присмотрю за хозяйством. И Наси была тронута. Однако оставить Зору в горах она не согласилась. Решение ее было продумано давно и имело никому, кроме нее, неведомые причины. После отъезда молодежи с невестой весь день Наси принимала поздравителей. Одни искренне желали ей счастья для сына, другие просто исполняли обычай, третьи умирали от зависти. Но ее не интересовало, что было на душе у этих людей, и она в равной мере ставила всем обильное угощение. А у Наси было чем угостить. К вечеру из Назрани приехал посыльный, который привез Гойтемиру приказ - срочно явиться к начальству в связи с налетом на Военно-Грузинской дороге. Гойтемир решил на ночь не выезжать, а отправиться завтра пораньше. На другой день рано выехать не удалось. Чуть свет приехали издалека родственники, которых обязательно следовало принять, и Гойтемир собрался в дорогу, когда солнце уже было высоко. Хасан-хаджи тоже решил вернуться домой. Он стоял во дворе и подтягивал подпруги на своем иноходце, когда Наси, державшая под уздцы его лошадь, тихо спросила: - Куда торопишься? Хочется поговорить о детях... - Скоро для этого будет много времени, - еще тише ответил Хасан-хаджи. - Как понять? Но он не успел ответить. Из башни вышел Гойтемир. Он вынес скатанную бурку и, приторочив ее к седлу, сел на коня. Гойтемир и Хасан-хаджи выехали со двора вместе. Наси проводила их долгим взглядом. Кто бы мог сказать, о чем она думала? И уж, конечно, никто не предвидел того, как изменится ее судьба, когда она снова увидит этих мужчин. А всадники, перебрасываясь фразами, ехали не спеша. У перекрестка, где Хасан-хаджи должен был попрощаться со старшиной и повернуть к себе, он придержал коня, а потом, надумав что-то, поехал дальше. Гойтемир удивился. - Куда же ты? Или решил съездить на плоскость? - Ехать-то мне некуда. Но есть разговор... - сказал Хасан-хаджи. - Понимаешь, не могу отпустить тебя, не сказав кое-чего! Дело серьезное. Гойтемир остановился. - Поедем. Я провожу тебя и по пути расскажу. - Старик, что приходил к нам из Турции, - причина всему. Жил себе Калой и не очень помнил о старых делах. Так тот перевернул парню душу! Рассказал, как умирал Турс, как завещал отомстить за себя... А теперь мы у него из-под носа еще и любимую увели... Он считает, что, если б ты не был старшиной, тебе сразу не отдали бы ее с первого сватовства. А позже он смог бы вместе с нею добиться отказа... Для отвода глаз он был на свадьбе и вел себя как брат ее, как положено соседу. Но мне стало известно - откуда не спрашивай, - что он успокоился лишь после того, как поклялся на Коране при случае убить тебя... - Правда ли это? - спросил Гойтемир, снова остановив коня. В его глазах появился страх. - Это такая же правда, как и та, о которой я рассказал тебе перед приходом Турса за своей землей. Помнишь? - Да, конечно. Они снова поехали. - Он говорил, что первым убьет тебя, потом - всех твоих сыновей, твоих внуков, чтоб покончить с твоим родом. Он будет мстить за отца, за дядю, за мать, за Докки и, наконец за себя и брата. И это не только слова. Он распродал все, что у него было. Купил лучшую одежду, оружие. Ну и конь у него какой - ты знаешь... У тебя сильный род и власть. Друзья среди начальства. Но человек, который отрешился от всего земного, во имя такой цели прозаложил душу шайтану, - это опасный человек! Очень опасный!.. Вот все, о чем я хотел предупредить тебя... Некоторое время они ехали молча. - Я благодарен тебе за дружбу. Я не знал, что опасность так близка. Но Калой никогда не выходил у меня из головы. Никогда! Калой -это десять Турсов! Я знал об этом и, признаюсь, готовил ему Сибирь... Ну, а теперь, когда на государственной дороге разбита почта, когда они потребуют всех подозрительных, я помогу ему забыть про эти места! Пока ходят такие, как он, глазастые на наше добро, никто из нас не может спать спокойно! Разве я забуду, как он еще ребенком сжег мое поле? В это время далеко внизу, в ущелье, где у самой воды среди ивняка вилась тропинка, Хасан-хаджи увидел всадника. Он еще был скрыт густой зеленью, но мелькнувшая между ветвей голова коня, а затем и человека не оставили сомнения. Это приближался Калой. И прежде чем он успел показаться на открытой поляне перед подъемом, Хасан-хаджи распрощался с Гойтемиром и поехал назад. Многое передумал Калой за время дороги. Вспомнил все беды, удачи и неудачи родителей и свои. И пришел к мысли, что жили и они и он правильно, по-человечески. Но люди с богатством, с хитростью и властью обходили их везде и на их несчастье строили свое счастье. Не любит Наси Гойтемира. Но он покупает ее и живет. Понравилась им Зору - пришли и забрали Зору. Их богатство все может... А последний разговор с Хасаном-хаджи? Неужели действительно Гойтемир взял Зору за Чаборза для того, чтоб попользоваться самому? И он представил себе, как где-то, в какой-то темной комнате старый Гойтемир возьмет в свои хищные объятия Зору... И она вынуждена будет молчать или умереть, потому что если она осмелится кому-нибудь сказать, ей не поверят. А если и поверят, то не захотят позора и уберут ее. Как ненавидел он его! Конь вынес Калоя на поляну. Он взглянул вверх на тропинку и невольно натянул повод. Там спускался Гойтемир. Он шел пешком вслед за своей лошадью. Шел задумчиво, заложив руки за спину. «Вот где я его прикончу!» - мелькнула у Калоя мысль. Он уже потянулся за револьвером, но в памяти встали Зору... Наси... Ведь они обе просили его, умоляли... Вспомнив о них, он уже ничего не мог сделать старшине... Хотя бы сегодня... Хотя бы ради того, чтобы не омрачить их день... Калой свернул в сторону, сошел с коня, стал спиной к тропе, чтобы не встречаться с врагом глазами. Пусть тот думает, что он не заметил его. Он еще сумеет расквитаться с ним. Увидев Калоя, Гойтемир остановился. «Хасан прав, - лихорадочно закрутилось в голове, - подстерегает... делает вид, что не видит... Спущусь, он кинется... Задушит... бросит в воду... Бежать назад?.. Подстрелит...» Рука Гойтемира поползла за спину, схватилась за кремневый пистолет... Он шел, не спуская с Калоя глаз. «Скажу, потребовал ответа, куда ездил... А он кинулся... и пришлось защищаться... От родных откуплюсь...», — пронеслось в мыслях старшины. Конь Гойтемира сошел на лужайку. Был слышен лязг его подков. Калой прилег к воде, чтобы напиться. «Наверное, заметил у меня пистолет... Хочет спрятаться за камень», — решил Гойтемир. Калой, как в зеркале, увидел в воде свое лицо, стоящего на горе Гойтемира. В вытянутой руке он держал извивавшийся в воде серебряной змейкой пистолет... «Что это он?..» И в то же мгновение до слуха донесся выстрел... Гладь воды всколыхнулась, обдав Калоя галькой и песком. Он вскочил. Старик убегал вверх. От ярости потеряв рассудок, Калой кинулся догонять его. Он несся, не замечая крутизны. Расстояние между ними сокращалось с каждым его прыжком. «До поворота... До поворота бы... - думал Гойтемир, спотыкаясь и цепляясь за камни руками. - До поворота бы... а там я встречу его кинжалом...» Вот и поворот... Гойтемир, задыхаясь, прислонился к стене... Перед ним, на тропе, с пистолетом в руках стоял Хасан-хаджи. - Дай сюда!.. - радостно крикнул Гойтемир. Но Хасан-хаджи отступил. Что это?.. Гойтемир увидел волчий взгляд, смертельную ненависть в глазах друга. - Дай пистолет! Он убьет меня! - завопил Гойтемир, еще не понимая муллу. - Наси... - сказал Хасан-хаджи почти шепотом, - была моей, а ты забрал ее... - Ты слышишь, он гонится за мной! Дай пистолет! - Гойтемир рванулся к Хасану-хаджи. Но тот взвел курок и направил дуло ему в грудь. - Я всю жизнь жил с твоей женой... и Чаборз - это мой сын... А теперь она всегда будет моей... Гойтемир отшатнулся. С другой стороны появился Калой. Гойтемир метнулся к краю тропы. Внизу зияла бездна, бурлила река. Он с ненавистью переводил взгляд с одного врага на другого. Опомнившись, он схватился за кинжал... Но лицо его побагровело, он зашатался, осел... Осел еще. И навзничь рухнул с обрыва... Калой и Хасан-хаджи заглянули в пропасть. Подбрасывая на камнях, река все дальше уносила безжизненное тело старшины. - Ал-хамду лиллах!* - воскликнул Хасан-хаджи. - Скорее ступай за лошадью! Калой свистнул. Быстрый оторвался от травы, насторожил уши. Калой свистнул еще. Конь рысью побежал к нему. Хасан-хаджи и Калой поскакали прочь. Немного погодя они заметили впереди караван навьюченных лошадей. Погонщики спускались в долину. Хасан-хаджи и Калой свернули за огромный валун, а когда люди скрылись из виду, поехали дальше, но уже шагом, чтобы не навлечь подозрений. Встреча и гибель Гойтемира потрясли Калоя, хотя совсем недавно он сам готов был убить его. - Когда тебя в последний раз видели люди? - не глядя на него, спросил Хасан-хаджи. - Вчера. В начале ущелья на свадьбе у Зору. Я попал туда случайно... Простившись с ними, поехал домой. Но потом я заночевал в лесу... — ответил Калой. — Предупреди Орци, если он будет дома, что ты приехал вечером. Понял? Вот и все. И запомни: «видел» и «знаю» - это тысяча слов. «Не видел», «не знаю» - одно слово!.. Что бы ни спрашивали свои или чужие — «не видел, не знаю!..» Важно то, что на нас нет его крови. А свое время он давно уже пережил! Собака! Я видел, как он стрелял тебе в спину. И я, ради правды, решил отдать его в твои руки или убить. Но Аллах — хвала ему! - уберег нас. И про себя Хасан-хаджи закончил мысль: «В споре верх того, кто первым скажет слово. А в поединке победа за тем, кто наносит последний удар!.. Вот тебе мой последний удар, Гойтемир!..» Они вернулись в аул и остаток дня провели у Хасана-хаджи. Поклялись на Коране: не выдавать тайны гибели Гойтемира. Потом, как ни в чем не бывало, хозяин рассказывал Калою о странах, в которых он побывал. А тот слушал его с интересом, потому что дальше Владикавказа мир оставался для него неведомой тайной. Время прошло незаметно. Когда начало смеркаться, Хасан-хаджи встал на молитву, а Калой все думал о Гойтемире. «Где он теперь? Поймали его или так и будет нестись до самого синего моря?» Дрожь пробежала по телу. «Зору подумает на меня... А что станет с Наси? Уедет к сыну? Что ей теперь здесь делать?» Хасан-хаджи кончил молиться. — Кто же будет старшиной у нас? — спросил Калой. Хасан-хаджи строго посмотрел на него, пожал плечами и спокойно ответил: — Тот, кто и был. А что, разве Гойтемир отказывается? Ты что-нибудь слышал? Калой понял, что этого вопроса после их клятвы он не должен был задавать. — Я думал: хорошо, если б тебя выбрали... Хасан-хаджи покачал головой. — Я мулла! А муллам после Шамиля русский царь не верит. Он знает, что мы считаем его главным гяуром. Он хочет, чтобы мы христианами стали. Но это не в его власти. Наши предки били лбом солнцу, считая его главным богом. Потом царица Тамара прислала из Грузии по реке Барза-хий* камни, и из них ингуши построили Тхаба-Ерды* на реке Тхаба-чоч, и мы молились по-христиански, пока царь Геркал не ушел обратно в Грузию. Потом забыли молитвы на чужом языке и опять вспомнили своих богов. С ними правдой и неправдой дожили до сих пор. Джараховцы дольше всех били в колокола. Но теперь люди веруют в Аллаха. Велик Аллах, а Мухаммед его пророк! И мы, которые учим народ религии Ислама, очень неугодны царским слугам! - Он задумался. — Я знаю, — сказал он через некоторое время, — народ ко мне неплохо относится. Могли бы и датируемого XII веком выбрать. Но думаю, что, если наши ограбили почту и... совершили вот это... пристоп не разрешит нам выбирать... Он сам пришлет кого-нибудь. А мне оно ни к чему. Я и муллой больше не буду... От этих слов Калой открыл рот. - Как не будешь! - воскликнул он. - Тебе Бог дал знания... - Верно, - согласился Хасан-хаджи, - но я знаю, каким должен быть настоящий мулла. И я не могу быть им. Мы слишком много имеем грехов... - Ну, а кто же без них?! - воскликнул Калой. - Тот, кто сам убежден, что их у него нет... Смысл этой фразы для Калоя остался неясным. А переспросить он посчитал неудобным. Когда стемнело, Калой вернулся к себе. Орци, видимо, ночевал в пещере. Но углей в золе было много. Мальчик не забыл подложить крепких дров. А может быть, он приходил днем? Калой спрятал в стенном тайнике добытые деньги, развел огонь и лег, чтобы обдумать все, что произошло за эти дни. Но он не спал уже две ночи, и сон мгновенно сковал его тело. Он проснулся чуть свет. Мысли опять стали ясными. Выйдя на терраску, он вылил себе на голову несколько ковшей холодной воды. Подумав, за что взяться, решил привести в порядок коня. Когда он вышел к Быстрому, тот оглянулся, заржал. Скрутив жгут из сена, Калой начал чистить его. В это время из-за стены донеслись женские голоса. Он прислушался. Говорили соседки. - Вчера гонит она свою прибыль к воде и на людей не глядит! Словно кто коров не видел! Говорят, она сторговала Зору за двенадцать, а ей пока шесть пригнали! - Женщина ехидно хмыкнула. - Дадут ли остальных? Старшина и надуть не постесняется. - Дадут, - ответила вторая соседка. - Что им, жалко, что ли! У них не убудет! - Да, пожалуй, дадут... А Батази-то вечно дурочкой прикидывалась, а на деле вон как ловко дочь продала! Но, говорят, Зору прокляла ее!.. - С чего ты такая злая, Суврат? Муж у тебя здоров, соперницы нет, а ты вечно готова про любого сказать такое! Как это может быть, чтобы дочь прокляла свою мать? За что? Ты бы на месте Батази отказалась от такого жениха? От калыма? Девка - красавица. В поле и дома работница и иглой мастерица. По-твоему, надо было отдать ее за так? Чтоб она весь век на чужих горб гнула, им детей рожала, богатство и силу рода Гойте-мирова умножала, а родному отцу с матерью сухое «спасибочко», да? - Да я не про то! - перебила ее Суврат. - Говорят, ей Калой нравился... - Жених! - фыркнула собеседница. - Ни добра, ни глаз. Рядом жить — и проглядеть такую! Зря он ей нравился! Тополь тоже здоровое дерево! А что толку! Ни плода с ветки, ни огня с сучка, ни тени в полдень!.. Только признаки мужские!.. Калой не мог больше слушать их. Злость против сплетниц и против себя снова чуть не задушила его. Он рванул недоуздок и вывел Быстрого на водопой. Утренний ветер с вершины немного охладил его и, поравнявшись с соседками, он приветствовал их с обычной учтивостью. Это были не старые еще женщины. Прежде они всегда хорошо относились к нему и его брату. - Что это тебя не видно было? Уезжал куда? - спросила его Суврат. - Нет, - ответил Калой, - сидел дома, ждал: не проведает ли какая из соседок... - А ты заведи себе самую близкую «соседку», и не надо будет ждать. Вечно будет своя под боком, - вступила в разговор вторая женщина. - Не пойму, - прикинулся дурачком Калой, - «самая близкая соседка»... Это же ты... Вон твои ворота, а вот мои... - На чужие ворота не поглядывай! - строгим голосом одернула его женщина, в то же время не переставая приветливо улыбаться. - Жениться пора! - А разве я отказал кому-нибудь? - удивленно вскинул брови Калой. - Да что же ты, девка, что ли, чтоб отказывать или принимать предложения? - возмутилась Суврат. Но Калой спокойно выслушал ее. Ему очень хотелось подольше подразнить их. - Я действительно, кажется, не девушка, - ответил он. - Но сватать не собираюсь. Двери у меня открыты, которая войдет, та и будет хозяйкой... Девушка или женщина - мне все равно! - Калой, ты начинаешь говорить непристойности... - надменно бросила Суврат. - А я думал: раз вы узнали, что мне пора жениться, вы и позаботитесь обо мне... - Ты плохо думал! Дерзкий! - сказала Суврат, ставя глиняный кувшин на плечо. Вторая последовала ее примеру. - Бог не дал ума! - пожал он плечами. - А то, что дал, - никому не нужно!.. Женщины переглянулись, прыснули со смеху. - Язык бы вырвать твой! - воскликнула Суврат и, резко повернувшись, пошла. - Слава богу, что только язык!.. Ты добрая! - засмеялся Калой и повел лошадь к воде. А соседки его направились в свои башни, кокетливо изгибая талии. Но Калой не оглянулся. Он думал о их наглых словах: «Тополь тоже высокое дерево...» Слова были горькие, но похожие на правду. Увидев с горы дым над башней, прибежал домой Орци. После дерзких слов, сказанных брату в день свадьбы, он все время чувствовал себя виноватым. Он очень привык к мысли, что Зору будет у них хозяйкой. Полюбил ее потому, что каждому в таком возрасте нужна мать, ласка, а он ее не видел. Он мечтал о Зору. И то, что она ушла к Чаборзу, потрясло его детскую душу. Он был бессилен помешать этому, но не понимал, почему Калой не сделал ничего, чтобы не отдать Зору чужим людям. Оставшись один со своими овцами на горе, он не переставал думать об этом и решил, что, видно, у Калоя была большая причина, чтобы отказаться от борьбы за их Зору. А он, Орци, наверное, никогда ничего об этом не узнает. И за слова, сказанные брату, теперь ему было очень стыдно. А Калой не вспоминал об этом. Он молча простил Орци, и тот запомнил великодушие старшего на всю жизнь. Орци пересказал брату все сельские новости. Кто-то видел в ингушском лесу хевсуров, которые тайно выслеживали что-то. У Иналука ожеребилась кобыла, и жеребчика не отличить от Быстрого. А самая главная новость была о доме Пхарказа. — У них каждое утро теперь выставляют на терраску котел, блестящий, как солнце. Он стоит на ножках, а в середине у него вода и огонь!.. Вместе! Вода кипит, и огонь не тухнет. Сначала все ждали, что котел разорвется... Но он не разорвался. Говорят, теперь из этого котла Пхарказ чай пьет... с сахаром! Калой промолчал. Он сам еще никогда не видел такого котла. В полдень Орци ушел на пастбище, но почти тотчас прибежал домой. — Говорят, Гойтемир убился! - крикнул он, появившись в дверях, взъерошенный от страха. Глаза его совсем округлились. — Кто говорит? Как убился? - переспросил Калой. — Сейчас узнаю! — Орци вынесся со двора. Калой решил пока не выходить. Орци прибежал снова. Гойтемира поймали в Ассе, где-то далеко на равнине. Река избила, изуродовала его. Узнали только по одежде. Конь его пасся в ущелье. Думают, что, переходя речку, лошадь упала и Гойтемиру не удалось выбраться. На его теле нет ни пулевой, ни кинжальной раны. Дорогие вещи — серебряный кинжал, пояс и даже часы - все при нем. Хоронить будут там, где поселился Чаборз. — Хорошо, что никому из нас не пришлось принять греха за него на свою душу! — сказал брату Калой. — Это был наш заклятый враг. Из-за него ушли на чужбину и погибли мои родители. Из-за него погибли твои... Бог видит — это правда. Иной смерти он не заслуживал. У Пхарказа во дворе собрались друзья, соседи. С причитаниями выла Батази. А часа через два она с мужем погнала на похороны свата лучшую из шести коров, которых он дал им за дочь. Когда они были уже далеко, соседка Суврат, вместе с другими провожавшая их, вытерла слезы, высморкалась и сказала: — Когда родители проклинают детей или дети родителей, это уж непременно сбудется! Вот и началось... Такую корову повели!.. 7 Прошло несколько дней. Хабары*, вызванные смертью старшины, постепенно стихали. Стало известно, что Гойтемировы тайно узнавали: не причастны ли к этому делу эгиаульцы, Калой. Но все, на кого можно было подумать, оказались вне подозрений. Калой же весь день, в который случилось несчастье, был с Хасаном-хаджи — лучшим другом покойного. Подозрения отпали. Все было приписано случайности и слабости старика. А тоска продолжала точить Калоя. У него были деньги. Но на что они? Что он купит за них? Зерно? Одежду? Зачем все это ему теперь, когда нет Зору? Ведь приди к нему эти монеты немного раньше — у него в доме поселилось бы счастье. Он засыпал бы ими глаза Батази и выкупил ее дочь. Проклятые деньги, бедность и жадность!.. Стараясь уйти от печали, он вспомнил тех людей, с которыми встречался в последние дни. Только тот, кто видит разных людей, кто вечно не сидит на месте, только тот набирается ума и узнает жизнь, решил он. Не зря же Хасан-хаджи и Гойтемир считались умнее всех в горах. «Рыскающая лиса лучше волка-лежебоки». Но все равно думы его часто возвращались к Зору. Иногда образ ее сливался с образом Наси. Она представлялась ему такой же ласковой и теплой, как эта случайно пришедшая в его судьбу женщина. Вернулись с поминок родители Зору. Калой сначала испытывал к ним только неприязнь, а потом это чувство перешло в ненависть. Видеть их, слышать их голоса, приветствовать при встрече стало для него невыносимой мукой. Самовар, гойтемировские ковры, новое платье на Батази, бешмет на отце Зору - все напоминало ему о том, что из-за этих тряпок, из-за этого добра он лишился ее. Нарастало чувство гнева, оно затмевало ясность ума. И однажды, хмурым вечером, когда над горизонтом ползли низкие тучи и цеплялись за башни, Калой вскочил и кинулся вон из дому. Орци в удивлении выбежал за ним. Калой перепрыгнул через забор и направился в башню Пхарказа. Когда он ворвался к ним, Пхарказ полулежал на нарах, а Батази готовила ужин. Появление Калоя было неожиданным. А выражение лица его не предвещало ничего хорошего. - Здравствуй! - приветствовал его хозяин. - Счастлив твой приход! - как можно мягче сказала Батази, прикрывая брошенную им дверь. - Садись. Садись! Мы так давно не видели тебя. Калой не ответил на приветствие, и уже это одно было знаком величайщей вражды. - Когда я вас вижу, когда слышу, - сказал он, - меня трясет! Вы больше не будете жить рядом! Батази почудилось, что в его впалых глазах зажглись раскаленные угли. - Что мы тебе сделали?! - воскликнула она. - Ты в своем уме, мальчик? - слезая с нар и в удивлении глядя на него, спросил Пхарказ. Но Калой не слышал их. - Я ненавижу вас! - крикнул он и замолчал. Молчали и старики. - Наши деды, отцы жили рядом. Между нами был мир. И вас я с детства считал своими. А вы - чужие! Жадные! Злые! Вы продали ее! Продали меня! За что?! За сколько? Вы не люди! Зору взяла с меня слово, а то я перебил бы всю вашу и их породу! Да падет на ваши головы грех за дочь! За меня! - Послушай, Калой... - хотел что-то сказать Пхарказ. Но Калой не дал говорить. - Если можно продать соседа, друга, дочь, - значит, нет у вас ничего, что не продается! Вас можно купить, впрячь в ярмо и возить на вас навоз! И это не будет стоить дорого. Но я заплачу дороже, чтоб никогда в жизни не видеть крысиную жадность ваших глаз! Если б вы знали, сколько денег теперь у меня, вы бы нанялись ко мне в слуги! Он захохотал. Запустив руку в карман, Калой все с «тем же смехом достал горсть монет и швырнул их в лицо ошеломленной Батази. Золотые и серебряные кругляшки полетели ей в подол, покатились по полу... Сколько белых кругляшек - столько баранов... Сколько красных - столько коров... Боже мой! Как много!!! Сердце Батази забилось, как заяц в петле. Она кинулась на четвереньки, ползала по полу, собирая деньги. А Пхарказ, высокий, худой Пхарказ, уронил на грудь голову, опустил плечи и, придавленный словами соседа, согнулся, как перед судом. Калой внезапно оборвал смех. - Хватит? - спросил он. Пхарказ и Батази смотрели на него, как на сумасшедшего. Да он и в самом деле был сейчас не в своем уме. - Хватит? Я вас спрашиваю! - закричал он. - Что хватит?.. - дрожащим голосом спросила Батази, все еще стоя на четвереньках и сжимая в горсти собранные монеты. Гнев клокотал в Калое. Он подошел к их очагу, схватился за священную цепь. - Добрые и злые духи этого дома! Души умерших предков Пхарказа, хозяева башни! - закричал он, вглядываясь в темные углы башни. - Вы, которые получали пищу от этого очага, отныне будете жить в моей башне! Здесь больше не будет огня... Отныне в огне моего очага будет ваш огонь и доля вашей еды! Добрые и злые духи этого дома! Предки! Я клянусь вашей очажной цепью, за которую я заплатил вот тем золотом и серебром, что вы видите в руках у этой проклятой женщины, клянусь этой цепью и этим огнем: завтра, когда поднимется солнце, оно увидит эту башню в огне вместе с людьми, если они не успеют покинуть ее! Амин! Калой дернул за цепь. Перекладина, на которой она висела не одну сотню лет, переломилась. Калой схватил горящую головешку, залил водой очаг и ушел, унося цепь и огонь Пхарказа. Старики остолбенели. Первой зашевелилась Батази. Она вытащила из-за пазухи тряпочный мешочек, который висел у нее на шнурке, и пересыпала в него из дрожащей ладони деньги. Пхарказ согнулся, шурша чувяками, доплелся до очага, упал на колени, сунул руку в мокрую, еще горячую золу и долго шарил в ней... Но там не осталось ни одного живого уголька. - Потух... Огонь отцов... Потух... - едва слышно прошептал он и зарыдал. В эту ночь до утра не гас свет в окнах башен Калоя и Пхарказа. А на заре, никому ничего не сказав, ни с кем не попрощавшись, погрузив свой скарб на быка и ослов, Батази и Пхарказ покинули Эги-аул, молча подгоняя полученных от Гойтемира коров и мелкую скотину. На последнем повороте Пхарказ остановился. Остановилась и Батази. Сколько раз, с самого детства и до этого дня, возвращаясь домой и увидев свой аул и башню, Пхарказ уже издали чуял домашнее тепло, испытывал радость. И вот теперь он смотрел на это гнездовье отцов в последний раз, уходя из него без доброго слова вслед, без дружеских рук на прощание... Это был конец, за которым для него уже не могло быть начала... А Батази вспомнила, как привезли ее в эту башню с еще больших высот. И Эги-аул, и эти горы тогда казались ей равниной. Но и на этой земле для нее ничего не нашлось, кроме вечного труда, который никак не мог одолеть вечную нужду. - Не жалей! - сказала она мужу. - Купим домик, землицы и хоть на старости распрямим свои кости! Послал же нам Бог дурака, который за свою глупость и эти камни высыпал золото! Ты думаешь, он получил это богатство от отца? - зашептала она Пхарказу. Но тот, казалось, даже не слышит ее. — Глупости! Бабы болтали, что это он со своими братьями-дружками царскую почту разнес! Сказать бы об этом теперь нашему другу пристопу, так мы б быстро вернулись сюда, а его и след замело бы в Сибири! Пхарказ побледнел, посмотрел на нее так, что она попятилась, закрываясь рукой. - Если я когда-нибудь еще услышу!.. - прохрипел он и огрел ее посохом. - Гони ослов!!! Батази подхватилась и, как ошалелая, рысью погнала стадо, прижимая к груди мешок с деньгами. «Вот так бы тебя в первый день женитьбы, - подумал Пхарказ, глядя ей вслед, - так не пришлось бы мне теперь плестись на старости лет цыганом бездомным! Были бы у меня и дочь, и зять, как сын, и башня! Да опоздал я на целую жизнь...» С первыми лучами солнца Калой вышел во двор и понял: Пхарказ ушел. Это была и боль и облегчение. Он перепрыгнул через забор, поднялся на их терраску. Воспоминания обступили его. Здесь жило все его счастье, и вот оно исчезло... Пусто... Вечный холод потухшего очага... В ярости Калой вырвал дверь из каменных ступиц, сбежал вниз и завалил опору терраски. Она затрещала и рухнула вместе с лестницей, чуть не задавив его... Башня стала мертвой. Когда немного позже соседи погнали скот на водопой, они не поверили своим глазам. - А где же Пхарказы? - спросил кто-то из них Калоя. - Уехали! - мрачно ответил Калой. - А кому же оставили башню? - Мало их тут без хозяев? Вот и ей отныне стоять пристанищем сов и сычей! И на мгновение страшным призраком встала перед ним такая же башня замка Ольгетты... Проклятая башня из тьмы веков! ...ГЛАВА 5 Добавить комментарий 3141 просмотр Вы можете разместить эту новость у себя в социальной сети Доброго времени суток, уважаемый посетитель! В комментариях категорически запрещено: Оскорблять чужое достоинство. Сеять и проявлять межнациональную или межрелигиозную рознь. Употреблять ненормативную лексику, мат. За нарушение правил следует предупреждение или бан (зависит от нарушения). При публикации комментариев старайтесь, по мере возможности, придерживаться правил вайнахского этикета. Старайтесь не оскорблять других пользователей. Всегда помните о том, что каждый человек несет ответственность за свои слова перед Аллахом и законом России!